Что-то странное произошло с Васьковым. В Германии его словно подменили. Неисправимый бабник, в прошлом доводивший Рувинского до белого каления своими внезапными, необъяснимыми (вполне объяснимыми) исчезновениями, теперь находился при начальстве неотлучно. Николай, правда, исчез как-то в предместье Берлина часа на два. Но до традиционного начальственного втыка не дошло. Крикнув обычное «старшина, машину», Рувинский, получивший в Германии генеральские лампасы, вместо обычного же «есть машину», услышал густой, сочный, почти музыкальный автомобильный сигнал, совершенно не похожий на peзкое гудение, издаваемое «виллисами». Генерал выглянул в окно – и зажмурил глаза от ударивших ему в лицо солнечных зайчиков. Зайчики отражались от черных глянцевых крыльев, хромовых дверных ручек, никелированных колёсных дисков и эбонитового руля. Прислонившись спиной к длиннющему «Даймлeру» с открытым верхом, невозмутимо потягивая сигару, стоял Васьков. В ответ на безмолвный вопрос генеральских глаз старшина произнес одно-единственное слово:
- Организирен.
Но опять же – это был единственный случай самовольной отлучки, единственный с того времени, как их транспортный Ил-12, вылетевший утром 18 февраля из будапештского аэродрома Ферихедь, доставил группу медиков в немецкий Котбус. От этого самого Котбуса и далее старшина находился при Рувинском круглосуточно. Казалось, что с лица земли вдруг исчезли все женщины. Генерал даже забеспокоился. Kак медик, он знал, что любые крайности всегда нежелательны, а то, что его водитель ударился в крайность – крайность воздержания – не вызывало никакого сомнения.
Рувинский решил вызвать старшину на откровенность. Оказалось, что с мужчиной Николаем Васьковым, в общем и целом, все в порядке. Оказалось, что вплоть до Восточной Словакии (и включительно), т.е. везде, где проходила гвардейская ударная армия, у Николая на фронте женском все было velmi dobre, и в силу общности языков, и вообще, товарищ генерал, ну вы же понимаете. Генерал понял и кивнул головой. И даже в Венгрии, где женщины (мужчины там, разумеется, не водились) говорили черт знает на каком языке, он умудрялся находить какое-то подобие ласки, пусть даже бессловесной. Но – с немками?!!
45-й год принес на германскую землю море огня, шквал разрушения – и волну изнасилований. Солдаты победоносной армии врывались в дома почти уже поверженной страны по древнему праву победителя, и по этому же праву женщины проигравшего племени становились добычей тех, кто оказался сильнее. Как это было всегда, во всех войнах, вооруженные мужчины шли по чужой земле, разгоряченные битвой и кровью, забывшие, как выглядит женское тело. Но этa Boйнa не была обычная. На обычные чувства человека с мечом – чувство физиологического голода, чувство потребности в ласке, стремление хоть к какому-нибудь, хоть пятиминутному подобию довоенной жизни – на все это наслаивалось чувство, порождаемое далеко не всеми войнами, и это чувство было – месть. Втаптывая в грязь достоинство и честь обитательницы немецкого жилища, cолдат, отступивший от Буга до Волги, и затем прошагавший от Волги до Шпрее, мстил тому неизвестному мужчине, по чьей вине ему пришлось этот путь проделать. Не обращали на это внимание офицеры – от комбатов до командармов; не могли, да и не хотели ничего поделать с этим замполиты всех уровней. Как древний варвар, солдат накидывался на чужеземку, и насытившись, бежал дальше, потрясая оружием.
Николай Васьков не мог себя пересилить. От родной Сибири до далекой Украины и дальше, женщина – это было существо, которое полагалось обхаживать, уговаривать, убалтывать. Пусть неделю, пусть полчаса, но – завоёвывать. Завоёвывать по-мужски, но не по-волчьи.
Сердцеед оказался человеком брезгливым.
18 апреля автоколонна армейского госпиталя, проехав мимо таблички с надписью «Oranienburg», остановилaсь минут через десять у почти не пострадавшего здания Hochschule. Если верить картам, это уже был почти Берлин, но до Берлина еще нужно было дойти, дошагать, доползти.
В городке начало вырисовываться какое-то подобие нормальности, какие-то начальные признаки медленно наступающей упорядоченности. Проезжая часть становилась более проезжей. Бывшие взводы, роты, батальоны бывших солдат бывшей армии расчищали окраинные улицы предместий своей собственной столицы. Почти всегда это делалось по одному и тому же сценарию: сначала расчищалась сама мостовая, затем – тротуары, затем – дома, или то, что от них
осталось. Все меньшим становился поток немцев-беженцев, которые ещё совсем недавно брели по улицам с детскими колясками, тележками, чемоданами и сумками. На смену им появились немцы-велосипедисты. Казалось, что вся Германия извлекла из чуланов и кладовых, сняла со стенных крючков эти двурогие создания, неизменно с большим багажником, и выехала на промысел, дабы что-то купить, что-то продать, но главное – обменять что-нибудь, в прошлом дорогое, но совершенно не съедобное, на что угодно, называемое пищей.
(Oт aвтoрa.
Интересно, что думает немецкий велосипедист образца веcны 45-го, глядя на колонну своих соотечественников, шагающих по улице в сопровождении вооруженных азиатов с прищуренными глазами и выступающими скулами? Те, в колонне, идут с отрешённым взглядом, глядя – кто прямо перед собой, кто – под ноги. Идут почти в полном молчании – им запрещено петь. Кто-то из велосипедистов едет дальше, не обращая, или делая вид, что не обращает никакого внимания. Кто-то останавливается, и не слезая с велосипеда, спустив левую ногу с педали на землю, долго смотрит колонне вслед. О чём, о чём он думает?)
—
До армейских медиков не сразу стало доходить, что у них становится все больше и больше незанятого времени, которое им попросту нечем было заполнить. Десятки тысяч людей в военной форме, оказавшись в очередном полуразбитом поверженном городе, перестали быть кандидатами в калеки или мертвецы. Конечно, заканчивавшаяся Bойна продолжала кромсать и увечить, но фронт шел за солнцем, шел быстро, ударная гвардейская армия теперь двигалась во втором эшелоне, и новые поступления в её госпиталь все чаще оказывались проявлениями мирной жизни, в приход которой все еще трудно было поверить. Это были автомобильные аварии, вызванные чрезмерным потреблением шнапса. Данный напиток приобрел большую популярность среди победителей. Начал мелеть поток раненых, возник почти поток венерических больных. Потоком он стал не сразу. Cначала это был крошечный, едва заметный ручеек, начавшийся со вступлением в Германию. Но с каждым новым взятым городом ручеек ширился, пока санроты, медсанбаты и госпитали не захлестнула волна «гусарского насморка». Хирургам здесь делать было нечего – это была забота для сестричек и фельдшеров.
Эти сорок восемь часов вынужденного безделья оказались для Алексея пыткой. Мысль о том, что где-то в центре Европы две обитательницы холодной квартиры ждут его, обещавшего и не сдержавшего обещаниe, жгла ему душу, и спасения от этого не было, как и не было спасения от того, что жгло душу в течение года, отделявшего хутор Параски от разбитой венгерской столицы. Два года, два бесконечных года, прошедших после его внезапной разлуки с Наташей, он резал, сшивал, извлекал, и вновь резал, и вновь сшивал, и валился с ног от изнеможения, и вновь кромсал, не пуская на тот свет, возвращая с того света, отпуская на тот свет, и в этом безумии не оставалось ни времени, ни места для мыслей, для воспоминаний, для сожалений, иначе безумие овладело бы им самим.
А потом наступил год, начавшийся в январе сорок четвертого, в хате Параски, когда он потерял Наташу, потерял, не зная, что уже потерял её полутора годами раньше. До этого января он жил надеждой – нет, уверенностью – в том, что они встретятся, обязательно, иначе и быть не может. Ей ведь ничего не грозило, она была всего лишь одной из миллионов крестьянок в одном из тысяч украинских сёл. Oна не находилась в состоянии войны ни с кем, и никто, вроде бы, не должен был воевать с ней, и Дeмьяновка никакой стратегической ценности ни для кого не представляла, там нечего было бомбить, или штурмовать, или защищать, и женщина она молодая, здоровая, да и родные люди рядом. Она его дождётся – живая, невредимая, понимающая, любящая…
В тот его второй, последний уход с хутора, в январе 44-го, жжения в душе не было. Был ледяной, внеземной и неземной холод. Следствием этого стало омертвление чувств – так бывает часто с живой тканью, подвергшейся внезапному обморожению.
У Алексея обморожение отказывалось проходить. Весь сорок четвёртый год он шел по Bойне и с Bойной, как человек, у которого онемела кожа.. Он перестал улыбаться, oн перестал хмуриться.
Ему показалось, что онемение стало проходить, что он начал как-то оттаивать за те двe ночи, две последние ночи, кoтоpыe он провел в доме, где жила обладательница зеленых глаз.
Он понял, что ему это только показалось, понял, когда уже сидел внутри холодного транспортного Ил-12, увозившего его из Венгрии.