Осень 869 года от основания Рима
Тревожные известия (первые из которых получены были в Вавилоне) приходили одно за другим. Казавшаяся столь легкой победа непостижимым образом обернулась поражением в одно мгновение. В тылу римлян на покоренных землях запылало восстание – отпали Насибис, Селевкия и Эдесса. Разосланные тайные гонцы парфян передали приказ поднять восстание почти одновременно. Рассказывали, что во главе восстания стоит Санатрук, племянник Хосрова.
Впрочем, в Селевкии все обстояло не так плохо, как в других местах. Здесь Траян, отправляясь в свое плавание вниз по Тигру, оставил большой гарнизон под командованием легата Эруция Клара[57] и Тиберия Юлия Александра[58]. С Эруцием Кларом Приск сделался с некоторых пор дружен – связывало их обоих знакомство с покойным Плинием – именно благодаря ходатайству Плиния Эруций Клар был причислен к сенаторскому сословию. Посему Клар внимательно прислушался к мнению Приска. А военный трибун Приск был уверен в грядущей измене Пакора. Раз старику не вручили вожделенную диадему, значит, его преданность испарится, как роса под лучами жаркого солнца. Так что Приск настоятельно посоветовал Эруцию Клару поставить военный лагерь вне городских стен, а оставшийся в городе гарнизон расположить в укрепленной цитадели. Когда восстание началось, из римских солдат погибло лишь двое. Но силы Эруция Клара оказались разъединены: жители Селевкии теперь закрыли ворота перед римлянами, что остались в лагере, и город пришлось брать штурмом – на это ушел почти целый день, если не считать пяти дней подготовки к самому штурму. Положение селевкийцев с самого начала было безнадежным – как только раздались сигналы труб и медный «баран» ударил в городские ворота, из цитадели вышли построенные черепахой легионеры и стали прорубаться к воротам. Неведомо почему, но этого горожане никак не ожидали, и римляне дошли до ворот почти без потерь. Несколько легионеров были ранены в схватке с городской стражей у ворот, когда открывали створки.
Ворвавшись в город, римляне стали убивать всех, кто оказался на улицах. Резня прекратилась лишь с наступлением темноты. Наутро Эруций Клар и Юлий Александр велели искать зачинщиков мятежа. На кого падало подозрение, тут же казнили.
Хвала Фортуне, парфянская армия подошла к Ктесифону уже когда восстание в Селевкии было подавлено.
Как только пришло известие о приближении Санатрука, Эруций Клар созвал военный совет. Командующего трепала лихорадка, он кутался в толстый плащ и так старательно клацал зубами, что Приску показалось, что Клар притворяется. Парень был слишком молод, и ему не улыбалось схватиться с парфянскими катафрактариями. А о том, что в армии есть не только конные стрелки, но и отряд тяжеленной бронированной конницы, посланные на разведку отряды уже донесли. Юлий Александр, весьма отличившийся при штурме Селевкии, также не очень понимал, что делать с парфянами в открытом поле. Но запираться в чужом многолюдном городе, чтобы держать оборону против парфян, было равносильно самоубийству. Можно было сдать Селевкию и оборонять Ктесифон. Но все на совете понимали, что такое решение не оценит Траян. Ни Марция Турбона, ни Траяна рядом не было. Как не было и жестокого мавретанина Лузия Квиета. Приск внезапно понял, что, возможно, командовать римской армией придется ему. На миг ему показалось, что весь этот совет ему снится, что сейчас откинется полог палатки, и войдет Траян. И…
– Главное – не дать лучникам стрелять непрерывно…
Клар уставился на трибуна непонимающим взглядом припухших покрасевших глаз.
– Они возят дополнительные запасы стрел на верблюдах. Колчаны они расстреляют за четверть часа. Если не дать им пополнить запас стрел, сделаются безоружными, – пояснил Приск. – Наша кавалерия перебьет их, как оленей на охоте.
– Трибун Приск, ты будешь командовать армией…
Ну надо же – когда-то римские консулы рвались возглавить сражение. А теперь… хотя… Приск был уверен, что, случись поражение, все свалят на него. Ну а победу Эруций Клар припишет себе. Как когда-то Марий присвоил достижения Суллы.
Ну уж нет – коли военный трибун сможет выиграть сражение, то и рассказать о своей победе он сумеет.
«А ты сомневаешься в своей победе? – усмехнулся он мысленно. – Чем я хуже этого изнеженного мальчишки? Или этого осторожника Александра. Который с Македонским героем схож только именем».
– Мне нужен отряд ауксиллариев, вернее, несколько отрядов, от их ловкости зависит, сумеем ли мы победить… – обратился он к префекту, что командовал тысячной когортой. – А примипилы пусть скажут, какие из их центурий уже сталкивались с катафрактариями.
На миг повисла липкая, неприятная пауза.
– Неужели никто?
– Мои люди, трибун… – подал голос один из центурионов. И хитро прищурился. – Мои парни знают, как заваливать этих кабанов.
– Отлично… – кивнул Приск. – И еще мне срочно нужен Малыш.
Парфянские лучники, как и предполагал Приск, атаковали первыми. Но от железного града римляне закрылись щитами (Приск построил их плотнее обычного: тогда как в обычном построении положено было по три фута на легионера, он же поставил их щитом к щиту, наружу торчало лишь жало пилума). К тому же ноги у стоявших в первой шеренге были в поножах, а правая рука – в специальной защите – как во время Дакийской кампании. Опыт, вынесенной из Северной кампании, пригодился здесь, в песках Востока. Между шеренгами – так же против обычных шести футов – Приск сократил интервал. На возвышенностях Приск поставил метателей дротиков – чтобы те смогли достать парфянских всадников, когда те очутятся близ римской пехоты. Пока третья и четвертая шеренги метали дротики, первая и вторая, взяв пилумы обратным хватом, сдерживали нападавших. Особенно боялись неприрученные кони (а таких было немало), шарахавшиеся от римлян, лишь только видели блеск нацеленного им в морды сверкающего железа.
В итоге после железного ливня один или двое были легко ранены и даже не ушли из строя. Дротиками удалось сбить с коней десятка два или чуть больше – огонь парфяне вели недолго. Расстреляв весь запас стрел, парфянские легкие всадники ринулись назад – к стоявшим в отдалении верблюдам. Но тут их ждало разочарование – на обоз успела налететь римская кавалерия, перебила обслугу и охрану верблюдов и увела тех к себе в лагерь. Лучники пытались атаковать – вооруженные лишь мечами, – однако тут против римской конницы у них не было никакого преимущества, и через четверть часа все они кинулись врассыпную. Многих догнали и убили, но часть рассеялась и тем самым спаслась.
После такой неудачной атаки (мягко еще сказано) настал черед катафрактариев сказать свое слово – часть из них пошла в лоб, часть решила окружить римскую пехоту. Глядя на эти железные машины, несущиеся на римские порядки, невольно сжималось сердце, а рука сама натягивала повод, дабы развернуть коня. Однако выставленные против катафрактариев ветераны устояли. Тут римляне применили следующий прием – плотное построение не давало катафрактариям прорваться. Пехотинцы, каждый упершись плечом в свой щит, – сопротивлялись напору всадника. Вооружил Приск первые две шеренги не пилумами, а копьями. Вторая шеренга подпирала первую – не позволяя отступить и на шаг. Скальный берег – вот что встретило накатившуюся парфянскую волну. Но если две первые были недвижны – то третья метала пилумы во всадников. Четвертая тоже – поверх голов. Иногда в катафрактария попадало сразу два или три пилума. Когда на катафрактариев сыпались пилумы, зачастую наконечники, если не пробивали броню, то застревали в ней, и тяжелые пилумы тянули всадника из седла. Одновременно стреляли машины, выстроенные сразу за пехотой. При этом восьмые и первые в контуберниях изготовились, как только ринутся на них катафрактарии, – отступить – и пропустить их в открывшиеся проходы. Таким образом, часть тяжелых парфянских всадников будто уперлась в скалу. Кони здесь падали – и их, и всадников били копьями. В то время как часть прорвалась – тут и в спину посыпался град пилумов. Но скакали они по замаскированным рвам – где на тонкие доски насыпан был песок, всадники проваливались в эти рвы и рушились на землю, где их добивали. С этим подкопом постарались фабры Малыша – они рыли траншеи всю ночь и сейчас, вымотанные, отсыпались в лагере. Ну что ж, теперь задача Приска сделать так, чтобы их сон не стал последним. Лишь немногим удалось прорваться – и тех встретили специально обученные отряды пехоты – пока одни накидывали ременные петли на опасные контусы всадников и хватали их коней за удила, другие попросту стаскивали закованных в броню бойцов на землю и не давали подняться.
Приск то и дело ловил себя на том, что хочет ринуться в битву и сам орудовать спатой и ссаживать бронированных чудищ на землю. Но он осаживал себя. И надрывал голос, отдавая команды. Это было самое трудное – не полезть самому сломя голову вперед. А следить за тем, чтобы нигде не прорвался строй. Чтобы машины посылали в парфян свои камни непрерывно, чтобы конница, вернувшись за построение пехоты из своего дерзкого рейда, не попала под удар прорвавшихся всадников. А потом вдруг железная волна спала, исчезла, и Приск отдал последний приказ в этой битве – догонять беглецов и пленить. Или убить.
Пленных оказалось немало. Еще больше – павших парфян. Лишь сам Санатрук с небольшим отрядом сумел бежать с поля битвы – остальные же либо полегли близ Ктесифона, либо попали в плен.
Вечером, в своей палатке, на время ставшей палаткой командующего, Приск собственноручно писал письма. Первое Траяну – об одержанной победе. Второе – Адриану. Опять же о победе. Жарче этой радости он никогда ничего не испытывал. Если существуют где-то Элизийские поля, то счастливцев-героев в тех садах и прохладных равнинах должно постоянно охватывать это ни с чем не сравнимое чувство – хмельная бушующая радость от того, что ты непросто победил – ты создал свою победу.
Уже через два дня Эруций Клар снова принял командование, а победитель сделался обычным военным трибуном. Ну, может быть, не совсем обычным, потому что Эруций теперь отправлял за Приском своего колона, едва получал какое-нибудь более или менее важное сообщение.
Но только до той поры, пока не пришло известие, что бежавшие вместе с Санатруком парфяне прирезали своего предводителя после столь бесславного сражения. Тут Эруций Клар понял, что ему в окрестностях Ктесифона ничто более не угрожает.
Чего нельзя было сказать о новой римской провинции Армении – тамошнему наместнику угрожала еще одна парфянская армия под командованием молодого Вологеза, сына погибшего Санатрука.
Лузия Квиета Траян срочно отправил сначала в Нисибис восстановить римскую власть. Здесь, взяв город, Квиет зверствовал люто. Затем Эдесса была сожжена и разграблена. Фабры сделали под городской стеной в нескольких местах подкопы, натолкали туда пуха, подожгли и стали мехами гнать огонь за стены. Город запылал, и почти тут же всякое сопротивление прекратилось. Квиет дал волю своей жестокости и здесь. Он буквально упивался кровью. Римское правило – никакой пощады мятежникам – было применено в Эдессе буквально. Солдаты убивали всех – мужчин и женщин, стариков и детей.
«Мертвые не восстают, запомните эту гарантию всеобщей преданности», – с усмешкой сказал Квиет, глядя на лежащий в руинах город.
Под конец он велел пощадить несколько сотен мужчин – заставив их день за днем вытаскивать из домов и хоронить трупы. Дров на погребальные костры не хватало. Могилы рыли мелкие, так что порой наружу вытекала зловонная жижа от разложившихся трупов. Звери раскапывали могилы, птицы, жирея, пировали на останках.
А вот Титу Юлию Максиму Манлиану[59] повезло куда меньше – его войска были разбиты, а сам он погиб в сражении с восставшими. Никто даже не знал в точности, где это произошло и все ли погибли или кто-то бежал или попал в плен. Та горстка всадников, что явилась к Траяну после поражения, ничего толком рассказать не сумела. Беглецы, из которых многие были ранены, твердили об ужасной ловушке, о камнях, что швыряли сверху на римлян, о варварах, что с дикими криками кидались со всех сторон, выползая из неприметных щелей и чуть ли не из-под земли. Единственное, что удалось беглецам, это спасти значок легиона, так что Траян, пораженный такой преданностью, велел несчастных наградить.
Но несмотря на чудовищную жестокость, на сожженные города и тысячи убитых, восстания не прекращались. Пламя непокорности как будто перетекало по скрытым каналам из одного города в другой, как тот горящий пух в подкопе, и, затихшее в уничтоженном городе, вскоре вспыхивало вновь – во многих местах сразу.
Так что, когда к Траяну прибыли послы от Хосрова с предложением о перемирии и щедрыми дарами, император неожиданно согласился. Условия обсуждались поспешно, и вряд ли принятое решение было так уж выгодно Риму: Траян отдал Ктесифон Парфамаспату[60] – сыну Хосрова, сделав вид, что верит в верность нового царя. Новый правитель Парфии поклялся быть верным союзником и клиентом Рима. Но клятвы на Востоке стоят не дороже песка в пустыне, и Траян это хорошо сознавал.
На равнине близ Ктесифона в присутствии местного населения – пришедшего то ли из любопытства, то ли под палками охраны нового правителя, – Траян сам короновал Парфамаспата, члена царской семьи Аршакидов.
Парфянский царевич притворялся вполне умело. После того как Траян возложил на голову нового правителя Ктесифона диадему, тот поклонился Траяну и принес клятву. Римляне – даже простые легионеры, и те подозревали – что это означает отказ от завоеванных территорий. Однако Траян заверял в своем письме Сенат, что это вынужденная мера ввиду огромности территории и удаленности ее от Рима. В честь этого действа даже выпустили монету с легендой «Парфянам дан царь».
Но более всего Траяна огорчило, что Пакор уже не присутствовал на этой церемонии – он умер за месяц до коронации своего конкурента, так что смерть избавила его от очередного унижения.
После этих судорожных действий – скорее установки декораций, нежели истинного создания союза с завоеванным царством, – Траян решил спешно возвращаться назад в Сирию. На заседании военного совета, где Приск как военный трибун присутствовал, император объявил, что надо готовиться к новому, третьему, и окончательному походу на Восток. А сейчас – самым быстрым, самым наибыстрейшим маршем назад в столицу Сирии. Идти решено было не вдоль Тигра – более длинной, но и более безопасной дорогой, а через Хатру и Сингару – самым коротким путем.
Приск, уверившийся в себе после недавней победы, уже не сомневался, что среди присутствующих чуть ли не более других осведомлен о многом. Посему осмелился он дать совет достаточно дерзкий: не идти через Хатру – времени у армии достаточно. Впереди целое лето, чтобы вернуться домой.
Он говорил и ощущал спиной противный неприятный холод – как будто кто-то в упор смотрел ему в затылок. Не сразу понял, что все в палатке императора не просто молчат, а молчат демонстративно. И сам Траян молчал и смотрел на говорившего исподлобья.
– Ты закончил? – спросил, когда трибун умолк, так и не договорив последней фразы – настолько молчание вокруг него стало мучительным.
– Да, наилучший принцепс.
– Мне не нужно безопасное возвращение, – отчеканил Траян. – Мне необходимо победное возвращение.