Определенно, какое-то волнение вокруг них присутствовало. Оно брало начало внутри у всех троих одновременно и мягко, с тусклой матовой подсветкой, рассеивалось по небольшому пространству салона микроавтобуса, в котором они уже полчаса ехали встречать деда Игната.
И, хотя от передних сидений салон отделяла пластиковая пуленепробиваемая перегородка, волнение свободно преодолевало это препятствие и оседало на людях, находившихся здесь – на водителе и на человеке с пистолетом слева под мышкой. Оседало и впитывалось сквозь кожу в тело, а потом с потоком крови попадало в мозг.
И всех пассажиров микроавтобуса выручало лишь то, что с такой степени волнением легко было справиться и в такой ответственной ситуации легко было держать себя в руках. Поэтому только опытный наблюдатель мог бы по внешним признакам заметить, что этими серьезными авторитетными людьми овладел легкий мандраж – будто они не умудренные опытом мужи, а всего лишь школьники перед первым в своей жизни экзаменом.
И было в этом волнении что-то иррационально-магическое, загадочное, впрочем, как и в абсолютно непредсказуемой личности деда Игната, перспектива встречи с которым и вызывала вышеупомянутый легкий мандраж.
Ведь других причин для беспокойства не было. Ни у Лаврентия Игнатьевича, ни у Юрия Анатольевича, ни у него. Однако сердце билось, словно пойманная в силки пташка, в грудной клетке разрасталась воздушная подушка, даже слегка подташнивало. Хотелось встать и походить. Но салон микроавтобуса, достаточно просторный для оборудования внутри него хотя и очень маленького, однако полноценного офиса, все же был слишком тесен для того, чтобы не то что пройтись, а даже просто выпрямиться в полный рост. И они терпели временные неудобства – молча сидели на мягких кожаных диванах вокруг компактного столика со встроенным компьютером и набором стандартной оргтехники. В задней части салона светилась выпуском новостей плазменная панель, создавая ненавязчивый энергоинформационный фон, призванный подчеркнуть персональную вовлеченность каждого из троих пассажиров микроавтобуса в яркую и насыщенную событиями жизнь страны.
Впереди их микроавтобуса, будто что-то вынюхивая и проверяя, все ли в порядке, шустро шуршал шинами черный джип с двумя вооруженными пассажирами на борту.
В 30-ти километрах от города эта немногочисленная делегация свернула с главной дороги вглубь леса и вскоре подъехала к свежевыкрашенным в темно-зеленый цвет и окаймленным сверху колючей проволокой железным воротам военного аэродрома. Их пропустили на территорию этого стратегически важного, почти секретного, военного объекта только потому, что его командир – престарелое, но все еще верное традициям гостеприимства дитя Кавказских гор – был давним, еще со студенческих лет, закадычным другом деда Игната. И он ни в коем случае не позволил бы, чтоб его лучший генацвале, имея личный самолет, пролетал мимо его аэродрома и пользовался примитивными сооружениями гражданской авиации (он своему другу даже и самолет военный подарил бы, чтоб тот не позорился, но с этим пока было очень трудно). Причем ценность позитивного отклика со стороны друга была настолько велика для него лично, что командир в сердцах мог бы и сбить самолет, откажись вдруг редкий, но очень желанный гость от его радушного приема.
А деду Игнату это даже льстило, и он, прилетая на родину, всегда приземлялся на военном аэродроме, что было очень удобно, в том числе и с точки зрения безопасности.
Они выехали на взлетную полосу и остановились. Юрий Алексеевич открыл двери и впустил в салон лучи солнечного света, которые немного разбавили полумрак, царящий внутри.
До прилета оставалось 30 минут.
Все замерло в ожидании.
Вскоре в лазурном небе стала видна темная точка. Она постепенно увеличивалась в размерах и приобрела четкие очертания небольшого двухмоторного самолета, который стремительно, с легко ощутимой неизбежностью приближался к ним. И, в конце концов, летательный аппарат, сделав приветственный круг над их головами, пошел на посадку.
Они вышли из микроавтобуса и остановились, ожидая появления высокого гостя. До самолета было метров 25. Они могли отчетливо видеть, как в его округлом боку открылась дверь, сразу же превратившаяся в трап, и изнутри пулей вылетел немецкий дог платинового окраса, который первым делом обнюхал шасси, уверенно по-хозяйски помочился на него и лишь затем побежал по взлетной полосе, чтобы размяться, а заодно и осмотреться.
Если кому и живется хорошо на белом свете, так это ему – породистому потомку ирландских волкодавов, кобелю породы немецкий дог. Целью всей его собачьей жизни есть достижение гармоничного совершенства физики тела и гибкости ума, для чего ему нужны идеальные бытовые условия. И его хозяин, дед Игнат, приложил немало усилий, чтобы создать в наивысшей степени исключительного аристократа в собачьем мире. Сейчас пес был в полном расцвете жизненных сил, достиг размеров небольшого теленка и напоминал собою прекрасно и всесторонне развитого древнегреческого атлета – 90 сантиметров в холке, мощный костяк, богатая крепкая мускулатура, почти квадратный корпус, красиво купированные и правильно поставленные уши. Элегантную «лебединую» шею этого пса украшал кожаный, усеянный камнями Сваровски ошейник с золотой монетой, на которой значилось его имя – «Hector III».
Римская цифра «III» наталкивала на мысль, что он не первый, кому выпала честь носить благородное имя Hector. Так оно и было. Hector I – плод многочисленных и многолетних опытов дотошных немецких собаководов прожил долгую и красивую жизнь. Дед Игнат был очень к нему привязан и понимал, что второго такого он вряд ли найдет, даже среди потомков этой собаки. Однако Hector I доживал свой век в те времена, когда овечка Долли самоотверженно положила свое животное естество на алтарь науки, тем самым продемонстрировав возможность клонирования живых существ и открыв широкие горизонты для новых экспериментов.
Hector I восстал из мертвых незадолго после своих торжественных похорон и воплотился в своем клоне под именем Hector II. Впрочем, пожил тот недолго – ученые где-то в чем-то просчитались. Зато позже, учтя все генетические промахи, они успешно создали следующую копию под именем Hector III.
И иногда деду Игнату казалось, что Hector III помнит все, что видел и знал Hector I.
Клонирование собак, впрочем, стало толчком для распространения в клане Сильвестровых-Стальских и в сферах, на которые распространялось его влияние, зловещих слухов, замешанных на полуправдивой информации. Шепотом рассказывали, дескать, собака лишь первый шаг – в будущем дед Игнат готов клонировать себя, чтобы потом самому себе передать дела, ведь он никому не доверяет (что было сущей правдой). Такие разговоры обычно заканчивались вопросом: «А вы думаете, почему он так долго живет и так хорошо выглядит?» и ответом на этот вопрос: «У него органы клонированные».
Некоторые даже клялись, что дед Игнат уже клонирован, причем сразу в натуральную величину взрослого человека, и даже искусственно состарен, чтобы никто не заподозрил подмены. И именно этот голем у всех на виду, а сам старик попивает любимый абсент на собственном острове и оттуда руководит своей копией, которая, в свою очередь, и ведет бизнес.
Было это правдой или ложью, мог подтвердить или опровергнуть только сам главный герой этих рассказов – дед Игнат. Однако он этого не делал, позволяя слухам развиваться естественно, и всегда избегал прямых ответов на вопросы касательно клонирования, чем сеял еще больше сомнений, подозрений и, как ни странно, глубокого, с примесью липкого мистического страха, уважения к своей персоне.
Затем из самолета появился охранник. Он бегло осмотрел близлежащую территорию, убедился, что все под контролем, и лишь после этого спустился по трапу и остановился, ожидая появления хозяина.
Дед Игнат вначале высунул свою выбеленную сединой голову с аккуратнейшим, похожим на шрам от удара саблей, пробором в прическе, прищурил глаза и медленно ступил на трап. Одет он был с иголочки согласно модным, приличествующим его статусу, летним трендам сего года. Его овальное, чисто выбритое, с плавными чертами лицо выражало удовлетворение и благие намерения, направленные в будущее. Однако время от времени серые глаза его щурились, буравя взглядом человека, пытаясь найти и нажать внутри него ту кнопку, которая позволит затем этим человеком управлять.
Последней покинула самолет смуглолицая, подтянутая, спортивного телосложения, хотя и на первый взгляд хрупкая, женщина в брючном костюме. Кроме охраны тела деда Игната, она также выполняла функции секретаря. И, несмотря на соединение в этой женщине, казалось бы, очень разных профессий, она никогда не путала пистолет с ручкой, а использовала свои рабочие принадлежности четко в соответствии с ситуацией, выбирая самый нужный и подходящий к делу инструмент. Хотя у этой женщины и ручка стреляла.
Дед Игнат уверенно и с некоторой ленцой шел в направлении встречающей его делегации. У него за спиной, несколько возвышаясь над ним, шествовала его охрана.
Дед Игнат неспроста нанял для почетной миссии – охраны себя любимого, – и мужчину, и женщину. Благодарным слушателям он пространно, с использованием соответствующей лексики, терпеливо объяснял, что такой подход наилучшим образом и полностью соответствует «Китайской Концепции Великого Глобального Позиционирования Личности Фэн-Шуй». Ибо объединение мужского и женского начал в гармоничный «Инь-Ян Эгрегор» значительно усиливает защиту, создавая вокруг охраняемого объекта, то есть вокруг него, целостную и без каких-либо изъянов предохранительную монаду – невидимую, однако очень мощную. Поэтому, даже если кто и осмелится напасть на него, что само по себе маловероятно, поскольку физическое устранение его есть поступком глупым и необдуманным, то у атакующего или рука дрогнет, или нога подвернется, или глаз заслезится, а позже вообще голову лишаями обкидает.
С того времени, как у деда Игната личная охрана начала работать «чисто по Фэн-Шуй» (хотя так было и до этого нововведения), не наблюдалось ни одного опасного для него происшествия, угрожающего так или иначе его бесценной жизни, которое могло бы опровергнуть вышеупомянутую концепцию телоохранения. И факт отсутствия даже попыток физического устранения главы торгового дома «Diamond & Diamond» с каждым годом все больше укреплял веру его близкого и более отдаленного окружения в то, что концепция эта – абсолютно правильный выбор.
Своего сына и Юрия Алексеевича дед Игнат узнал сразу. А вот третьего – молодого человека в летнем белом костюме, затемненных очках и с бородкой – он вроде как видел впервые, хотя некоторые черты его лица однозначно кого-то ему напоминали. Подойдя ближе, дед Игнат заметил на пальце его руки фамильный перстень, и рациональный ум методом исключения пришел к единственно возможному в данной ситуации логическому выводу: «Это – Кондратий. Иначе некому и быть». Однако сомнения оставались.
А он стоял и наблюдал за тем, как Hector III кругами, то суживая, то расширяя их, бегает по взлетной полосе. Пес иногда останавливался, чтобы обнюхать землю или оглядеться по сторонам, затем снова продолжал свое движение. И чем больше он вглядывался в этого кобеля, тем более уверенно чувствовал, что уже видел его. Именно этого дога, а не такого же дога. И его кличка Hector III тоже как бы вспомнилась ему и теперь звучала очень знакомо. Хотя всего лишь несколько дней назад, когда Кондратий рассказывал ему об этой собаке, показывал ее фотографию, предупреждая, что она прилетит вместе с дедом, а если и не прилетит, то обязательно следует поинтересоваться: «Как поживает Hector?», он даже отдаленно не чувствовал того, что охватило его сейчас. Теперь, увидев дога вживую, он был уверен, что знает эту собаку, но где он ее видел, точно вспомнить не мог.
И его нейроклеточная поисковая система начала работать в усиленном режиме, пытаясь найти вербальный ответ или визуальный образ на вопрос: «Где я видел эту собаку?».
– Ты, дуся, прям на себя не похож, – обратился к нему дед Игнат.
Дед Игнат любил употреблять в своей речи обращение «дуся». Оно применялось ко всем, независимо от пола, возраста, цвета кожи, социального статуса и вероисповедания. В зависимости от интонации, словечко «дуся» озвучивало то или иное отношение деда Игната к человеку, с которым велась беседа. Но в каждом отдельном случае это «дуся», кроме ситуативной эмоциональной окраски, несло демонстрацию некоторого возвышения деда Игната над собеседником, искусственно создавая межличностную вертикальную трансакцию типа «Помещик ↕ Холоп» (о которой, кстати, забыл упомянуть Эрик Берн в своей знаменитой книге). В роли помещика неизменно пребывал дед Игнат, в роли холопов – все другие.
Сейчас «дуся» прозвучало скорее доброжелательно.
– А? – переспросил он, все еще держа в поле зрения собаку, бегающую по взлетно-посадочной полосе.
Дед Игнат как раз обменялся рукопожатиями с сыном и Юрием Алексеевичем и протянул руку ему. Он подал свою. Дед Игнат ухватился за нее и резко, словно рычаг, потянул на себя, взглянул ему в глаза и сказал:
– Ты как не свой, дуся.
Теперь «дуся» прозвучало с подозрением. На что он только улыбнулся и понял, насколько формулировка типа «проходил курс лечения в психбольнице» хороша как железная отмазка. Ведь этим нехитрым словосочетанием можно объяснить все что угодно и кому угодно:
– Спасибо нашим докторам. Парам-тарам. Тарам-парам. И если бы я был таким же, как я был, то я бы тут и не был, – скороговоркой ответил он, немного сбив с толку не только деда Игната, но и всех присутствующих здесь, в том числе и себя.
– Что-то Леонид Яковлевич в тебе не долечил, – мрачно заметил дед Игнат. – Но и на том спасибо, – второе предложение имело яркую саркатисческую окраску.
Ситуация грозилась приобщить к своему описанию прилагательное «неловкая» и сразу же начать соответствовать этому описанию.
Однако резкий звук тормозов переключил всеобщее внимание на себя и на новый объект – зеленый военный автомобиль с тентом, поставленный на вооружение еще в последней четверти ХХ-го века. Откуда он взялся, непонятно. Не заметить, как он приближался, было сложно – вокруг огромная открытая территория и взлетно-посадочные полосы. И все же появление этой машины стало для всех полной неожиданностью, как будто она резко выехала из-за угла и остановилась перед ними.
Дверца машины не открылась – она отмахнулась, а сам автомобиль качнулся, когда из него самоизвлекся командир этой части, преданный кунак деда Игната Вахтанг Ираклиевич Джафаридзе, полковник ВВС на генеральской должности, а для друзей просто Вахо. Для врагов же – только Джафар.
Глядя на этого крепкого, высокого и широкого человека с пышными усами, в камуфляже и в серой каракулевой папахе, каждый начинал верить в одну историю, повествующую о том, что:
«Однажды американцы, посетив горный аул, увидали, как местные его жители, возвращаясь с охоты, тащили пойманного и уже убиенного ими медведя. А одна взволнованная от полученных впечатлений американка с восторгом воскликнула: «Waw! Grizzly?». На что сопровождавший их горец гордо заметил: «Зачэм гризли? Руками задушили!».
Полковник Джафаридзе вполне мог задушить медведя. Правда, он никогда этого не делал, однако чувствовал, что смог бы. Но также он мог и управлять своею силищей, тщательно дозируя ее в быту и на работе, иначе в его объятиях удушился бы не один человек – Вахо любил обниматься при встрече с друзьями, особенно с теми, которых давно не видел.
– Здравствуй, дарагой, – искренне радуясь, полковник заключил деда Игната в свои объятия.
Многие люди могли многое рассказать не только о полковнике Джафаридзе и о Вахо, но также и о Вахтанге Ираклиевиче – великом менеджере и уважаемом предпринимателе. А вот о Джафаре многие люди предпочитали помалкивать, потому как истории о нем были кровавы и грустны, а некоторые из них имели свой порядковый номер и вкратце были изложены в уголовном кодексе.
Уже в далеком прошлом только оперившийся старлей Вахтанг Ираклиевич прибыл для прохождения службы на этот аэродром и смог легко установить контакт с командованием части, чему содействовали бывшие в те времена в обиходе общие язык и рубли. И вскоре военные самолеты бороздили воздушное пространство бескрайней страны, перенося в своей утробе вполне мирные, но стратегически важные грузы: свежие цветы, мандарины, коньяк. Объемы грузоперевозок позволяли жить безбедно многим.
Позже старлей превратился в полкана, скрупулезно пройдя каждую из ступеней, разделяющих эти звания.
Затем эпоха дефицита сменилась эпохой капитализма, и в жизни Вахтанга Ираклиевича появились другие задачи.
Вначале пришлось пресечь на корню всяческие шатания внутри всего личного состава аэродрома, вызванные, в основном, отсутствием какой-либо идеологии с отдаленной перспективой, ведь при резком скачке из эпохи дефицита в эпоху капитализма старые убеждения быстро исчерпали себя, а новые формировались с трудом. Образовавшийся в результате этого скачка общегосударственный идеологический вакуум Вахтанг Ираклиевич на территории своей воинской части заполнил личным непререкаемым авторитетом и единовластием.
И действовал командир при этом весьма творчески.
Первым делом он создал подсобное хозяйство, потому как неоднократно на личном опыте убеждался, что «голодный сытому не соратник». Чтобы более-менее уравнять солдатскую степень удовлетворения первейших физиологических потребностей (после воздуха, естественно) со своей, в ближайшем от части колхозе были арендованы помещения для молоко– и мясопроизводительной живности и поля для взращивания овощей.
Солдатам обязанностей, конечно, прибавилось. Однако на фоне среднего уровня тревожности и беспокойства, постоянно поддерживаемого в казармах с помощью слухов, домыслов, предположений с толикой правдивой информации о весьма скудном питании в других частях, такая жизнь, как была теперь у них, казалась солдатам вполне безоблачной и приятной.
Затем он пересмотрел транспортные маршруты своих летательных средств и скорректировал их согласно потребностям новых рынков – теперь, кроме цветов, мандаринов и коньяка, людям хотелось кожаных курток, подержанных автомобилей и бытовой техники. Вместе с тем, он продолжал честно делиться прибылью с другими военными из генерального штаба, могущими повлиять на его предпринимательский процесс.
И не забывал он о подчиненных его власти солдатах и офицерах – кроме вполне сносной и сытой обыденной жизни, в части ежегодно шумно, но в меру, отмечались три праздника: Новый Год, годовщина полка и день рождения горячо любимого командира.
А однажды к этим мероприятиям или, образно говоря, «пряникам» Вахтанг Ираклиевич решил добавить и другие, которые усиливали бы действие первых.
Эта идея посетила светлую, уже начинающую седеть с висков голову полковника в воскресенье утром, когда он, пребывая в гостях у одного вышестоящего чина, вместе с ним за компанию пошел в церковь, где и услышал из уст священника в общем контексте его проповеди формулировку «Страх Божий».
В том же году, ровно за 40 дней до Воскресения Христова, в часть Вахтанга Ираклиевича вошли несколько священников с группой монахов и семинаристов. Более того, они остались здесь. А вот командир исчез по срочным делам, оставив бразды правления своему заместителю. Но накануне провозгласил перед всей частью, что отныне Солдат, а тем более Офицер, должен быть чист и в помыслах своих, и в Душе, и в быту, и на службе Отечеству; и именно перед Пасхой отныне будем все очищаться трудом, исповедью, молитвами и послушанием, а бойцы святой церкви в лице священников, монахов и семинаристов будут нам в этом помогать.
Все 40 дней офицеры и солдаты, не покладая рук, занимались исключительно уборкой территории, необходимым ремонтом зданий и техники, а в свободное время слушали в большом количестве проповеди, цитаты из библии, пели псалмы, ну и, естественно, исповедовались и исполняли покаяния.
Об употреблении спиртных напитков не могло быть и речи. С большим трудом разрешали курить.
После такого очень контрастного, по сравнению с обычной жизнью, духовного интенсива весь личный состав облегченно и, главное, с радостью встречал своего командира и стал ценить его самого и его «пряники» еще больше.
Но этим положительные результаты ежегодно проводимой операции «Страх Божий» не исчерпывались. Руководитель церковной делегации сдавал Вахтангу Ираклиевичу в письменном виде протоколы всех исповедей. И согласился он это делать, конечно же, не сразу, а после длительных бесед о богоугодном эксперименте, общую концепцию которого можно изложить в нескольких тезисах: «Ведь у Господа Бога дел много, и вдруг он всех обращений к себе не услышит. Поэтому вместо него и есть церковь. А церковь должна помогать управлять людьми. Многие этого не понимают, а он, полковник, понимает. И именно он управляет людьми в этой конкретной части. А значит, именно ему должна помогать церковь по мере своих сил и связей с небесной канцелярией. И, помогая ему, у Святого Отца есть шанс построить идеальное общество – почти рай на земле – в отдельно взятой воинской части. Но для этого нужно экспериментировать – тесно сотрудничать, то есть обмениваться информацией». И Святой Отец согласился на богоугодное дело, но не потому, что очень уж хотелось ему построить рай на земле – это противоречило взглядам церкви (зачем же тогда рай на небе, если такой уже есть на земле?), – а исключительно потому, что стал получать за это щедрое подаяние на дела церковные.
Благодаря информации, получаемой из исповедей подчиненных, Вахтангу Ираклиевичу не составляло труда вносить нужные коррективы в управление личным составом. И вскоре его часть уже числилась приоритетной и образцово-показательной. Именно к ним привозили зарубежные делегации, их ставили в пример и выводили на парады, их даже лучше финансировали и закрывали глаза, правда, уже за другую валюту, на предпринимательскую деятельность Вахтанга Ираклиевича.
А избранное из десятков килограммов исповедей своих солдат и офицеров полковник хранил в хронологическом порядке в отдельном желтом кожаном чемодане, чтобы в отставке написать правдивую толстую книгу, или даже две, о солдатской жизни или, на худой конец, хотя бы сценарий телесериала.
Что делать дальше, знали все присутствующие на аэродроме, даже Hector III. И только он пребывал в неведении, так как лицезрел ритуал явления деда Игната пред очи родных, близких, друзей и соратников впервые. А у встречающих и прибывших все движения были отработаны до автоматизма и зафиксированы на уровне приобретенных рефлексов – слаженности их действий позавидовали бы даже в отряде почетного караула Президента любой страны.
Поэтому, как только полковник завершил первый акт истинного гостеприимства – крепкие дружеские объятия, – все одновременно заняли свои места в транспортных средствах, дабы переместиться на сцену с другими декорациями, где традиционно происходил акт второй истинного гостеприимства.
Полковник, широко улыбнувшись, так же широко открыл заднюю дверцу своего джипа и таким же широким театральным жестом руки пригласил деда Игната занять самое почетное место. Тот юркнул вовнутрь, словно такса, азартно преследующая лисицу, в нору. За ним последовал Вахтанг Ираклиевич – машина качнулась, дверца закрылась.
В то же время водитель полковника открыл изнутри правую дверцу, и на переднее сиденье быстро заскочил Hector III, удобно уселся на нем и, высунув язык, выразительно посмотрел на шофера, дескать, закрой дверь, дружище, а то у меня лапы к этому не приспособлены. И если бы на этого пса одели офицерскую фуражку и китель, то издали он смахивал бы на прапорщика, устроившегося на переднем сидении автомобиля – трезвого, однако утомленного беспробудным пьянством.
В то же время вся охрана быстро залезла в джип и выехала на исходную позицию – впереди всего кортежа.
И в то же время, облегченно вздохнув, Лаврентий Игнатьевич вошел в микроавтобус, за ним – Юрий Алексеевич. А он последовал их примеру, потому что оставаться одному на аэродроме было бы, по крайней мере, глупо, даже в том случае, если бы такой свой поступок он и списал на последствия курса лечения психотропными препаратами.
После всех этих совершенно синхронных действий колонна из трех автомобилей покинула воинскую часть. Впереди два джипа. Первый – иностранный с охраной, второй – отечественный с Их Высочествами. За ними двигался микроавтобус с особами, приближенными к Их Высочествам.
Ехать пришлось недолго, но глубоко в лес. И там, средь трепещущих осин, меж дубов-колдунов с плавно колышущейся листвой, в окружении пышных голубых елей их ждал, за ними скучал, изнывая от одиночества, пир на весь мир – благороднейшее вино, крепчайшая чача, вкуснейший плов, правильные шашлыки, приготовленные лично Вахо для своих лучших друзей, и прочие блюда, упоминание которых после шашлыка от Вахо просто неуместно.
И, как пел поэт Александр Лаэртский…
Началося тут веселье,
Что пером, б##, не опишешь…
Ибо невозможно описать талантливое красноречие Вахо: его искренность и открытость в разговоре со своим другом; его неподдельный интерес ко всему, что касалось деда Игната; его искрометный юмор и заразительный смех; его умение со вкусом рассказывать истории, притчи и анекдоты.
И хотя спиртного было до неприличия много, а природа «шептала», а закуска просто сводила с ума своим благоуханием и вкусом, само мероприятие избежало тяжкой доли превращения из праздника в заурядную бытовую пьянку с глупыми риторическими вопросами типа: «Ты меня уважаешь?». Напротив, это было торжественное пиршество на гостеприимном лоне природы, по своему изяществу сравнимое лишь с корпоративным питием амброзии Олимпийскими богами во главе с громовержцем Зевсом.
И даже анонимный алкоголик Лаврентий Игнатьевич пребывал в полнейшей эйфории, не пригубив при этом ни капельки спиртного. Впрочем, свойство дяди Кондратия хмелеть без вина не зависело от атмосферы, царящей на празднике – причина была в другом, а именно в личных навыках Лаврентия Игнатьевича.
Ведь поначалу, когда он только-только накрепко завязал с выпивкой, Лаврентий Игнатьевич мучительно и со страданием наблюдал за беспечным употреблением алкоголя другими лицами. И самым печальным было то, что он часто вынужден был терзаться от просмотра живописных картин пьянства, поскольку посещение фуршетов, банкетов, корпоративов, приемов, юбилеев и прочих застолий входило в его профессиональные обязанности на посту регионального главы торгового дома «Diamond & Diamond».
И неизвестно, чем бы закончилось это насилие над душой гуляки, если бы его союзница по собраниям в клубе «Анонимных Алкоголиков», некая Юлианна, не посоветовала: «Просто расслабься и получай удовольствие».
Лаврентий Игнатьевич попробовал. Естественно, вначале ничего у него не получалось, и он приуныл. Заслышав об этом, Юлианна пренебрежительно хмыкнула и цинично, без купюр, процитировала ему фрагмент песни группы «Х## Забей»:
В#####ь лошадку на скаку
Не сможет Шварценеггер.
Он не сумеет, а я смогу.
Здесь нужна сноровка-тренировка.
Лаврентий Игнатьевич, ободренный подсказкой, долго и настойчиво упражнялся и достиг вершин совершенства – теперь, находясь в компании с пьющими, он чувствовал такую же эйфорию, как и они, употребляя при этом только минеральную воду или сок.
Единственным недостатком этого его умения было то, что у него получалось расслабляться и получать удовольствие совершенно спонтанно. То есть методикой-то он владел, но не осознавал ее. Именно поэтому передать свои знания кому-либо другому, даже за большие деньги, он не мог. Это очень огорчало многих, особенно его соратников из клуба «Анонимных Алкоголиков», кроме Юлианны, которая, как подозревал Лаврентий Игнатьевич, могла и кое-что похлеще, но что именно, он и фантазировать боялся.
Он ощущал легкость и спокойствие, дарованные коктейлем из изысканного вина, восхитительной природы и чудесной еды. Однако пребывать в таком состоянии постоянно мешал Hector III. Он все время попадался ему на глаза и вновь напоминал, что этот пес ему знаком. Завидев собаку, его мозг мгновенно возбуждался в тщетных попытках вспомнить, «где и когда я эту собаку видел». И казалось, что вот-вот, и он это вспомнит, что где-то совсем близко, на самой поверхности, есть ответ на его вопрос. Но ничего не происходило, ничего не прояснялось, и мысли навязчиво вновь начинали хаотично ворошить терабайты виртуальных архивов долгосрочной памяти. И в свете этого процесса морда собаки представлялась ему наглой, с издевательским взглядом и ухмылкой. Ему казалось, что, глядя на него, Hector III выражает свое пренебрежение и насмехается над ним за его неуклюжие попытки вспомнить их предыдущую встречу, которая, и в этом было все меньше сомнений, имела место в прошлом.
Лишь ближе к полуночи радушный хозяин Вахо смилостивился над гостями и завершил акт последний истинного гостеприимства – подлинно народное, безумное в своей бесконечности прощание-расставание, сопровождаемое тостами «На коня», «На посошок», «На стремечко», «На гривку», «На седло», «На переднее правое копытце», – и отпустил их с богом. Он так и сказал: «Езжайте с богом».
Гости не заставили себя долго ждать и быстро покинули территорию развлечений Вахтанга Ираклиевича. Ведь все в этом мире приедается, и со временем тускнеет яркий блеск первого впечатления. Лишь очень опытные мастера умеют взглядом и мыслью видеть больше, видеть в привычном новое и благодаря этому способны словом и делом совершенствовать свой мир каждый день.
В прорезающем ночь желтым светом фар микроавтобусе таких мастеров не было. Хотя, как знать, наверняка сложно сказать. С уверенностью можно сообщить лишь то, что по дороге к самому дорогому, естественно, что пятизвездочному, отелю в городе дед Игнат без умолку вел отчасти воспитательно-разъяснительную работу, а отчасти делился своими впечатлениями и соображениями.
– Ты, дуся, правильно сделал, что взялся за ум и наконец-то занялся делом, – это изречение относилось к нему, и он смотрел на деда, кивая в ответ головой, хотя в салоне, напичканном полумраком, скорее всего вряд ли были видны его движения.
А дед Игнат, вдохновенный вином и чачей, продолжал:
– Я, честно говоря, ехал сюда, чтоб вылечить тебя раз и навсегда, выбить дурь из башки твоей дурной. А то лечат тебя, лечат который год, и все без толку. Я всегда говорил – жестче надо быть, – слово «быть» прозвучало то ли как «бить», то ли как «пить». – Развели тут профилакторий… А ты, дуся, только заслышал, что будут бить, – слово «бить» прозвучало то ли как «быть», то ли как «пить», – сразу выздоровел, – дед Игнат, довольный собою и своими педагогическими изысками, рассмеялся. – А кто-то ведь предупредил… Ты бы, дуся, сам не догадался. Кто-то из главного офиса предупредил тебя, что дед едет с п#######и, и ты решил по-быстрому исцелиться. Правильно, дуся. И хвалю за то, что предупредили. Так и должно быть в семье – взаимовыручка и поддержка. Но, не дай бог, кто-то предаст, – слово «предаст» прозвучало как «педераст», – и скажет лишнее чужому…. Сотру в порошок, – дед Игнат зловеще заскрежетал зубами и прошептал в адрес потенциального предателя то ли проклятие, то ли многоэтажный мат.
К двум другим пассажирам высказывания деда Игната относились в меньшей степени, и они отвлеченно витали в своих мыслеобразах.
Юрий Алексеевич думал: «…Дед Игнат, видать, стареет. Раньше он так много не говорил. Хотя лишнего вроде не болтает, так, больше в целях воспитательной работы… «Лечит» и не знает, кого он «лечит» … Вот, оказывается, как можно в жизни ошибаться. Достаточно дать маху всего лишь раз, в самом начале… На первом перекрестке свернуть не туда и целую жизнь потом шагать в ложном лично для себя направлении. И чем дальше уходишь, тем сложнее не то что изменить путь, а даже просто признаться себе в том, что идешь не туда».
От этих общих выводов лично у него пробежали мурашки по спине, и Капитан переключился на другие размышления – бытовые и более безопасные для его спокойной жизни, состоящей, согласно заповедям персональной троицы Юрия Алексеевича, как и у всех, из «Ид», «Эго» и «Альтер Эго».
Лаврентий Игнатьевич думал: «…Кондратий не такой уж плохой парень, как мне казалось раньше. А ведь еще неделю назад я был зол на него, а теперь даже благодарен за то, что он заменит меня здесь, а я наконец-то улечу в Австралию. И если бы он не сделал этого, я и не заметил бы, что он не такой уж плохой парень…».
Развивать эту тему дальше дяде Кондратия не хотелось. Из опыта он знал – глубокомыслие лично у него порождает тяжесть в животе, и все разрешается или запором, или поносом. И тут сложно сказать, какое из двух зол меньшее.
А деда Игната то ли развезло, то ли укачало – слова из него лились то громче, то тише, но без остановки. И, даже ложась на шелковые простыни в пентхаусе отеля, он что-то кому-то объяснял. Объяснял долго и настойчиво, объяснял до тех пор, пока не заснул крепким сном.