Весна 869 года от основания Рима[49]
По улицам Селевкии гостя несли на наемных носилках шестеро чернокожих носильщиков. Колебались легкие занавеси лектики из полупрозрачной ткани. Начищенные бронзовые украшения на ручках сверкали в лучах солнца. Обнаженные по пояс, натертые маслом носильщики шагали бодро. Гость выбрал самую дорогую лектику в коллегии и носильщиков – тоже самых лучших. Держался надменно, смотрел свысока. Шапка черных с проседью мелко вьющихся кудрей, оливковая кожа (лицо, скорее, загорелое, нежели природно смуглое), длинная хатрийская туника с вышивкой, пояс из золотых пластин, на груди – изображение бога Шамша. Двое рабов выступали впереди, расталкивая прохожих на запруженных народом улицах Селевкии. Еще два спутника ехали следом верхами – тоже в хатрийских нарядах, но при этом поверх туник надели они сверкающие кольчуги. Один из всадников был смуглый крепыш средних лет, второй – здоровяк, чьи ноги едва не касались земли, хотя кобыла под ним была не из мелких. А возле носилок шагал юноша, тоже в хатрийской тунике, но без украшений и вышивок и в накинутом поверх синем греческом плаще.
– Ну и зачем нам все эти сатурналии[50]? – спросил крепыш, наклоняясь к сидевшему в носилках хатрийцу.
Хатриец неожиданно ответил на латыни:
– А как, ты думаешь, воспримут в Селевкии появление римского военного трибуна? Уж коли мы вошли в город под чужими именами, то и передвигаться должны по нему не как римляне.
– Хорошо, что на нас никто не смотрит. Тут всяких ряженых полным-полно – вот взять хоть того в шелках… – фыркнул крепыш. – А на хатрийца ты, Приск, все равно мало похож – даже если учесть, что Менений целый час завивал твои волосы.
Шагавший рядом с лектикой юноша хмыкнул.
Трибун не ответил. Весь день ушел на подготовку этого спектакля – да еще на составление послания к Пакору с просьбой принять Илкауда из рода Шамшбораков. Но, похоже, сейчас трибуна занимало что-то другое, а не странный вид римлян в хатрийских нарядах.
– Не понимаю, что ты вообще задумал… Как бы не вышли нам твои планы боком… – продолжал ворчать Кука. – Тебя слишком увлекает сам процесс, и ты перестаешь думать о цели…
– Погоди! – оборвал его Приск. – Видишь вон того человека? – Трибун указал на здоровяка в черной хламиде.
– Вижу… и что? Рожа зверская.
– Это Амаст. Он сильно изменился, но я его узнал… Немедленно… – Приск умолк и оглядел своих спутников. Ни он сам, ни Кука, ни Малыш в своих сверкающих кольчугах для слежки не годились. Взгляд Приска остановился на Менении.
– Живо за ним! Преследуй аккуратно – близко не подходи, но и не упусти из виду. Мне нужно знать, где он живет. Все понял?
Менений кивнул и исчез в толпе.
Послание было вручено евнуху при дворце. Он взял запечатанный пергамент, поглядел на посланца Хатры, что так и остался сидеть в лектике, в то время как послание вручил сопровождавший носилки всадник.
– Возможно, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны, примет благородного посла Хатры во время большого приема… Тебя известят… Куда прислать ответ?
– В греческий квартал, дом с тремя оливами, что принадлежит Селевку, – ответил Кука.
– Что-то не слишком радостно нас тут принимают… – заметил Кука по дороге назад. – Мы, римляне, привыкли, что двери нам открывают, как только мы подойдем к дому…
– Или мы открываем двери сами… – хмыкнул Приск.
Трибун и его друзья остановились в доме дальнего родственника Дионисия, мелкого полненького человечка, который умел с бешеной скоростью считать в уме и почти весь день проводил в конторке, где что-то записывал то на вощеные таблички, то на папирусный свиток, то в записные книжки из обрезков пергамента. Считал и пересчитывал. Вписывал в свои расходные книги, пока на заднем дворе разгружали тюки с китайским шелком. Хозяина звали Селевком, предки его пришли на эту землю вместе с Великим Александром.
Вручая хозяину поддельное письмо покойного Дионисия, Приск мысленно усмехнулся. Ах, если бы мы точно знали, когда знакомец наш или родственник умирает, когда безжалостная Антропос перерезает нить жизни… Но нет. Человека и нет уже, а мы все еще шлем ему письма, скрепленные печатью, снятой с руки умершего. Упрекаем его в мыслях или надеемся на поддержку. Ищем взглядом в толпе, надеясь на встречу. Порой кажется, что они все еще спешат на встречу с нами – только дороги их стали невидимы.
Поддержка покойного Дионисия оказалась вполне действенной: нежданным гостям Селевк предоставил в доме две большие комнаты и не потребовал платы. А лошадей и мулов поместил на конюшню и велел кормить и холить.
Менений вернулся в дом Селевка сразу же вслед за Приском.
– Этот человек в темной хламиде живет тут совсем недалеко. Дом маленький, но совершенно без окон. И внутрь пробраться можно, только если спуститься по веревке во внутренний двор.
– Почему ты решил, что нам надо забраться внутрь? – изобразил удивление Приск.
– Да потому, что этот тип подозрительный. Я подобрался к твоему Амасту и его спутнику так близко, что услышал обрывок фразы… – Менений сделал значительную паузу. – Неизвестный человек говорил Амасту: «Пакор слишком мешает…»
– Ты точно это расслышал? – нахмурился Приск. – Не выдумываешь, чтобы мне понравиться.
– Точно… потом они разошлись, а я выследил Амаста.
– Сможешь сегодня после заката забраться к нему в дом?
– Попробую. Задача трудная, но я такое умею… – Менений потупился и не стал объяснять, где именно он научился подобным фокусам.
– Если все получится как надо, быть тебе римским гражданином… – пообещал Приск. – Клянусь Юпитером.
Бывший вигил отправился на разведку на закате. Прошел час, другой… До дома Амаста было четверть часа ходу.
Римляне несли караул по очереди и готовились к самому худшему – что парня уже схватили и пытают, а уж в том, что Амаст знает толк в пытках, – в этом Приск убедился на собственной шкуре. Так что трибун даже подумывал – не отправиться ли им спешно на рассвете искать новое пристанище, дабы избежать встречи с Амастом.
Но с первыми лучами солнца Менений вернулся.
Выяснилось, что он просто все осматривал и ожидал момент, когда хозяин покинет таблиний, чтобы стащить футляр со свитками. Дело в том, что Менений без труда забрался в таблиний и стал выискивать что-нибудь интересное, но тут послышались голоса. Парень быстро отыскал удобную нишу, слегка отодвинув стоящую там статую и спрятавшись за ней без труда. Хозяин вошел в таблиний вместе с гостем – пожилым аристократом в длинных парфянских одеждах, с накрашенными по местному обычаю глазами и завитой бородой.
Разговор их Менений услышал слово в слово.
Человека с бородой звали Синатрук, и был он в каком-то родстве с правившим ныне в Ктесифоне Хосровом, в каком именно – Менений не понял. В столице уже знали о том, что римская армия выступила из Антиохии, но, когда она появится у Ктесифона, было еще неизвестно. Синатрук опасался, что Пакор, претендовавший на парфянский трон несмотря на преклонные года, захочет воспользоваться ситуацией и свергнуть Хосрова – причем свергнуть с помощью римского оружия.
Амаст слушал гостя, кивал, подтверждая, что и сам опасается того же. Менений, притиснутый статуей в нише, чувствовал, как затекают ноги, и не ведал, сколько еще он выдержит в своем закутке.
– Пакор стар и может умереть сам… – предположил посланец Хосрова.
– Многие на это надеются уже лет десять… – отозвался Амаст.
– Я привез тебе письмо Хосрова… – На стол перед хозяином лег запечатанный свиток.
– Разверни сам! Помнится, в прошлый раз из письма Хосрова высыпалось штук двадцать скорпионов, – язвительно заметил Амаст.
Такое сообщение слегка озадачило гостя. Он осторожно взял запечатанный пергамент, потряс, заглянул с торца и лишь затем распечатал. При свете масляного светильника стал читать…
«Я, Хосров, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны, сообщаю, что Амаст из Селевкии отныне получает царские мои милости и треть сокровищ из сокровищницы Пакора…»
Остальное Менений разобрать не сумел – так как думал лишь о том, чтобы не сверзиться в своем углу вместе со статуей.
Однако ему повезло – и статуя не упала.
– Сколько же золота может подарить Хосров за радостное известие, что Пакор ему более не будет мешать? – расслышал внезапно Менений.
– Миллион серебряных римских денариев, – ответил, ни на миг не запнувшись, гость из Ктесифона.
– Золотыми монетами… – уточнил Амаст. – Римской чеканки.
Когда эти двое, наконец, покинули таблиний, Менений буквально выполз из своего закутка. Долго сидел, растирая руки и ноги, потом тихонько поднялся. Масляную лампу Амаст унес с собой, так что пришлось пробираться во двор, который здесь именовали айваном, и искать что-то способное осветить комнату. На счастье, на скамье в айване Менений нашел оставленный кем-то из рабов фонарь, лампа внутри которого еще теплилась. Спешно вернулся он в таблиний, нашел – хоть и не сразу – присланный Хосровом свиток…
А уж потом выбрался наружу так, как и забрался, – наверх на крышу и оттуда вниз – по веревке.
Приск, получив свиток, долго его изучал. Как будто взвешивал каждое слово.
– Так я получу римское гражданство? – спросил осторожно Менений, наблюдавший за переменой лица трибуна.
– Непременно… – отозвался тот.
Пакор был почти слеп.
Евнух, что прислуживал во дворце, заранее получал просьбу о посещении и назначал встречу. Он же вводил посетителя в царский дворец. Или почти царский – потому что низложенный царь продолжал жить с прежней роскошью. Одним богам да еще ростовщикам было известно, как ему это удается. Посетитель – уж коли его допускали – должен был поклониться царю чуть не до земли и сделать вид, что целует Пакору руку. Простираться ниц необязательно. Только если уж очень хочется. Затем непременно надо было передать царю свой дар, и его принимал получатель подарков. Всю эту процедуру евнух объяснил гостю из Хатры в маленькой комнатке перед залой приемов.
Впрочем, сегодня Приск, изображавший посла Хатры, был не один – к Пакору явились как местные торговцы из Селевкии, в основном потомки греков и македонян, так и какие-то пришлые личности в нарядах весьма колоритных. Были тут серы[51], о которых римские сочинители рассказывали истории баснословные, были смуглые пришельцы с берегов Инда, были парфяне, но явно не представители семи главных домов – судя по тому, что им не оказывали особого почтения.
Когда посла Хатры ввели в залу, старик сидел в кресле с высокой спинкой, поставив подагрические ноги на золотой табурет с ножками в виде бычьих копыт. По обе стороны от кресла (которое Пакор наверняка считал троном) стояли серебряные курительницы на высоких ножках – внутри на горшочки с древесным углем помещался фимиам, аромат проникал через прорези, а воздух в комнате казался сиреневым. Золотое кресло (или все же трон?) было инкрустировано драгоценными камнями и слоновой костью. Ножки трона заканчивались львиными лапами. Пакор все еще считал себя царем, он упорно цеплялся за власть скрюченными подагрическими пальцами, не оставляя надежды вновь сесть на трон в Ктесифоне.
Приск обвел залу взглядом и отметил, что Амаст присутствует – на этот раз не в темной хламиде, а в длинных одеждах, расшитых золотой нитью. Как видно, Пакор считал его одним из своих приближенных, причем из самых что ни на есть доверенных, потому как Амаст стоял почти что возле трона.
– Под ногами у тебя подлинный ковер из дворца в Ктесифоне, – шепнул евнух, который ввел посла в залу.
Евнух полагал, что ввел хатрийского аристократа Илкауда из рода Шамшборака. Человека, который должен вот-вот занять трон Хатры. На самом деле в залу вступил военный трибун Гай Осторий Приск.
Приск держался твердо. Богатое платье с хатрийской вышивкой после долгого путешествия аккуратно почистили (Приск вез его в мешке и не надевал ни разу). С тех пор как трибун выехал из Антиохии, он не стригся, и теперь его черные волосы Менений мелко завил, а лицо выбрил, умудрившись ни разу не порезать кожу. Так что чисто внешне его вполне можно было принять за жителя Хатры.
Но Приск не стал кланяться до земли и имитировать поцелуй руки тоже не стал, лишь сказал положенные фразы по-гречески:
– Рад приветствовать тебя, Пакор, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны. – Выбор греческого языка в Селевкии на Тигре был закономерен. Особенно если учесть, что в Хатре говорили на диалекте арамейского.
Рядом с троном стоял получатель подарков, и ему Приск-Илкауд передал шкатулку.
Приска сопровождали Малыш и Кука. И Кука шепнул Малышу, что это слишком накладно – иметь дело сразу с тремя парфянскими царями – всех приходится одаривать – втройне.
– Рад и я приветствовать тебя, Илкауд из рода Шамшбораков, – задребезжал в ответ старческий голос. – Радуюсь и вполне одобряю желание твое увидеть меня.
– Радуюсь и я этому твоему желанию. – Приску казалось, что сейчас у него сломается язык бормотать все эти приветствия. Он как будто выворачивал свое сознание наизнанку. – Хочу просить тебя о милости, которая даст не только Хатре великую радость, но и тебе, сопричастник звезд, радость не меньшую. Позволит избежать бед и не изведать на деле несчастий…
– И в чем же обещана радость, скажи мне Илкауд из Хатры, пришедший выказать нам дружеские чувства?
– Хочу вручить тебе драгоценный свиток. – Приск приблизился и вопреки церемониалу вложил свиток в руки самому Пакору. А вручив, так и остался стоять возле Пакора. – Пусть секретарь твой возьмет этот свиток и зачитает его перед всеми… Тогда, царь царей, ты поймешь, о какой радости я говорю.
– Возьми и читай… – приказал Пакор секретарю.
Худой длинный человек, явно грек по происхождению, приблизился, взял свиток и стал читать:
– «Я, Хосров, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны, сообщаю, что Амаст из Селевкии отныне получает царские мои милости и треть сокровищ из сокровищницы Пакора…»
Ропот пробежал среди присутствующих. Амаст же невольно отступил на шаг.
– «Ты, Амаст, верный мой слуга, обязуйся же служить мне так, чтобы тело Пакора…»
Дочитать он не успел – Амаст ринулся на старика.
Расчет Приска оказался верным – разоблаченный, Амаст попробует исполнить задуманное. Посему фальшивый Илкауд встал так, чтобы в случае опасности оказаться куда ближе к трону, нежели Амаст. Убийца был быстр – это у него не отнимешь. Одним прыжком очутился рядом с троном. Выхватил кинжал. Но нанести удар – не успел. Приск перехватил его руку. Убийца рванулся с силой поистине звериной. Приск почувствовал, что не сладит… Рука Амаста выскальзывала из захвата, будто намазанная маслом.
Но в следующий миг боковые двери отворились и пятеро стражей влетели в покои Пакора.
Амаст успел в самый последний момент освободиться и отшвырнуть трибуна. Но между ним и Пакором уже очутились трое стражников. Амаст увернулся от метившего ему в грудь клинка стражника. Руки замелькали так, что замельтешило перед глазами. Амаст всадил свой кинжал в живот нападавшему, но тот, смертельно раненный, все же и сам сумел нанести удар. В следующий миг на убийцу набросились сразу трое, будто стервятники на раненого зверя. И, прежде чем Амаст успел выдернуть из раны и освободить свой клинок, его легкие и печень пронзили клинки верных рабов Пакора.
– Он предал тебя, царь царей, сопричастник звезд… – проговорил, переводя дыхание, Приск.
Он мечтал захватить этого человека и пытать, дабы вызнать все-все-все… Но трибун сознавал, что для этого у него слишком мало людей в чужом городе. Пусть уж лучше Амаст умрет и наверняка заплатит своей кровью за смерть сына, за пытки и беды…
Пакор был слеп и не видел, как умер Амаст.
Но Приск ошибся в одном – слух Пакора с годами ничуть не ослабел – и он отлично услышал, как хрипит умирающий.
– Как довелось тебе узнать про заговор, Илкауд? – спросил Пакор, когда стихла возня, а раненого стражника вынесли из залы.
– Я могу рассказать тебе об этом только наедине, – ответил Приск. – Ибо речь идет о великой радости всей Парфии и твоей жизни.
– Не готовишь ты новую опасность моей драгоценной жизни? – спросил Пакор.
– Зачем, царь царей, если только что я сам, рискуя своей жизнью, сохранил твою?
– Твои речи содержат зерно разумности… – Пакор хлопнул в ладоши: – Пусть все покинут покои, только ты и приемщик подарков пусть останутся, – приказал он евнуху. – Все гости, кроме Илкауда и его спутников. И пусть унесут тело – оно смердит. Но пусть стражники встанут около меня.
– Наш разговор не для ушей стражи, царь царей.
– Пусть слышат, Илкауд, рассказать все равно не смогут. Они безъязыки.
Стражники довольно бесцеремонно вытолкали приглашенных из залы. Остались лишь Пакор, евнух да Приск с друзьями. Стражники, как и приказал Пакор, встали подле его трона.
– Все дело в том, царь царей, что я не Илкауд из рода Шамшбораков, а римский военный трибун Гай Осторий Приск. И я прибыл к тебе как посол императора Траяна.
Воцарилось молчание.
«Теперь либо смерть, либо победа…» – мелькнула мысль.
Приск не стал дожидаться ответа и продолжил:
– Мысль великих всегда должна соответствовать их делам, а дела таковы, что император Траян приближается ныне к Селевкии и Ктесифону. Столица не падет, пока не падет Селевкия. Но если римляне возьмут город штурмом, будет это грозить ужасной бедой. Потому призываю тебя, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны, принять решение, в котором тебе не придется раскаяться. А именно – открыть перед римлянами ворота и принять их как гостей в своем городе. Тогда все жители Селевкии сохранят и жизни, и имущество, а ты вернешь золотой трон Ктесифона и радость твоим подданным.
Пакор все молчал.
Медленно струился из курительниц фимиам. Евнух прятался в тени залы, склонив лицо. Поблескивали расшитые золотом одежды. Стражи оставались недвижны.
– То есть я, Пакор, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны, должен буду принять венец из рук римского императора? – Казалось, что старческий дребезжащий голос дрожит от ярости.
– Иначе парфянский венец примет кто-то другой, – нимало не смутившись, отвечал Приск. – Прислушайся к моему неподкупному голосу: это правильный путь справедливости. Ты откроешь войскам римского Цезаря ворота и станешь единственным правителем Парфии. Хосров желал тебе смерти и будет желать с прежней яростью. Но, став союзником императора, ты сохранишь и жизнь, и власть, и любовь своего народа.
– А ты хитер, трибун Приск, как был хитер только Илкауд, и дерзок, как он. Верю тебе.
– Итак, твой ответ, царь царей?
– Требование прежних моих владений в прежних моих границах подобает мне. Получу ли я их в том случае, если поддамся уговорам римского Цезаря?
У Приска от подобного вопроса перехватило дыхание. Этот человек стоял одной ногой в могиле. С кожей, покрытой темными старческими пятнами, сморщенный, с лиловыми губами, почти беззубый, с белой мутью в когда-то черных глазах. Но он продолжал отчаянно сражаться за власть, даже если этой властью удастся ему воспользоваться лишь несколько дней. За каждый час этого безмерного наслаждения он готов был заплатить чужими жизнями, не считая.
«А разве Траян не таков?» – вдруг шепнул язвительный голос.
– Никто не сочтет высокомерным твое заявление, учитывая блеск множества твоих выдающихся подвигов, – произнес римский трибун заранее заученную фразу.
«Надеюсь, он не заставит меня перечислять его подвиги, – мысленно взмолился Приск. – А то я не ведаю ни одного…»
– Всем известно, что я превосхожу древних царей блеском и множеством выдающихся подвигов, – охотно согласился Пакор, проглотив эту чудовищную ложь легко, как свежую устрицу. – Посему надлежит мне возвратить под свою длань Армению и Месопотамию.
«Так он сам себя уговаривает на союз с Траяном…» – мысленно рассмеялся Приск. Он уже открыл рот, чтобы выдать очередное обещание, исполнение которого было весьма сомнительным, но Пакор продолжил:
– На сердце у меня чувство правды. Никогда ничего не совершал я такого, в чем бы приходилось мне каяться. Посему и Месопотамия, и Армения должны принадлежать мне.
Вот же заладил!
– Траян поддержит все твои притязания, – не моргнув глазом, заверил Приск. – И ты станешь союзником римского Цезаря, как стала им только что Хатра.
– Радуюсь и я этому союзу.
– И будет он вечен… – продолжил Приск. – Римский Цезарь не отказывается от своего слова. Только нерушимость союза может помочь избегнуть несчастий…
– И будет он вечен… – подхватил Пакор.
Приск на миг растерялся. Он был уверен, что Илкауд и Пакор договаривались вовсе не о том, чтобы преданно служить Траяну. Наверняка оба считали, что союз этот временный – лишь до той поры, пока не станут Парфия и Хатра так сильны, что сокрушат Траяна.
– Одного опасаюсь я… – решил спросить в лоб военный трибун. – Не положит ли конец этому союзу какое-нибудь дерзкое восстание против Рима.
– Не будет никакого восстания, – перебил его Пакор. – Это говорю тебе я, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны. Мы примем власть римского Цезаря и скрепим наш договор письменными обязательствами… – уточнил старик. – Я буду держать подвластные мне владения в жесткой узде. И римский Цезарь увидит, сколь крепка моя власть.
– Непременно, – растерянно пробормотал Приск.
– Тогда, военный трибун Гай Осторий Приск, я жду тебя завтра в тот же час…
– Я приду, Пакор, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны. И мы скрепим наш союз.
«Как все мы порой бываем слепы, стоит только кому-то пообещать исполнить наши желания, – подумал Приск. – Приходится только удивляться, как мало людей лжет нам беззастенчиво в глаза, чтобы добиться желаемого… Неужели Пакор в самом деле решил стать преданным союзником Рима?»
Как только Приск и его друзья покинули залу, из боковой двери выскользнул еще один евнух – бабье его лицо было сильно подкрашено, а от шелковых одежд пахло розовым маслом. Он был совсем юн – лет двадцати, не более, но уже завоевал место подле Пакора.
– И ты доверяешь этому человеку, царь царей?! – гневно воскликнул евнух. – Этому римлянину, переодетому хатрийцем. Он пронюхал, что зрение твое ослабло, и решил выдать себя за другого.
– Не имеет значения, – отозвался Пакор. – Он был именно тем, кем был на самом деле, – послом римского Цезаря, который обещал мне царство. Хатриец Илкауд не мог говорить от имени римского Цезаря и давать обещания, но военный трибун, посол, говорил истинным, неподкупным голосом. Сего помощью я верну себе Армению и Месопотамию.
– Какое это имеет значение? – недоуменно передернулся евнух и повысил тонкий голос: – Все равно это только театральная маска. Маска. Которая только изображает преданность. Ты откроешь ворота Селевкии, как обещал римскому Цезарю. Но как только наступит подходящий момент, Эдесса и Хатра, Нисибис и вся Адиабена восстанут. И Селевкия присоединится к ним.
– Римский Цезарь обещал мне Армению и Месопотамию.
– Пока ты нужен Риму, римский Цезарь может многое тебе обещать. А вот мнение Хатры ты не услышал.
– Меня… не касаются дела Хатры. Я получу Армению и Месопотамию. Я хочу Месопотамию!
– Мы говорили о том, что по общему знаку восстанут все земли, захваченные Римом.
– Это ты говорил, но ныне я отказываюсь от безумного плана и иду путем неподкупной справедливости.
– Но как же наш уговор с Хатрой…
– Царь царей, сопричастник звезд ни о чем не уговаривается ни с кем, кроме римского Цезаря!
Евнух отступил…
– Все будет как ты решил, сопричастник звезд…
– Я решил стать братом римскому Цезарю… – проговорил Пакор. – Я увидел, какова цена союза с другими сегодня утром. Амаст служил Хатре и продал меня Хосрову. Отныне Хатра мне не союзник. Когда Армения и Месопотамия станут моими, я сравняюсь по силе с римским Цезарем.
Евнух сокрушенно покачал головой: неужели Пакор сам не слышит, что говорит? Никогда Траян не допустит, чтобы кто-то стал ему равен по силе…
Как только Приск с друзьями вернулся домой и рассказал об удачном посольстве, Фламма достал восковые таблички и принялся сочинять договор с Пакором. Писал он по-гречески. Текст этот был уже много раз обговорен и Фламмой практически выучен наизусть, но не записан – слишком опасно было иметь при себе подобные записи. Теперь библиотекарь составил документ, зачитал Приску и Куке и, получив одобрение, отправился переписывать набело на пергамент.
По договору этому получалось, что Пакор обещает открыть ворота Селевкии, а вот что получит взамен сам Пакор – говорилось мутно и не поймешь от чьего имени. Хотя на первый взгляд казалось, что от имени Траяна. Но у Приска не было таких полномочий, посему от имени императора Приск ничего Пакору не обещал.
– А завтра подарки тоже придется дарить? – спросил Кука.
– Могу набрать в дорожную сумку булыжников для мощения улиц, – предложил Приск. – Больше ничего нет.
Приск, конечно, преувеличивал свое обнищание, но у него в самом деле осталось не так много денег.
Фламма, кстати, ему не поверил.
– Неужели не хватит даже на шкатулку?
– На маленькую – может быть… – уступил трибун.
– Тогда булыжники нам ни к чему. Я тут на рынке купил крашеных стеклышек – красных и зеленых. Очень похожи на гранаты и изумруды. Насыпаем в изящную шкатулку, вручаем евнуху. Все равно Пакор ничего не видит. А если евнух заикнется о подделках – его же и обвинят в воровстве.
– Отлично, я отправлюсь за шкатулкой, – решил Кука. – Адриану скажем, что в ней были настоящие изумруды. Пусть возместит.
Все, казалось бы, складывалось как нельзя лучше – если не считать, конечно, гибели фабров, Дионисия и Тарука… Но кто из правителей считает потери, когда речь идет о паре солдат и чужих греках?
И все же… Да, все же… неприятные предчувствия точили сердце Приска.
И как выяснилось – не зря.