С самого утра, как только он проснулся, в одной из многочисленных директорий коры головного мозга, носящей гордое название «Осознанные входящие сообщения», он обнаружил несколько новых посланий с очень простыми, однако четкими и недвусмысленными эмоционально окрашенными определениями: «хорошие» и «плохие».
Сообщение 1 (хорошее) гласило: «Собаку ты видел в своем сне под условным названием «БЕГ».
Сообщение 2 (плохое) гласило: «Ну ты и тормоз, если не смог вспомнить сразу, что собаку ты видел в своем сне под условным названием «БЕГ».
Сообщение 3 (хорошее) гласило: «Собаку ты видел не только в своем сне под условным названием «БЕГ», но и в реальной жизни».
Сообщение 4 (плохое) гласило: «Вряд ли ты вспомнишь про собаку в реальной жизни, ведь ты – тормоз, если не смог вспомнить сразу, что собаку ты видел в своем сне под условным названием «БЕГ».
Примечание к утренней почте: «Михаил Афанасьевич Булгаков с одноименной пьесой «БЕГ» не имеет никакого отношения к тебе и твоей говенной жизни».
Примечание носило явно издевательский характер хотя бы потому, что, понимая его, невозможно было определить, о какой жизни идет речь: о той, что «до амнезии», или о той, что «после амнезии».
Хотелось сказать Автору утренних сообщений несколько матерных слов, а в идеале – вообще надавать ему тумаков. Впрочем, совершить первое, а тем более второе, не представлялось возможным по причине отсутствия представления о более-менее конкретном месте жительства Автора утренней почты.
«Мой адрес – не дом и не улица. Мой адрес – Советский Союз» – значилось аккуратным почерком в графе отправитель.
Эта надпись, впрочем, хорошее известие, если сравнивать ее с другой новостью, вернее с домыслами и подозрениями, что все эти сообщения он пишет себе сам.
И что-то ему подсказывало – борьба с самим собой приводит как минимум к раздвоению личности, а по максимуму – сознание рискует стать похожим на сотни стран сродни Германии ранней версии времен средневековья, состоящей тогда из десятков самостоятельных тщеславно-заносчивых лоскутов-княжеств, непрестанно дерущихся между собой за сферы влияния, хлеб насущный и просто так – от нечего делать.
Дальнейшие размышления на эту тему не имели смысла, и он, традиционно пропустив комплекс утренней гимнастики, перешел к водным процедурам.
По пути в ванную комнату он заметил бодрого Кондратия. Тот ходил взад-вперед, а иногда и кругами, по квартире с какими-то бумагами в руках и что-то бормотал себе под нос. В общем, со стороны выглядело, будто он учит роль или речь, или свои стихи для школьного утренника.
Поглядев на Кондратия, он пришел к выводу, что его поведение никак не вяжется с образом самоубийцы, тщательно готовящегося в скором времени совершить некое ритуальное действо, которое обязательно приведет к летальному исходу. Наоборот, если исходить из того, что Кондратий патологичен априори, то патология у него скорее маниакальная, нежели депрессивная, а это в свою очередь исключает самоубийство в ближайшем будущем. Скорее ближайшее окружение может пасть жертвой буйной и неуемной энергии Кондратия. Или он устроит какой-либо дебош.
Он чистил зубы, смотрел на отражение своего лица в зеркале и видел короткометражный фильм о себе, хотя с таким же успехом и с такой же уверенностью можно было бы сказать, что это фильм и о Кондратии, и об адвокате. Все зависело от того, кому отдать предпочтение. А при нынешних перевоплощенческих возможностях его личности вероятность быть кем угодно была у него как никогда велика.
Он видел такую картину. Перед ним в кресле, судя по дизайну, из дворцового комплекта мебели сидел гладко выбритый, холеный и смазливый, с нагло-циничным взглядом молодой адвокат. Он был одет в дорогой костюм, который вызывал уважение к его юридическому образованию вообще и к его адвокатской практике в частности. Галстук идеально гармонировал по цвету с колером лица, волос и костюма. Узел его элегантно и строго облегал шею адвоката. Перстень с брильянтом в два карата и золотая оправа очков авторитетно свидетельствовали: «Наш глубокоуважаемый хозяин ни слов, ни денег на ветер не бросает».
Адвокат терпеливо и со знанием дела объяснял:
– Позвольте, а как же договор? Мы говорим о самых элементарных вещах – об ответственности за свои слова и о выполнении взятых на себя обязательств.
– Действительно, – подумал он.
– Ибо, – продолжал адвокат, – ставится под угрозу законодательная база сообщества в целом. Ведь если каждый будет волен нарушать контракты и договора, то во что превратится деловой мир?
– Вот именно, – согласился он.
– Но не будем сейчас рассматривать эту проблему в глобальном масштабе, – говорил адвокат. – Вернемся к частному случаю.
Он утвердительно кивнул головой.
Адвокат белозубо улыбнулся и продолжил:
– Вы свои обязательства искренне, даже самозабвенно, и успешно выполняете. И ожидаете от другой стороны такого же отношения к выполнению ее обязательств.
– Угу, – ответил он.
Адвокат развивал тему дальше:
– И вопрос состоит не в том, что должна, уже именно должна, сделать другая сторона, а в том, что она это сделать должна, потому как это предусмотрено, пускай устным, но договором. Это дело принципа. Вы же должны получить свою прибыль, свое удовлетворение, свою сатисфакцию, если хотите, которые появятся, позволю себе заметить, лишь тогда, когда другая сторона выполнит все взятые на себя обязательства. В противном случае, к чему тогда договора вообще? И, повторюсь, этот частный случай дискредитирует систему в целом. И мы вправе требовать неукоснительного соблюдения буквы закона.
Экран погас, адвокат исчез, оставив после себя сами собой напрашивающееся выводы: «Договорились же. Значит, по договору должен быть труп».
Он вытер лицо полотенцем, затем пошел на кухню.
За чашкой кофе, перебирая в голове мысли о том, что ему предстоит сделать сегодня, он наткнулся на небольшую заметку на периферии сознания: «Честный Кондратий – мертвый Кондратий».
Он прислушался к звукам в квартире, надеясь услышать, как по ней взад-вперед шагает Кондратий. Но вокруг было на удивление тихо, даже радио погрузилось в глубокое траурное молчание. Все указывало на то, что Кондратий куда-то удалился.
– Повезло ему, – подумал он и пошел одеваться.
Едва он переступил порог управляемого им офиса торгового дома «Diamond & Diamond», как попал в атмосферу волнительной и радостной предпраздничной суматохи, кажущаяся хаотичность которой, если внимательней приглядеться, была безукоризненно спланированной и выверенной организаторами подготовкой вечернего приема в честь назначения его президентом представительства в данном регионе.
По дороге в свой кабинет он заглянул в зал на первом этаже – именно здесь сосредоточивались все действия: сюда тянули провода, приносили коробки, ящики и прочую утварь, предназначавшуюся для создания удивительно яркого шоу.
Но что вещь без Творца? Лишь материя, занимающая пространство. Он понял это сразу же, как только увидел этих двух женщин – Анну Каренину и руководителя отделом связей с общественностью и управления мнением общественности (фамилию и имя второй женщины он знал, но в эту минуту не видел никакой надобности в том, чтобы вспоминать их, а образ и имя Карениной запечатлелись в его мозгу так прочно, что забыть их было просто невозможно).
Женщины дружно и увлеченно щебетали дуэтом, то поглядывая на большой лист, представляющий собой, очевидно, эскиз или схему, то осматриваясь вокруг и сравнивая, совпадает ли оформление зала с тем, что нарисовала их фантазия.
Время от времени к ним подходили за указаниями рабочие в чистых, даже отутюженных, голубых комбинезонах или обращались за советом девушки в темно-синих джинсах и в по-домашнему клетчатых рубашках. Женщины со всеми были искренне милы и учтивы. С них даже можно было бы написать картину пропагандистского толка на тему «Трудовые будни работников капиталистического труда».
И в этой предприимчивой феерии предпраздничного бума ему не было места, по крайней мере здесь, в этом зале. Женщины, увлеченные процессом и завороженные целью своего проекта, попросту не замечали ни его, ни каких-либо иных существ или вещей, не имеющих сейчас отношения к их делу.
И он поднялся на второй этаж, думая, что так и должно быть: «Руководитель – он на то и руководитель, чтобы руководить, а не исполнять. А три кита мудрого управленца таковы: первое – четко ставить задачи; второе – вдохновлять на свершения; третье – по достоинству оценивать достижения и справедливо вознаграждать исполнителей».
Но ничего этого от него в данную минуту не ожидали ни сотрудники, ни Судьба. Поэтому он, не спеша, зашел в свой кабинет и сел за до блеска отполированный стол, на поверхности которого он даже мог разглядеть свое нечеткое отражение.
– Синекура прям, а не работа, – подумал он, автоматически отметив, что среди общих знаний, оставшихся от его жизни «до амнезии», есть значение первого слова – высокооплачиваемая должность с уймой свободного времени. Ассоциативный ряд, состоящий из разных эмоционально окрашенных образов из истории жизней известных личностей, привел его к выводу, что обычно эту уйму свободного времени человек, владеющий синекурой, использовал для занятия своим хобби, для самосовершенствования или просто для прожигания жизни. Чем же заняться ему?
В это время вошла, улыбчива до лучезарности, Мария Ивановна – его секретарша. По ее внешнему виду он сразу понял, что она по собственному желанию активно задействована в приготовлениях к празднику, а сюда заглянула лишь на минутку:
– Здравствуйте, Кондратий Савельевич, – чуть ли не пропела Маша своим звонким голоском и, не ожидая ответа, продолжила:
– Вы как раз вовремя, а то я уже собиралась вам звонить. Вот сценарий сегодняшнего приема, – она протянула ему листов тридцать, сшитых в брошюру. – А сверху – ваша речь. Посмотрите.
Он взял бумаги и спросил:
– А откуда вы узнали, что я уже пришел? Вас же не было в приемной.
Девушка, продолжая улыбаться, ответила:
– Мне охрана сказала. Вы посмотрите сценарий. Может, стоит что-то изменить?
Он взглянул на усеянный словами печатный материал и подумал о прелестях синекуры:
– Считайте, что со мной согласовано. Я доверяю вам, – под словом «вам» он имел в виду всех своих подчиненных, и Мария Ивановна поняла, о ком идет речь. – И потом, пускай весь праздник будет для меня сюрпризом.
Она кивнула в ответ.
– Спасибо, Мария Ивановна, – поблагодарил он. – Можете… – но не успел он закончить, как девушка с завидным энтузиазмом буквально выпорхнула из кабинета в известном ей и Карениной направлении, поэтому слово «идти», последовавшее за «можете», прозвучало вхолостую, не достигнув намеченной цели.
– Уважаемые дамы и господа. Я рад… – начал он читать свою «тронную речь». Именно это словосочетание показалось ему подходящим для этого текста. Дальше читать не хотелось. Внутри заиграл «Крематорий», и голос с особенным, свойственным лишь наркоманам в ломке, оптимизмом запел слова, придуманные когда-то Арменом Григоряном:
Ах, куда подевался Кондратий?
Минуту назад ведь он был с нами,
В розовых джинсах, черном кафтане,
С белым кайфом в кармане.
– А действительно, куда подевался Кондратий? – сам себя спросил он и сам себе ответил. – Спокойно, я за него.
Такой ответ его совершенно не удовлетворил, поэтому он достал мобильный телефон и нажал цифру «2», посредством которой он обычно налаживал удаленную связь с Кондратием. На сей раз приятный, с механической ноткой искусственности женский голос сообщил ему, что, к сожалению, абонент не может принять вызов, и повторил эту же фразу на английском языке.
– Ну, вы меня провоцируете, – сообщение касалось неизвестно кого, но это не помешало ему начать в кабинете поиски коньяка, которые, впрочем, быстро сошли на нет – он вспомнил, что бывший хозяин кабинета был честно не пьющим алкоголиком.
Он сел обратно в кресло, взглянул на общий тайминг праздника и понял, что до 20:00, то есть до времени официального открытия приема, ему тут делать нечего.
Когда он покидал пределы прилегающей к офису территории, охранник обратился к нему:
– Кондратий Савельевич, Мария Ивановна просила вам напомнить, что она ожидает вас чуть пораньше, в 19:00, – после этих слов охранник козырнул ему и махнул рукой, чтоб открыли ворота.
– Не секретарша, а прямо клад, – подумал он.
Выехав за ворота, он вдруг вспомнил, что уже несколько дней собирался посетить один мемориальный объект семьи Сильвестровых-Стальских, расположенный на лучшем городском кладбище.
Когда Кондратий рассказывал об этой фамильной достопримечательности, ему было трудно найти ей какое-либо точное определение, поскольку архитектурная форма ее не давала возможности однозначно утверждать, что это – склеп, часовня или мавзолей? Знающие люди назвали бы это сооружение колумбарием и были бы в некоторой степени правы. Если бы Кондратий досконально владел профессиональным кладбищенским сленгом, то он тоже назвал бы его так. Однако он не знал, что такое «колумбарий», и поэтому создал для этого объекта свой термин – прахохранилище (кстати, почти попав в точку).
Свой рассказ об этой уникальной и единственной в своем роде семейной недвижимости Кондратий дополнил одной из недавних ее фотографий. Но снимок не мог в полной мере отобразить всю красоту и гениальность замысла главы семейства, поскольку фотограф сфокусировал свое драгоценное внимание лишь на той части прахохранилища, на фоне которой в нагло-вызывающей позе красовался сам Кондратий, указующий на кривые буквы на белоснежной стене, слагающиеся в два слова: черной краской – «дед», кровавой – «жжот». И весь вид Кондратия как бы подчеркивал, что глагол в этой надписи, без сомнения, был употреблен и в прямом, и в переносном смыслах.
По ходу своего рассказа Кондратий в какой-то момент с грустью брошенного на произвол судьбы щенка в глазах конфиденциально поведал, что за эту надпись он был жестоко п#####н дядей, хотя употребленное им сленговое слово в полной мере отображает его личную трагедию в безграничной Вселенной.
Что касается дяди, по натуре очень мирного человека, которому рукоприкладство было чуждо в принципе, то им двигал жуткий суеверный страх, из-за которого он просто вынужден был совершить безжалостную физическую расправу над племянником, иначе, как ему подсказывала интуиция, будет п#####н он. Именно поэтому Лаврентий Игнатьевич рассматривал избиение Кондратия как процедуру некоего важного и неизбежного жертвоприношения богам, чтобы они насытились и замяли дело.
В общем, так и случилось – об этой кощунственной вспышке вандализма не узнал никто и, скорее всего, только потому, что о ней было известно лишь племяннику и дяде: первый самолично рисовал надпись, сам же себя и фотографировал, а второй – самолично закрашивал.
После рассказа Кондратия он захотел увидеть больше, нежели кусок белой стены с надписью или без нее.
Заехав домой за личным ключом от прахохранилища, он затем очень быстро очутился перед богато украшенными завитушками коваными воротами кладбища.
Несмотря на будничный день, здесь бурлила жизнь, однако бурлила тихонько, на малом огне, чтобы никоим образом не побеспокоить останки некогда почивших в Бозе горожан. Людская активность на кладбище никого не удивляла, так как некрополь давно имел престижный статус музея и был вписан в обязательную для туристов и гостей города программу осмотра местных достопримечательностей. Исходя из этого, практически целый день возле кладбища и на прилегающих к нему улицах парковались большие и малые автобусы, была слышна иностранная речь, чувствовалась суета людей.
Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, он, как и обычные посетители, купил входной билет, хотя имел полное право пройти бесплатно, воспользовавшись тем, что Сильвестровы-Стальские законно владели недвижимостью на этом кладбище.
Взирая на обилие крестов, склепов, памятников, фотографий, дат рождения и кончины, он решил, что все возрасты покорны не только любви. Хотя, вполне возможно, что поэт знал о смерти больше, нежели другие…
Быть может, кладбищенский пейзаж натолкнул бы его и на другие выводы, но, завидев одного из работников кладбища, он вспомнил, зачем он здесь, и попросил указать ему путь к участку 108.
Там он без труда нашел величественное сооружение, названное Кондратием прахохранилищем и призванное исполнять погребальные функции в узком семейном кругу Сильвестровых-Стальских.
И, по правде говоря, оно было великолепно. На одном из холмов в самой высокой точке кладбища устремлялся ввысь белый трехметровый каменный цилиндр диаметром до пяти метров, накрытый куполом и в целом смахивающий на маяк. О маяке напоминала не только форма здания, но и наличие под куполом округлого застекленного помещения, в центре которого багровым отблеском полыхало вечное пламя, весьма правдоподобно сымитированное с помощью электричества.
Сам купол был покрыт пластинами солнечных батарей, чтобы в любом случае гарантировать энергетическую автономность объекта и не зависеть от перебоев в поставках газообразного полезного ископаемого, которые в последнее время случались все чаще.
Идея создать сие сооружение пришла в голову деду Игнату ночью – в два часа сорок три минуты, и, несмотря на его негодование по поводу внезапного пробуждения, заставила старика последовать на кухню, выпить чаю и сделать первые наброски будущего здания.
Вскоре дед Игнат понял, что идея ему очень понравилась, поскольку разрубила одним махом, словно Александр Македонский Гордиев узел, несколько проблем.
Во-первых, он рационально использовал очень дорогую землю теперь уже закрытого для захоронения простых смертных кладбища. На имеющемся лоскуте земли можно было захоронить максимум 3-5 человек, ведь вглубь не копнешь, а воздвигнув цилиндрообразное здание и храня в нем исключительно прах – уже кремированные тела, можно в одном месте похоронить не одно поколение Сильвестровых-Стальских. И при этом существенная экономия денег и времени – не нужно для каждого хлопотать по поводу места на кладбище.
Во-вторых, он получал личное семейное культовое сооружение, наличие которого, без сомнения, положительно повлияет на повышение социального статуса и авторитета семьи в обществе.
В-третьих, колумбарий – прекрасное место, в котором удобно запечатлевать историю рода и дать всем понять, что Сильвестровы-Стальские ведут свое летоисчисление с давних времен. Хотя здесь получалась неувязка – достойных уважительного упоминания в высшем свете предков у Сильвестровых-Стальских не было. Но это дело поправимое. Ему уже предлагали приобрести и дворянский титул, и родословную, и герб с девизом вместе с основательным документальным подтверждением.
В-четвертых, удобно посещать и чтить память канувших в Лету – все лежат в одном месте, не надо ездить с одного кладбища на другое.
Возле ступенек, ведущих к семейному колумбарию, он увидел компактный шестиместный электромобиль для поездок по огромной территории кладбища, указывающий на то, что здесь уже кто-то есть. Знакомые лица охранников возле двери подтвердили это предположение.
Хотя здание и не имело окон, внутри было достаточно светло – искусственное освещение давало возможность разглядеть расположенные снизу доверху по всей окружности стены небольшие и еще пустые ячейки, напоминающие банковские.
Дело в том, что родители деда Игната и его супруги умерли до того, как был воздвигнут колумбарий, но провести перезахоронение он не осмелился.
Так что звание «Сожженный и помещенный первым в колумбарий Сильвестровых-Стальских человек» еще ждало своего героя. Именно человека, потому что здесь, как и при полетах в космос, собаки обогнали людей. Различие было только в именах – вместо Белки и Стрелки тут первыми оказались покойные Hector I и Hector II. Эти две псины, по мнению их хозяина, вполне заслуживали чести быть захороненными в колумбарии Сильвестровых-Стальских.
На звук открывающейся двери к нему обернулись дед Игнат, дядя и Hector III. Первый улыбнулся и сказал второму:
– Видишь, пришел, а ты звонить собирался.
Третий безразлично высунул свой большой собачий язык.
После этой фразы он понял: а) участие в ритуальных действиях тоже входит в его обязанности; б) своим появлением здесь он поднял авторитет Кондратия в глазах деда Игната. А тот, улыбаясь, подошел к нему, поздоровался за руку и похлопал по плечу, выражая этим свое полнейшее одобрение поступка внука:
– Молодец, дуся, наша в тебе кровь. Чувствуешь свою причастность к семейным традициям и связь с предками.
Он хотел было переспросить, с какими именно предками, ведь ячейки были пока пусты, а собаки вроде не в счет, но передумал, потому что такой вопрос нарушил бы какой-то, еще непонятный ему, но священный акт деда Игната.
– А дядя твой, – дед Игнат, не оборачиваясь, кивнул головой в сторону сына, – сомневался в тебе, все уши мне прожужжал – позвони да позвони, дескать, ты сам не додумаешься.
Он посмотрел на дядю. Тот стоял с кислым выражением лица – неожиданное появление племянника возродило во всей красе, во всех сочных ярких красках и с мельчайшими подробностями тот день, когда на белоснежной стене колумбария появилась эта дурацкая надпись: «Дед жжот».
– А тут не думать надо, – дед Игнат полуобернулся к сыну, – а чувствовать. Да, дуся? – дед снова тряс его за плечи, вглядывался в глаза и довольно улыбался.
Память предков чтили еще около часа. Сначала внутри колумбария, где пространные и похожие на лекцию слегка сумасшедшего профессора монологи деда Игната на тему «О семейных, родовых и клановых эгрегорах и об их перемещении в пространстве и времени» немного напугали Лаврентия Игнатьевича. Однако дядя виду не подавал и, скрепя сердце, тихо слушал, лелея в глубине души приятную мысль о том, что скоро он покинет эту страну.
Потом вышли на воздух, присели на одну из лавочек, полукругом оцеплявших колумбарий. Тут же к ним поднесли небольшой походный столик, на котором появилось три хрустальных бокала, наполненных густой темно-красной жидкостью, очень напоминающей человеческую венозную кровь. На поверку же выяснилось, что пить они будут вино – сладкое, густое, древнее и баснословно дорогое.
Причащение вином прошло в благоговейном глубочайшем молчании, которое, воссоединяясь с напитком, содействовало созданию в некоем виртуальном поле счастливой картины грядущего. И именно в такое будущее должно было течь теперешнее бытие всего рода Сильвестровых-Стальских – так, по крайней мере, это представлял себе дед Игнат в то время, когда вино текло по трубе его пищевода.
А вот Лаврентий Игнатьевич от безнадеги и обреченности завыл бы на Луну, появись она на небосводе. Его, анонимного алкоголика, принудили испить вина. Отказаться от этого ритуального действия было невозможно, и он с некоторым отвращением и страхом, взращенным в его сердце на собраниях коллег из бывших пьяниц, постепенно осушил бокал и чувствовал себя вроде ничего.
Он, как и дядя, тоже был далек от космического транса деда Игната – его занимала весьма прозаично-будничная мысль, точнее, все время фонил навязчивый хоровод одного-единственного вопроса: «Где я видел эту собаку?». При этом он непроизвольно уточнял для себя, что под словом «собака» имеет в виду пса с именем Hector IIІ, а не кого-либо из людей, окружающих его сейчас.
К двум часам дня им уже нечего было делать на кладбище. Дед Игнат предложил всем вместе отобедать, но он отказался, ссылаясь на множество дел в офисе. И они разъехались в разные стороны, ожидая вскоре увидеться снова – сегодня вечером.
Кондратий все так же оставался далеким и недоступным. И ни один из вездесущих мобильных операторов ничего с этим не мог поделать. После пяти тщетных попыток связаться с ним по сотовому телефону он прекратил это занятие, но в большей мере потому, что напрочь забыл, о чем, собственно, он так стремился поговорить с Кондратием.
Затем его фантазия по каким-то неизвестным и вроде как не зависящим от него причинам отказалась предложить что-либо существенное, интересное и конкретное касательно его времяпрепровождения до 19:00. Мыслеформы в его голове, лениво клубящиеся в невесть откуда взявшемся тумане, вели себя странно и отличались отчаянным радикализмом. Вершиной их идеологической платформы, выраженной в действии, было навязчивое предложение напиться до неприличия и уснуть прямо за столиком в ресторане, а затем проснуться в другой жизни. Такое продолжение его дальнейшего бытия выглядело, в принципе, заманчиво, но спиртных напитков не хотелось, а из людей, которые могли бы посоветовать, где приобрести другие, в отличие от водки, нелегальные психотропные вещества, он знал только Коликов. Однако считал, что на этой стадии их излечения грех спрашивать у близняшек, где можно раскумариться.
После минут тридцати-сорока такого весьма своеобразного мыслительного процесса во время бесцельной езды по городу его порядочно разморило. Поэтому он свернул в первую попавшуюся улочку, припарковался в тени деревьев, откинул голову на подголовник и уснул.
Снилось ему Ничего. И объяснить это более подробно невозможно, ведь он и сам не знал, что ему снилось. И все-таки именно фраза «снилось ему Ничего» идеально описывает этот его короткий, абсолютно бессознательный промежуток жизни. Особенно, если сравнивать ее с фразой «ему ничего не снилось», из которой становится ясно – человек спал, но снов не видел. А он через три с половиной часа открыл глаза в полной уверенности, что прошло всего три с половиной секунды. Поэтому ему действительно снилось Ничего. И если бы он знал о том, что ему приснилось, то наверняка смог бы и другим рассказать, какое же оно – это Ничего. Такое открытие было бы по достоинству оценено как прогрессивный шаг в среде оккультных исследователей, которые, кстати, могут похвастаться большими достижениями – к примеру, многие из них знают, как выглядит Пустота.
Впрочем, быть может, все значительно проще. Быть может, именно так убивают безвинное время.
Он же лично был очень далек от таких или им подобных размышлений и следующих из них выводов. Он не интересовался своими индивидуальными мотивами, он просто довольствовался достигнутым результатом – часы показывали, что уже 18:30, и он знал ответ на заданный когда-то Николаем Гавриловичем Чернышевским вопрос «Что делать?» – пора ехать в офис.
В 19:15 он уже стоял в своем кабинете и облекал тело в подобающие событию одежды, которые загодя подготовила для него заботливая секретарша – смокинг, белую рубашку, лаковые туфли. К ним прилагались аксессуары: бабочка, брильянтовые запонки, швейцарские часы и искусно сделанный из золота и драгоценных камней едва раскрывшийся бутон розы на коротком стебле, место которому было в петлице.
Ему вдруг показалось, что сейчас где-то часов 10 утра и, наверное, второе или третье января.
Так же внезапно он увидел всегда просторную, но сейчас тесную от обилия людей раздевалку в детском саду. Нарядные и украшенные не хуже новогодней елки, молодые и кажущиеся молодыми женщины хлопотливо помогали своим детям переодеваться в какого-либо персонажа праздничного новогоднего утренника. И на лавках вдоль шкафчиков сидели полуодетые мишки, зайцы, снежинки, Петрушки, лисички, пираты, космонавты и другие неотъемлемые персонажи магического действа – хоровода вокруг светящейся елки.
Густой снегопад за окном впитывал в себя желтый свет ламп внутреннего освещения, и от этого раздевалка погружалась в сказочный полумрак, становилась похожей на тамбур между мирами и наполнялась мистической верой в переселение душ. Казалось, что костюмированный бал – это репетиция следующих жизней его участников или воспоминание о прошлых.
Дети не сопротивлялись временному преображению в новую сущность. Наоборот, они, деловито переговариваясь, с интересом наблюдали друг за другом, удивляясь превращению привычных Коли, Светы, Пети, Маши в неожиданно привлекательных и ярких персонажей.
Спокойно-радостному переодеванию, несмотря на тесноту, благоприятствовало то, что дети знали (ведь им не впервой идти на утренник), что Дед Мороз за их послушание и правильно исполненный ритуал (хоровод, стихи, танцы) подарит им объемный мешочек, туго набитый сладостями.
После стука в дверь детская раздевалка с одушевленными и неодушевленными предметами в ней в мгновенье ока куда-то улетучилась. Он вернулся к реальным событиям, которые, по его мнению, отличались от только что увиденных, пожалуй, лишь размером костюма.
После стука в дверь в кабинете появился дядя, одетый, как и он, в белую рубашку и черный смокинг, но очень смахивающий в этом одеянии на пингвина. Впрочем, схожесть Лаврентия Игнатьевича с этой нелетающей птицей у тех, кто такую схожесть способен был заметить, вызывала скорее умиление, нежели смех, а другим (неспособным) было все равно.
Вместе они спустились в зал, чтобы, исходя из внутреннего протокола, составленного дедом Игнатом, встретить гостей. Присутствие рядом дяди было ему весьма кстати, ведь тот знал в лицо всех приглашенных и мог подсказать, кого как зовут.
В 19:30 из гостей еще никого не было. Они вдвоем с дядей стояли посреди большого зала. И, чтобы не молчать, Лаврентий Игнатьевич попросил племянника растолковать ему, в чем фишка оформления торжества.
Он, понятия не имевший, в чем состоял замысел проекта, решил сориентироваться по внешним символам. Быстро окинув взглядом окружающее его пространство, он сразу увидел главную идею праздника и объяснил дяде, что в целом это можно назвать международной ярмаркой или фестивалем. 32 (он быстро пересчитал) девушки в народных костюмах представляют 16 стран (по две на каждую страну). И гость, подходя к столику той или иной страны, может попробовать ее национальный напиток вместе с национальной закуской. А квинтет из классических инструментов будет исполнять танцы народов мира и, наверное, другую музыку по желанию публики.
Дядя, невнимательно выслушав племянника, глубокомысленно заметил:
– Я так и думал.
Но думал он о другом. Лаврентий Игнатьевич размышлял о том, что будет, если смешать все эти 16 разнонациональных напитков в одном человеческом желудке. Он даже чуточку расстроился и пожалел, что не додумался произвести такой опыт ранее, когда он еще самозабвенно злоупотреблял пьянством. Но вскоре успокоился, поскольку ему неожиданно пришла интересная мысль – провести кого-то из гостей по кругу от первого стола до последнего и посмотреть на результат. Наблюдение со стороны тоже принесет ему большое удовольствие.
После такой блистательной идеи Лаврентий Игнатьевич почувствовал себя как минимум кандидатом на премию Нобеля в номинации «Химия» и начал перебирать в уме список гостей, выискивая в нем подходящую для опыта кандидатуру.
В 19:40 в дверном проеме начали появляться гости, и квинтет заиграл нейтральную легкую мелодию.
Несмотря на время, указанное в приглашении – 20:00, все гости, а их было около 50-ти, окончательно собрались к часам девяти. И к этому времени он уже устал улыбаться, лобызаться, пожимать руки. Он обрадовался, что гостей лишь 50 штук, иначе пришлось бы употребить большее количество допинга. Хотя, может быть, его напрягало что-то другое.
Последним явился дед Игнат, и его присутствие означало, что настало время начинать официальную часть праздника. По сценарию это было поручено Лаврентию Игнатьевичу, но его опередил неожиданный для большинства находящихся здесь людей персонаж.
В зал громко вошел человек, одетый шутом. Черное трико на ногах. На теле белоснежная шелковая рубашка с кружевными манжетами. Поверх нее – безрукавка, сшитая из разноцветных лоскутов ткани и внизу расходящаяся во все стороны короткими фалдами, похожими на лепестки цветка (из похожих лепестков, но короче, был сшит и воротник). Голову его венчал такой же разноцветный, как и одежда, колпак с тремя длинными концами. Обулся шут в мягкие матерчатые ботинки с круто загнутыми носками.
Лицо его, тщательно покрытое толстым слоем белил, походило на холст, на котором были нарисованы брови и густыми румянами отмечены щеки. Глаза с длинными накладными ресницами, благодаря обрамляющей их раскраске, напоминали два искусно ограненных бриллианта, а накрашенные алой помадой губы изображали легкую ироничную улыбку.
В руке шут держал небольшую, длиною в полметра, деревянную с позолотой тросточку, заканчивающуюся круглым набалдашником, украшенным пестрыми лентами и драгоценными камнями.
К костюму было прикреплено множество звонких бубенцов, висящих везде – на трико, на рукавах, на колпаке, на воротнике, на башмаках. Именно они создавали основной шум, позволяющий войти в зал громко и сразу же привлечь к себе внимание всех присутствующих.
Пока ряженый шел через весь зал – от дверей до небольшого сценического подиума, – все гости затихли и с интересом уставились на этого улыбающегося яркого паяца. Слышалось лишь звяканье бубенцов в такт его шагов.
Добравшись до микрофона, небрежно помахивающий тросточкой паяц не замешкался с удовлетворением всеобщего любопытства и обратился к публике:
– Не знаю, дошла ли эта весть до ваших благородных ушей, многоуважаемые гости… Но, судя по тому, что шутов, кроме меня, здесь больше не видать, – тут он сделал паузу и обратился как бы к самому себе, – хотя, как знать… – а затем продолжил, – я прихожу к выводу, что вам, о почтенные любители свежих новостей и светских сплетен, еще не известно о новейшем и моднейшем течении, которое бурным потоком ворвалось в роскошные резиденции уважаемых европейских аристократов и буржуев. Поговаривают, даже авторитетнейшая Королева Всея Британии поддалась этому увлечению. Однако, за свои последние слова я не отвечаю… В общем, в Европе нынче модно и, замечу от себя, полезно иметь шута при дворе. Впрочем, здесь я неправильно выразился. Модно, чтобы шут имел вас… И вот торговый дом «Diamond & Diamond» – великий новатор, первооткрыватель и прочее, и прочее, и прочее… в лице Кондратия Савельевича Сильвестрова-Стальского, – паяц указал своей тростью на него, – завел себе шута, то бишь, меня.
Ряженый умолк и выразительно замер, расставив руки в стороны, высунув длинный желтый язык, приподняв и согнув в колене правую ногу.
Гости возбужденно зашептались, не зная, как реагировать на это сообщение, а шут продолжил:
– Не надо аплодисментов. Я глух к вашей лести и к вашему, пускай изящному, но все же словоблудию… В ваших блестящих от предвкушения праздника глазах читаю немой вопрос: «Зачем здесь шут?». Господа, – паяц театрально развел руками и улыбнулся, – ответ на сей вопрос, словно повозка с шумными цыганами, увезет меня, а равно и вас, в столь далекие края и займет столь много времени, что вы подохнете от голода и жажды, – зал опять возбужденно зашептался. – Ша! – крикнул шут и гости умолкли. – Не буду злоупотреблять вашим драгоценным вниманием и терпением. Давайте начнем наш праздник. Угощайтесь, напивайтесь. И мне прошу подать бокал игристого шампанского.
Гостям ничего не оставалось, кроме как повиноваться указанию шута и разойтись к столикам, чтобы выбрать себе напиток и закуску.
К нему подошел недоумевающий дядя:
– Кондратий, кто это?
– Шут, –ответил он просто, уверенный, что все идет по сценарию.
– А почему меня не предупредили? – удивился дядя. – Я же должен был начинать вечер.
И тут он понял, что появление шута – полнейшая неожиданность не только для него. Затем он осмотрелся по сторонам и поочередно взглянул вначале на Юрия Алексеевича, потом на Анну Каренину и, наконец, на свою секретаршу. По спокойному выражению их лиц ему стало понятно, что о сюрпризе – появлении шута – им было известно заранее, иначе паяц не смог бы даже войти в зал, не то что вещать со сцены.
– Кондратий, – дядя легонько толкнул его, – что за маскарад?
– Дядя, расслабьтесь, – ответил он. – Ваше беспокойство убивает внутри вас нервные клетки.
Лаврентий Игнатьевич собирался что-то еще сказать, но громкий голос шута отвлек его:
– Дамы и Господа, – изрек паяц, держа в левой руке бокал, наполненный шампанским, а в правой – свою трость. – На правах шута сего дома произнесу первый тост. Хотя на него претендовал Лаврентий Игнатьевич – очень достойный человек. Но все же осмелюсь опередить его. Так вот, выпьем же за Кондратия Савельевича Сильвестрова-Стальского. Пускай жизнь его, полная всяческих далеко не адекватных поступков, наконец-то принесет хоть какую-то пользу семье и многократно приумножит богатства ея и международную славу. Аминь, – и шут одним махом осушил свой бокал…
Гости немного опешили от такого тоста, но выпили, а затем приступили к закускам.
Дядя побледнел, а дед Игнат нахмурился: формально шут был прав, но зачем же выносить сор из избы?
…Шут одним махом осушил свой бокал и с размаху бросил его на пол. Бокал со звоном превратился в тысячи блестящих хрустальных осколков, которые разлетелись по всему залу.
Он, смотревший в это время на паяца, перевел взгляд на бокал, летящий вниз. Звук разбивающегося хрусталя прозвучал хлестко и коротко, словно выстрел из пистолета. Он вздрогнул от этого неожиданного звука. Брызги осколков теперь разлетались медленно, отражаясь в его глазах искристым фейерверком.
И тут он вспомнил ВСЕ.
В один миг он понял, что все посещавшие его последнее время и казавшиеся ему чужими видения – на самом деле его личные воспоминания, вырванные из общего контекста его жизни.
Потом он вспомнил, кто он, откуда он и почему он…
…То, что происходило сейчас в его голове, можно было смело сравнить с процессом в машине для изготовления попкорна – зерна воспоминаний, ставшие вдруг частью цепной реакции, нагретые черт знает чем, быстро набухали и одно за другим молниеносно лопались, заполняя пустующие клетки мозга осознанной информацией.
Перед его внутренним взором прошла раскадровка всей прошедшей жизни, еще несколько секунд назад прятавшейся за диагнозом «амнезия».
Однако вспыхивали лишь ключевые моменты, а мелочи, связанные с ними и производные от них, развертывались со скоростью света, так что уследить за их движением, а тем более детально рассмотреть, было невозможно.
В четкой хронологической последовательности он видел:
…первый шаг; первый страх; первый бой; первый урок; первый поцелуй; первый перекур;
первый стакан; второй поцелуй; первый секс; первый выпускной; первый институт;
первый рабочий день; первый брак; первый ребенок;
второй брак; второй ребенок; первый миллион…
В целом же его жизнь не выделялась исключительностью.
Конечно, для бедняка из трущоб или для жителя спального района такая жизнь – предел мечтаний, но для него, родившегося в элитной семье, было вполне естественно и в порядке вещей иметь уютный особняк, хорошее воспитание, лучшее образование, прибыльную должность и многое другое, а также сопровождающие все это приятные мелочи: золотые телефоны, длинные лимузины, шикарные костюмы, кубинские сигары, увеселительные путешествия, французские вина и прочее, и прочее, и прочее…
Естественно, было в этом, привычном для элиты, течении его жизни несколько захватывающих историй, способных привлечь неискушенного слушателя, однако сюжет их был по большому счету настолько банален, что и гордиться-то нечем.
А впрочем – был один нюанс, позволяющий ему при желании резко менять обстановку и даже способный удивить некоторых людей.
…Шут одним махом осушил свой бокал и с размаху бросил его на пол. Бокал со звоном превратился в тысячи блестящих хрустальных осколков, которые разлетелись по всему залу.
– На счастье! – прокомментировал свой поступок паяц и подал знак, чтобы ему принесли другой бокал.
Дядя заволновался. Ему вдруг стало тесно в своем смокинге, и он расслабил ворот рубашки:
– Кондратий… – то ли вопросительно, то ли умоляюще пролепетал он.
Однако продолжить ему помешал шут:
– Лаврентий Игнатьевич, – громко обратился он к нему. – Будьте так любезны, скажите несколько добрых слов племяннику.
Лаврентий Игнатьевич вынужден был подчиниться – прихватив с собой бокал с лимонадом, он пошел к микрофону.
Пока дядя преодолевал этот короткий путь, шут декламировал стих:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Ты, выпивая пять стаканов,
И с вожделеньем пьяным в паре
Неделями любил гусарить.
Но слава Року – свой порок
Ты закрутил в бараний рог
И пьешь сегодня лимонад.
А наш весь клан тому лишь рад.
Залом прошел легкий сдерживаемый смешок.
Дядя вышел на сцену на ватных ногах, растеряв по дороге весь энтузиазм к провозглашению тоста.
– Дядя, вы – наша гордость, – приободрил его шут. – Посмотрите на эти лица, – паяц указал тростью в зал. – Среди них есть превеликое множество личностей, ежедневно, если не чаще, отдающих прискорбную дань своим порокам и погрязших во вредных привычках. Вы же, о светоч, корифей 12 шагов, победили в себе алчную страсть. Поаплодируйте же всеми нами уважаемому сильному и волевому человеку, – этим обращением к публике шут завершил свое вступительное слово.
Люди вяло захлопали в ладоши, но этого было достаточно, чтобы Лаврентий Игнатьевич воспрял духом, прокашлялся и начал свою речь.
В это время лопнуло терпение у деда Игната. Он подошел к нему и, сдерживая раздражение, с натянутой улыбкой произнес:
– Дуся, объясни мне, старому дураку, что здесь происходит?
– Шут отжигает, – ответил он.
– Но это, как я понял, дуся, твой шут? – спросил дед.
Отпираться было бессмысленно, и он утвердительно кивнул головой.
– Я спрашивал эту, как ее, Каренину, почему я не в курсе, ведь в сценарии никакого шута нет. Она ответила, что это твоя, дуся, инициатива, и ты настоял, чтобы выход шута был сюрпризом для всех.
Он впервые об этом слышал, но решил довериться Карениной. Она – женщина ответственная, и раз говорит, что инициатива его, значит, у нее есть все основания так утверждать.
– Да, инициатива моя, – подтвердил он и на ходу придумал правдоподобную легенду. – Не волнуйся. Появление шута – четко спланированная PR-акция с использованием техники сравнительного позиционирования. Мы над ней полтора месяца работали. И задачи этого шута – правильно и выгодно представить нового короля. Сегодня он всем даст понять, кто есть кто, и что им следует ожидать от нового правителя. А под занавес красиво представит меня. И они, окончательно осознав свое положение, поймут столь ярко здесь подчеркнутую большую разницу между мной и собой, а затем благоговейно склонятся перед безграничной властью торгового дома «Diamond & Diamond».
Дед Игнат начал понимать масштабность целей проекта.
Он продолжал загрузку информации:
– Согласись, шут может сказать что угодно и кому угодно. К примеру, то, что я сказать прямо не могу, потому что есть правила. А для дураков закон не писан.
Дед Игнат понял масштабность целей проекта на 75%.
Он продолжал загрузку информации:
– Опять же, ответственности за слова на нас никакой. Все можно списать на паяца и превратить в шутку.
– А в каждой шутке лишь доля шутки, – дед Игнат понял масштабность целей проекта на все 100% и молча отошел в сторону наблюдать за представлением.
А шут тем временем продолжал свою бурную деятельность. Его нагловатый и бесцеремонный стиль общения понравился гостям (ведь они и сами любили так общаться с низшим сословием). Они охотно откликались на его предложения поиграть в простые игры, коими обычно изобилует программа корпоративов и вечеринок. Впрочем, в трезвом виде вряд ли кто из них согласился бы валять такого дурака, но коктейль из разнонациональных напитков возымел свое действие на их умы, прилично сдвинув их точки сборки.
Дошло даже до того, что некоторые из гостей пробовали подражать шуту и резали правду-матку частями большими да малыми, раздавая ее направо и налево. Им в ответ сердились или возмущались, но до зуботычин не доходило, и в конце концов все мирились, пили на брудершафт, целовались в десны и танцевали.
Часа через три 95% гостей забыли, по какому поводу они вообще здесь оказались. Поэтому практически никто не отвлекал его от его мыслей.
Уже имея полную картину своего прошлого, он легко увидел в ней деда Игната, с которым у него однажды была деловая встреча. Она происходила в главной резиденции главы клана Сильвестровых-Стальских в пригороде Амстердама, и там же присутствовал Hector III.
Его компания изготавливала непревзойденные по красоте, совершенству и богатству яхты, одну из которых решил заказать себе дед Игнат. И он лично, что случалось очень редко, приезжал к клиенту для уточнения его пожеланий и согласования проекта в целом.
Он подсчитал, сколько времени прошло со дня той встречи, и пришел к выводу, что яхта вскоре будет готова. А обычно, исходя из традиции их компании, он всегда лично присутствует во время спуска судна на воду и лично разбивает бутылку шампанского о борт яхты (иначе быть беде). Что они будут делать без него?
Впрочем, по большому счету, все это ерунда. Он уже вспомнил, и теперь ничего не мешает ему принять участие в торжественной церемонии спуска яхты на воду. Ему хотелось знать другое – когда, где и как он потерял свою память.
Торжество с какой-то неумолимой предрешенностью близилось к своему логическому завершению. По крайней мере, ему так казалось и очень хотелось, чтобы побыстрее все закончилось здесь и началось где-то в другом месте.
О том, что именно и где именно должно начаться, он пока не имел ни малейшего представления, но очень этого хотел, предвкушая удовольствие от новой игры.
Как он и предполагал, паяц наконец-то вывел на сцену его, чтобы гости имели возможность лицезреть не только шута, но и его короля.
Но прежде пред уже замутненные от обилия выпитого алкоголя очи гостей явился дед Игнат – предтеча сегодняшнего могущества и влияния торгового дома «Diamond & Diamond» – так на полном серьезе представил его шут. И если бы он продолжил вещать в том же духе еще около минуты, то вся публика пала бы ниц, как делали это в глубокой древности египетские простолюдины, завидев таинственного и всесильного жреца.
Слава Анубису, предтеча – дед Игнат, был в благостном расположении духа – он полностью одобрял происходившее вокруг него и был добр к гостям, что выразилось в его коротком обращении к присутствующим:
– Дорогие друзья. Я чрезвычайно рад видеть всех вас в этом роскошном зале на этом важном и лично для меня радостном празднике. И я пригласил именно вас, каждого из вас, разделить мою радость со мной, потому что уверен в вас, как в самом себе; потому что доподлинно знаю, что вы готовы разделить со мной не только мою радость, но и мое горе, насколько велико бы оно ни было. И что именно вы первыми по зову своего сердца примчитесь ко мне на помощь. Конечно, не дай бог такого ни вам, ни мне, – дед Игнат красиво перекрестился, – но мы должны определенно знать, кто есть искренним другом, на кого в этой суровой жизни мы можем рассчитывать… За нас, друзья, – дед Игнат пригубил шампанское из бокала.
Откровенно говоря, сказанное им было большим авансом публике, и дед Игнат отлично понимал это, рассчитывая в жизни исключительно на себя.
– Игнат мне друг, – шут фамильярно обнял деда Игната, – но истина дороже! – и поспешил объяснить, что он подразумевает под этой фразой. – А истина, господа, в том, что мой хозяин – ваш благодетель, для меня дороже всего на свете.
И обратился лично к нему:
– Кондратий Савельевич, ваше слово здесь и по жизни всегда звучит последним.
Он медленно пошел к сцене, чувствуя легкость и внутреннее ликование. Ему нравилась эта роль, он получал от игры истинное наслаждение, впрочем, так же, как и шут от своей – оба просто сияли от счастья.
Шут начал хлопать в ладоши. Его примеру последовали гости, и под аплодисменты он взошел на сцену. Тогда сверху вдруг посыпался денежный дождь – на него с шутом, шурша, словно сухие осенние листья, падали настоящие бумажные деньги: американские, канадские и австралийские доллары; английские фунты стерлингов; евро; русские рубли; украинские гривны; японские иены; монгольские тугрики; и другие разноцветные бумажки, ценность которых обеспечивается золотыми запасами той или иной страны.
Аплодисменты перешли в овации.
После того как шут, подняв руку с тростью, угомонил публику, он, выдержав паузу, произнес:
– Деньги – это бумага. И для вас, дорогие друзья, не секрет, что в этой бумаге у нас недостатка нет. Я даже уверен, что среди вас есть те, кто понимает – деньги у нас есть не потому, что мы продаем качественные уникальные бриллианты, а потому, что в основе торгового дома «Diamond & Diamond» лежит отличная идея, огонь которой зажигает в людях энтузиазм. И я благодарен семье за оказанное мне доверие, – он кивнул в сторону деда Игната, который уже стоял возле дяди среди публики, – и надеюсь на вашу искреннюю поддержку, – тут он слегка кивнул головой в сторону всех присутствующих в зале и приподнял руку с бокалом.
В этот миг он был похож на честного патриота, благородного русского офицера, выражающего свою преданность царствующей особе и родине.
Зал взорвался аплодисментами. Впрочем, овации прозвучали бы в любом случае, скажи он даже какое-нибудь матерное слово – на этой стадии праздника «пипл хавал все».
А минут через двадцать шут прямо, без обиняков, объявил всем присутствующим, что пора уж им и честь знать, так как самое время отправляться баиньки. И, очевидно, подавая всем пример, сам куда-то тихонько исчез.
Ему же пришлось побыть в зале еще некоторое время – до последнего оказавшего честь прибыть на торжество. Прощание с гостями прошло значительно быстрее, нежели их встреча, по той простой причине, что часть гостей была уже не в силах внятно выражать свои мысли словами.
Возвратившись домой и уже поднимаясь по лестнице, он увидел во внутреннем дворике горящий в мангале костер. Огонь лизал воздух своими языками, освещая ночь, но у него было слишком мало сил для того, чтобы выхватить из тьмы человека, сидевшего рядом и кормившего этот огонь какими-то легковоспламеняющимися предметами – издали трудно было сказать, что именно он бросает в мангал.
Он, в общем-то, не сомневался в том, что человек, сидящий возле костра – Кондратий. Но все равно решил подойти поближе и удостовериться в правильности своей догадки. К тому же именно в этот момент он как никогда в жизни был готов к тому, чтобы встретить возле костра кого угодно – да хоть самого Сатану Вельзевуловича. А встреча с Кондратием была очень даже желательна, так как ему не терпелось переговорить с ним.
Во дворике, подойдя ближе к мангалу с костром, он увидел сегодняшнего шута – тот сидел в кресле, одетый в свой костюм, еще в гриме, но без колпака, который валялся рядом в траве. Шут деловито бросал в костер мелкие предметы, лежащие на другом кресле.
Приглядевшись к шуту, он без труда узнал в нем Кондратия, а в мелких предметах – его личный архив: тетради, фотоальбомы, открытки, видеокассеты и прочую ерунду.
Он подошел к креслу, сгреб все остававшиеся на нем вещи и разом бросил их в мангал. Костер радостно засмеялся, рассыпая во все стороны алые искры. Освободив таким образом себе место, он сел.
Кондратий наигранно возмутился:
– Э, э, э. Ну это же мой архив, и только я имею право его сжигать, – потом махнул рукой, сменил позу в кресле, достал сигарету и закурил.
– Приятно видеть тебя в добром здравии, – сказал он.
– Так я особо на здоровье и не жаловался, – ответил Кондратий.
– Тогда зачем лежал в больнице? – спросил он.
– А, ты о психическом здоровье… – догадался Кондратий.
– Как ты уговорил Каренину? – поинтересовался он.
– Сказал ей, что я твой личный помощник, – ответил Кондратий, – а правильно объяснить необходимость присутствия на этом вечере шута помогла Приветова…
– Сравнительное позиционирование? – перебил он вопросом.
– Да, – удивился Кондратий. – Откуда ты знаешь?
Он промолчал и лишь через несколько мгновений сказал:
– Что же, я, как твой хозяин, о шут мой, выдаю указ, что отныне свою должность шута ты будешь совмещать с должностью короля, – он снял с мизинца фамильный перстень и бросил его Кондратию.
Тот поймал его.
– С чего бы вдруг? Мы о другом договаривались, – ответив так, Кондратий бросил ему перстень обратно.
Теперь он поймал эту не принадлежащую ему драгоценность.
– Я бы с удовольствием поиграл в эту игру еще, но не могу совмещать с должностью короля другую должность из жизни до… – сказал он и опять бросил перстень Кондратию.
Тот положил его себе на ладонь и начал с интересом рассматривать:
– Надо полагать, ты вспомнил все. Что ж, веская причина…
Тут Кондратий заметил выгравированную внутри надпись.
– Diamond cut diamond, – прочел он полушепотом и произнес, – что ж, коль смог я быть шутом, то стать мне королем труда большого не составит, – после чего надел перстень на мизинец.