Разговор о маме произошел первого сентября 1923 года. Город ещё не совсем пришел в себя от революций и контрреволюций, от смен режимов и правителей. Но жизнь вроде бы налаживалась. В этот день Пётр отпросился с работы – он работал механиком на хлебозаводе – и повел Алёшку в школу. Они шли мимо лавок и магазинов, где можно было купить все, что хотелось, мимо кафе и трактиров, откуда, несмотря на утро, уже доносились запахи готовящихся к обеду блюд. Алёша, обученный отцом чтению в пять лет, успевал на ходу прочитать: «Домашняя кухня. Грузинские обеды», «В 7 вечера имеет быть концерт итальянской музыки». Их обгоняли извозчичьи фаэтоны, в которых, как в старое, но ещё не забытое время, женщины в дорогих манто везли свои чада в школу. Но таких было не много. Гораздо больше родителей, в основном мамы, шли, как и Пётр с Алёшей, по тротуарам, ведя детей за руку, или, если ребенок был постарше, просто шли рядом. Девочкам мамы на ходу поправляли бантики, мальчикам в сотый раз давали наставления. Наверное, созерцание всего этого и побудило Алёшу задать вопрос, которого Петр ждал и боялся с того самого вечера, когда до него дошло, что Лида из их жизни исчезла.
- Папа, а моя мама где?
Петра выручил школьный оркестр, нестройно и громко заигравший «Интернационал».
—
Когда отец пришел за сыном к концу первого в жизни Алёши школьного дня, тот уже начисто забыл о всех мамах в мире. Всю дорогу домой он, захлёбывясь, рассказывал отцу об учителе, который, как и папа, воевал, и тоже потерял – но не ногу, а руку; о Сашке, который сидит с ним за одной партой; и о рыжем Яшке, который, единственный в классе, кроме самого Алёшки, умеет читать и писать и у которого дома живет настоящий ёж; и о сидящей сзади девчонке, которая, не успев доесть свой бутерброд на переменке, стала чавкать на уроке, за что ей влетело от учителя.
Пётр знал, что оттягивать разговор больше нельзя. Вокруг шумел Подол, с грохотом катились трамваи, мальчишки на бегу дергали девочек за косички, те гнались за обидчиками – а отец готовился к трудному разговору с сыном, начатому и не законченному утром.
Но разговор не получился. Проглотив в считанные минуты картофельный суп, Алёша повернулся к отцу.
- Па, можно мне на улицу? Я с ребятами договорился.
Маму заслонили новые друзья.
Летом 1924-го Алексею Петровичу Фомину исполнилось восемь лет. Фомину-старшему пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы эпицентром празднества, точкой притяжения для шумной толпы малолетних гостей был всё-таки сам виновник торжества, а не ёжик, подареный ему всё тем же Яшкой. Но на улице стали вырастать длинные тени; трамваи превратились в освещённые домики; были съедены все пирожные, купленные Петром в кондитерской у знакомого нэпмана. И чай с неизменной липой и с вареньем выпили, и в горелки поиграли, и в буденновцев, когда Петру пришлось, скрепя сердцем, стать арбитром, ибо никто не хотел быть белым. Но Пётр ни на секунду не забывал о том чеховском ружье, которое – он знал – неминуемо выстрелит, причем в самый неподходящий момент, и этот выстрел может здорово ранить душу ребенка.
Петр решил разрядить оружие до выстрела.
Когда Алёшка, с раскрасневшимся лицом, проводив последнего гостя, вернулся в квартиру и плюхнулся на кушетку, Пётр произнес ровным голосом:
- Алексей, нам нужно побеседовать.
В голове мальчика немедленно прозвучал сигнал тревоги. Случаи, когда отец называл его Алексеем, равно как и замена привычного «поговорить» на прохладное «побеседовать», можно было пересчитать на пальцах. И этому всегда, всегда предшествовали серьезные события – клякса в тетради, незнание Plusquamperfect в немецком, не вымытая во-время посуда. Но сегодня… Сегодня был просто замечательный день! Ну, расшалились, ну, беготня, ну, ёжик лужу наделал. Так ведь день рождения!
- Сын, помнишь, ты спрашивал, где твоя мама?
Ребенок притих.
Пётр откашлялся, полез в карман; спохватившись, выдернул руку – он старался не курить в доме с того дня, как на свете появился Алёша.
- Твоя мама живет в другой стране.
Алексей все еще молчал. Его детский мозг изо всех силенок пытался понять, почему его мама, если она есть, должна жить не в одной стране с ними. С ним.
- Ты её помнишь, сынок? – Пётр мягко взял мальчика за подбородок.
- Я… я не знаю, – неуверенно ответил Алёша. – Наверное, я помню. У неё было такое длинное зеленое платье, и она никогда не смеялась. Я помню, как она меня целовала, когда у меня ухо болело. А ты, папа? Ты маму помнишь?
Пётр вздрогнул от неожиданности этого контрвопроса. Алёша понял, что спросил что-то не то, но продолжал смотреть на отца.
Пётр на секунду закрыл глаза, как бы пытаясь проверить сам себя – есть ли у него ответ на вопрос сына.
- Да, сын. Конечно, я помню. Я хорошо помню… твою маму.
- А она тебя? – Pебёнок лез пальцами во все еще кровоточившую рану.
- Я думаю, что помнит, - осторожно ответил отец. Затем добавил убежденно. – Конечно, помнит. Взрослые всегда помнят друг друга.
- А меня? – не унимался маленький инквизитор. – Меня она помнит? Я ведь не взрослый!
- Тебя она помнит в первую очередь. Она ведь тебя родила.
Беседа явно начинала выходить за пределы алешкиного разумения, да и сама тема его не очень интересовала – он еще не успел разобраться с подарками, которые грудой лежали на его кровати. Он спросил – скорее из вежливости, чувствуя, что для отца этот разговор почeму-то важен:
- А в какой стране она живет?
- В Венгрии.
Алёша подбежал к книжным полкам, которые занимали две стены в гостиной, от пола до потолка, и уверенно вытянул большущую, в твердом синем переплете книгу, на которой серебром было вытеснено «Атласъ мiра». Минуты две в комнате было слышно только шуршание перелистываемых страниц. Затем раздался торжествующий голос мальчика:
- Нет такой страны! Ты все это выдумал, правда, папка? Ну, признайся. А ведь сам говорил, что обманывать нехорошо!
Пётр опешил:
- Как это – нет? А ну-ка, мореплаватель, давай взглянем вместе.
Две головы – большая, с черной копной, и маленькая, светлая – склонились над Центральной Европой.
- Ну вот, все ясно. Смотри, сын, в каком году атлас напечатан.
Алёшка открыл титульный лист. Там стоялo: «Санктъ-Петербургъ 1912 годъ».
- Видишь ли, Алёша, тогда эта страна называлась «Австро-Венгерская империя». Вот она. – Петр провел пальцем по границам исчезнувшего государства, на секунду задержавшись на северо-востоке. В его памяти вспыхнуло опять лето шестнадцатого, грохот австрийских орудий, безумные в своей ярости атаки мадьярских гонведов, и тот роковой разрыв. И лазарет…
- А почему Австро-Венгерская?
- А потому, что тогда они были вместе. А теперь – разъединились. У австрийцев – Австрия, у венгров – Венгрия. Понимаешь?
- Понимаю. Папа, можно, я открою подарки?