Эшелон, в котором ехал Алексей, до Перемышля не дошел, ибо дойти туда он попросту не мог. Головной вагон едва успел пересечь старую границу, как резко заскрипели тормоза, по всему составу судорогой прошло железное лязганье, эшелон содрогнулся и замер. Паровоз начал гудеть, как бы приглашая своих пассажиров выйти и полюбоваться на причину остановки. Когда Алексей, ехавший с санротой в середине поезда, добежал до его головы, он остолбенел. Передние колеса ФД остановились в нескольких сантиметрах от зияющей ямы в насыпи. Рельсов перед паровозом не было вообще – какая-то невидимая сила вырвала их точно по стыкам. До того места, где рельсы начинались опять, было метров пять. Но они не начинались; повинуясь каким-то другим законам разрушительной физики, рельсы вздыбились – это, очевидно, и послужило сигналом для машиниста.
Пошла, покатилась по вагонам команда – выгружаться. Солдаты встретили ее шумным одобрением. После пятнадцатичасовой тряски каждому хотелось размяться, походить по траве, глотнуть свежего воздуха, справить, наконец, нужду в лесочке. Ну и, конечно, еда, горячая еда, что угодно, хоть уши слона, хоть лягушачьи лапки, лишь бы горячее, лишь бы дымилось, лишь бы не эти обрыдлые сухари. Матерились во-всю минометчики: их рота выехала неукомлектованной, однако вооружили её по полному штатному расписанию военного времени, и мины выдали по полному расписанию – и теперь командиры взводов, проклиная всё на свете, пытались распределить по нетренированным девятнадцатилетним спинам стволы, опорные плиты и ящики. Из последнего вагона выводили лошадей, которые, широко раздувая ноздри, принюхивались к запахам карпатского леса. Уже начал виться первый дымок над полевой кухней, уже кто-то стал перебирать кнопки гармошки. Нервно подрагивали фуражки командиров, собравшихся вокруг склонившегося над своим хозяйством радиста. Во всем чувствовалась неопределенность, неизвестность. Опасность.
…На самолёт никто не обратил внимание. Он летел слишком высоко, и казалось, что лётчику – чей бы он ни был – нет никакого дела до остановившегося в лесу поезда и его полуразбредшихся пассажиров. Но самолёт, скрывшись за синей от сосен горой, развернулся и пролетел точно вдоль колеи, аккуратно прошив крышу каждого вагона. Задымился только один, лошадиный; из него не успели – или не догадались – выгрузить сено, и от первой же пули по нему заплясали весёлые огоньки.
Насыпь обезлюдела в мгновение ока. Полк исчез среди деревьев. Это произошло без всякой команды: опaсность, появившаяся с неба, вынудила людей действовать в каком то едином, почти синхронизированном порыве. А опaсность, сделав новый разворот, врезала очередью по лесу. Опасность взмыла вверх – а внизу начали стонать первые раненые.
- Стрелять с упреждением! К бою! Стрелять с упреждением! Встать! К бою! С упреждением, мать вашу!
Между деревьев с перекошенным от ярости лицом бежал высокий худой командир. На тонкой шее его болтался бинокль. Из перепуганной, лежавшей на земле, прятавшейся под ветвями людской массы он выбирал тех, у кого были ручные пулеметы. Солдыты поднимались нехотя, подчиняясь команде незнакомого офицера. Но когда опасность вернулась – ей навстречу помчалась стая смертоносных ос.
Самолёт дернулся, как будто его ударили кулаком под дых, и взорвался. Он взорвался совершенно неожиданно, не загоревшись, даже не задымившись – пуля попала то ли в бензобак, то ли в боезапас. Еще пару мгновений в ушах солдат стоял надрывный шум мотора. Затем на две-три секунды его заглушил взрыв. Еще секунд двадцать ушло на то, чтобы секции фюзеляжа, части крыльев, лопасти пропеллера, хвост, а также то, что когда-то было живым существом, достигли верхушек деревьев и, кроша ветви, сучья, стволы попадало с хрустом и треском на землю. И – всё. Тишина. Никто не выражал ликование, не хлопал соседа по спине. Лица стрелявших оставались хмурыми и сосредоточенными, как будто они сами не верили в реальность происшедшего.
Постояв молча, пулемётчики разбрелись по своим отделениям. Поплыли из рук в руки кисеты, бумага, спички.
Алексей осмотрелся вокруг, пытаясь разыскать хоть кого-нибудь из санроты. Метрах в двадцати от него пожилой фельдшер, с которым он успел обменяться в поезде всего лишь несколькими словами, склонился над человеком, лежавшим ничком на невысоком муравейнике. Из-за спины фельдшера были видны только ноги в кирзовых сапогах, к которым прилипла хвоя. Ноги несколько раз дёрнулись и застыли. Фельдшер, почувствовав на себе взгляд, повернулся и покачал головой.
Потрудиться медикам, в общем-то, не пришлось. Еще двое раненых умерли через двадцать минут. Алексей уже понял, что помочь им было невозможно. Лётчик бил из крупнокалиберного; человеку разворачивало живот от одного-единственного попадания. Остальных четверых раненых даже ранеными нельзя было считать: одному порвало кожу на заднице, троих исцарапали ветки, срезанные огнем «Мессершмидта».
- Радист! Где радист?
По лесу быстрым шагом шел адъютант командира полка, отряхивая с себя сучья и травинки. Вновь повторилась сцена сбора фуражек, склонившихся над радистом. Toт громко, на весь лес повторял унылым голосом вновь и вновь: «Первый, я пятый, первый, ответьте пятому». Первый упорно молчал, и круг фуражек стал постепенно редеть.
Темнота подкралась незаметно, так, как это всегда бывает в горах – жёлтый солнечный блин, делая вид, что он намерен еще долго висеть над темносиней горой, взял да и утонул тихонечко за ней. Солдаты уже осознали, что их командиры понятия не имеют, куда и как двигаться, да и двигаться ли вообще. Люди начали готовиться к ночёвке. Часть из них вернулась в вагоны – они почти не пострадали, если не считать продырявленных крыш. Хвостовой, загоревшийся вагон давно отцепили, общими усилиями отогнали, и его остов теперь дымился метрах в ста от поезда. Но большинство бойцов, деревенских парней, улеглись прямо на землю – слишком тепла была июньская ночь, слишком напоенный был лесной воздух.
Алексей решил вернуться в свой вагон, в котором ехала санрота. Внутри стоял резкий запах лекарств – пуля попала в ящик с медикаментами, и в проходе образовалась лужа, в которую из разбитых бутылей стекали йод и зеленка. Усталость и напряжение последних часов взяли свое – Алексей улегся на свою полку, не снимая сапог, и мгновенно уснул.
Его разбудили паровозные гудки и громкие голоса. Пока он спал, подошел состав, в котором ехали остававшийся сзади третий батальон и полковая артиллерия. Почти одновременно со стороны новой границы прикатила дрезина. Командир дивизи, выехавший с предыдущим эшелоном и проскочивший этот участок до бомбежки, послал своего начштаба с коротким напутствием:
- Не может целый полк провалиться сквозь землю.
Небо начало сереть. Солдаты с опаской поглядывали вверх. Новоприбывшие с недоумением смотрели на них, обшаривавших взглядом пустое небо. В заднем эшелоне еще не знали того, что уже узнали в переднем: день – это опасность, день – это смерть.
Полчаса ушло на выгрузку артиллерии. Лошадей пристегнули к орудиям, бойцов разобрали по взводам и ротам. У кого сапоги – перемотал портянки, у кого обмотки – тоже все проверил, подтянул. Сапог мало, обмоток – больше. У каждого – вещмешок, фляга. Скатка – почти у каждого. Винтовки – одна на двоих.
Тронулся полк. Где-то далеко впереди – гроза. Удары грома – жуткие, страшные, планету сотрясают. Вспышки молний – зловещие, красные, в полнеба.
Только не гром это был.
И не гроза.