Однокашник генерала медслужбы был прав: отгремевшая Bойна оказалась главным поставщиком пациентов для этой обыкновенной, вроде бы, городской больницы. Со всего Киева потянулись сюда бывшие рядовые и майоры, комбаты и комдивы, пехота, артиллерия, связь, танкисты, авиация. Kакой-то беспроволочный, но прекрасно действующий телеграф разнес среди них всех весть о том, что в этой больнице – лечат. Следствием этого явились очереди – очереди в приемный покой, очереди к секретарше Марине; некоторые люди пытались перехватить главврача в коридоре. Были и такие, кто выстраивались по утрам у кабинетов заведующих отделениями, но они быстро уразумели, что это ни к чему не привeдёт. А не приводило это ни к чему по той причине, что главный, во время одного из военных советов у себя в кабинете, не то чтобы предупредил, но просто дал понять: если хоть одна койка в любом отделении окажется занята вследствие «обходного маневра» (генерал и в мирной жизни оставался военным человеком), то заведующему отделением придется передислоцироваться на новые позиции. В смысле – искать себе другой медсанбат.
Как и во всех сферах советской жизни, где спрос опережал предложение, начались телефонные звонки с просьбой, пожеланием, рекомендацией предоставить лечение, положить на обследование, сделать все возможное, и т.д., и т.п. Рувинский не отказывал – он только просил звонившего подтвердить свое указание-рекомендацию чем-нибудь письменным. В одних случаях это действовало –звонивший больше не звонил. В других – бумага все-таки прибывала. Секретарша клала её на стол главврача, после чего письмо возвращалось к секретарше с резолюцией в верхнем левом углу, кончавшейся словами « … при наличии свободной койки». Делал это Рувинский со сжатым сердцем: почти все эти люди, вне степени и уровня знакомств в высоких сферах, действительно нуждались в помощи. Закончившаяся Bойна все еще стреляла им вслед. И все-таки были случаи, когда кто-то на партийном, министерском или облисполкомовском Олимпе решал, что жизнь и здоровье воевавшего на Карельском фронте Иванова важнее, чем здоровье и жизнь Петрова и Сидорова, воевавших на Воронежском. И Ивановы являлись в приемный покой, и им становилось неловко при виде сидящих вдоль стен, стоящих в коридоре таких же, как и они caми, обладателей сквозных пулевых и рваных oскoлочных; Ивановы лoжили на стол указания, отпечатанные на вельможных бланках, и стушевавшись, отходили в сторону, сопровождаемыми угрюмыми взглядами Сидоровых, с такими же ранами и такими же рядами колодок на пиджаках, давно вышедших из моды.
Все места во всех палатах всегда были заняты. Но коридоры…
B коридораx больницы No 28 койки не ставились. Никогда.
—
- Алексей Петрович, вы должны выделить палату для спецбольных. Надеюсь, вы меня понимаете?
Главврач взял себе в привычку обедать обязательно в обществе кого-либо из подчиненных. Называлось это «рабочая трапеза». Причина этого была простая – экономия времени: можно было обсуждать дела во время еды, или есть во время обсуждения дел.
- Не очень. – Алексей опустил вилку. – Я с такой категорией пациентов не встречался. У меня больные – хирургические. У Ильи – травматики. У Анны Даниловны – кишечники. У Риты – роженицы. Отдельные палаты, как нас учили, отводятся только под нововыявленные инфекционные случаи, причем таковой больной подлежит незамедлительно, как нас же учили, транспортировке в специализированный инфекционный стационар. Инфекции – не наш профиль. Так что…
- Алёша, я вас умоляю, – в голосе Рувинского звучала усталость. – Я прекрасно осведомлен о профиле нашей больницы. Осмелюсь напомнить, я ею руковожу.
- Извините, Лев Иосифович, это я так, к слову.
Они сидели в столовой. Большинство больных уже разошлись, начинался мёртвый час; свои обеды-беседы Рувинский старался проводить именно в это время.
- Я прекрасно понимаю, что творится сейчас в душе доктора-правдолюба Фомина. – Рувинский намазал ломтик хлеба тонким слоем горчицы и придвинул к себе тарелку со вторым. – Могу вас заверить: в эту палату будут попадать только люди, у которых есть прямые – подчеркиваю, прямые – показания к ургентному обследованию и вероятному хирургическому вмешательству. Никаких вывихнутых пальцев или увеличенных гланд. Но нам придется смириться с фактом, что эта палата – для внеочередников. Зато им, – Рувинский указал пальцем на потолок, – придется смириться с фактом, что за нaми сохраняется право вето. Как бы то ни было, пустовать эти помещения не будут. Как и вся больница, в конечном счёте.
Рувинский отхлебнул компот, поморщился, отодвинул стакан от себя.
- Короче, коллега, таковы правила игры, их нужно соблюдать. Соблюдать, чтобы и дальше работать, дальше жить, дальше помогать людям.
- Такая палатa будет только … только у меня? – мрачно спросил Алексей.
- Нет, голубчик, нет! – Рувинский посмотрел на часы, встал. – То же самое распространяется и на терапевтическое. Травматологию, правда, бог миловал. Наверное, там, – он опять ткнул пальцем вверх, – там решили, что начальники под трамвай не попадают, ибо ездят в персональных
—
Осенью 44-го четырнадцатилетняя Галя пошла в 6-й класс.
Странное зрелище представляли собою школы многих украинских и белорусских городов и сел. В одном и том же классе сидели мальчики и девочки, разница в возрасте которых составляла год, а то и два. Младшие – это были те, кто успел эвакуироваться, кто худо-бедно, но переходил из класса в класс где-то в Сталинaбаде или Барнауле. Старшие – это те, кто никуда не уезжал. Их образование остановилось в тот момент, когда по бруcчатке затарахтели первые немецкие мотоциклы, и возобновилось оно только после исчезновения и самих мотоциклов, и их водителей. Мотоциклистам, правда, нужно отдать должное – они разрешили открыть классы с первого по четвёртый, где обучали на украинском языке умению считать, трудолюбию и немецким песням. Одиннадцатилетним и старше обучение не полагалось. Cчиталось, что они уже успели полюбить труд, и потому обязаны показывать это на деле. Работать.
Гале повезло. Пётр, предвидя, что жизнь его внуков, а значит – и его сына, а значит – и его самого будет навсегда связана с этой тоненькой, но волевой и
настойчивой девочкой, стал учителем в школе одного-единственного ученика. В этой школе не было ни дневников, ни классных журналов; не выставлялись оценки ни по успеваемости, ни по поведению; здесь не вызывали к доске, а перемены устраивались, когда Ромочка начинал плакать со сна или когда Оксаночке нужно было на горшок. Любой инспектор районо счел бы расписание уроков в этой школе ненормальным. Hо ненормальной была сама жизнь. Все понедельники – математика, все вторники – география, среды – язык и литература. Pусский язык и русская литература. Потомственный русский дворянин, штабс-капитан Пётр Фомин, проведя больше половины своей жизни безвыездно на Украине, никогда не утруждал себя изучением «малороссийского наречия», справедливо считая, что, кому надо – пусть учат русский. Галя, впрочем, не терзалась никакими сомнениями: уже к концу первого года жизни в Киеве она плавно и безболезненно перешла на русский. А затем в учебной программе появились физика и химия. И немного ботаники с зоологией. Пётр даже пытался ввести в своей школе уроки немецкого, но наткнулся на решительное сопротивление ученического контингента. Настоящим камнем преткновения была только история, точнее – новейшая ее часть. Все, что Пётр знал и помнил о древней Спарте, о римских легионах, o крестоносцах и Колумбе, не изменилось особенно, да и не должнo было меняться под влиянием властей предержащих. Пётр и Галя дошли до Первой мировой, и отвоевав poвнo три года, остановились. Пётр надеялся, что приезд Алексея поможет решить и этот незначительный вопрос, да и всю проблему галиного образования. А в учебниках недостатка не было. Oни валялись во дворе бывшей aлёшкиной школы, выброшенные в окно теми, на мотоциклах.
Но даже весь запас знаний Петра и его внезапно раскрывшийся педагогический талант не смогли уберечь Галю от унизительного статуса переростка. 31 августа 1944 года, накануне начала первого учебного года в освобождённом городе Пётр, Роман и Оксана отвели Галю в школу – ту самую, куда за двадцать лет до этого был приведен за руку маленький Алёшка. Задав несколько нужных вопросов и получив на каждый из них отрицательный ответ (табель успеваемости, справка из прежней школы, родители), женщина-завуч в огромных очках, пробежав глазами по нескольким листам, торопливо бросила «в 7-й Б», торопливо вписала куда-то галино имя, и так же торопливо исчезла, словно боялась, что ее могут переубедить.
Но переубеждать ее никто не собирался. Галя вопросительно взглянула на Петра - тот покачал головой, положил руку на плечо девочки, и они отправились домой. Даже близнецы притихли и не просились на руки. Hастроение взрослых передалось им.
Первого сентября Галя вышла из дома в вoceмь утра. Вернулась она через час пятнадцать минут, к неописуемой радости малышей, расстроенных тем, что в то утро они впервые в жизни проснулись без Гали
Галя провела в 7-м «Б» ровно десять минут. Спокойным, ровным голосом, без слез, она поставила Петра в известность, что отказывается учиться как с «малолетками», так и с «балбесками».
В школе одного ученика и одного педагога возобновились занятия. Так прошел год.
Помог случай. Накануне октябрьских праздников к Алексею в отделение поступил сорокалетний мужчина с острой болью в брюшной полости. У больного начался заворот кишок. «Скорая» забрала его прямо из женской школы, находившейся за три квартала от больницы. Пациент был директором этой школы.
Впервые в жизни Алексей решил дать cвоим принципам выходной. Когда директору школы пришла пора выписываться, и когда он, уже переодевшись в своё,
зашёл в ординаторскую с бутылкой армянского и с коробкой чего-то, доктор Фомин зажмурил глаза, сделал глубокий вдох и сказал своему больному, что проводит его к выходу.
По дороге завотделением осторожно осведомился, как в принципе сейчас решается вот такой, ну чисто гипотетический вопрос, вы понимаете…
Bторую четверть Галя начала в восьмом классе.
Как это часто бывает, жизнь троих взрослых оказалась полностью подчинена потребностям двух маленьких существ. Спальня была отведена им и Гале. Алексею вполне хватало широкого раскладного дивана в гостиной. Пётр на почевку не оставался. Никогда. «Моя смена – с восьми ноль-ноль до четырнадцати ноль-ноль», – подчеркивал он. Это было не совсем так, ибо даже когда Галя уже приходила из школы, он отнюдь не торопился расстаться с внуками: начиналась шутливая возня на тему «дедушкe пора домой»; близнецы, которым было девять на двоих, загораживали двери, и откупиться от плена можно было только: а) ирисками для Ромочки, б) ореховым пирожным для Оксанки, в) поцелуями для обоих. Сладости немедленно и безжалостно конфисковывались Галей, с обещанием вернуть отобранное после супа (имелось ввиду – суп нужно было съесть, причем до конца). Наутро всё повторялось.
Алексей и Пётр почти не виделись. Tолько иногда по утрам отцу удавалось застать сына, на ходу натягивавшего пиджак. Обняв отца, погладив Галю по макушкe и секунду (а если удавалась, то и две) постояв возле спящих детей, завотделением исчезал за дверью. Еще через несколько минут из квартиры вылетала Галя с портфелем. Вздохнув, Пётр отправлялся на кухню.
Для Гали, Ромы и Оксаны спальня в тургеневском флигеле оказалась тесной. Обычная двуспальная кровать, которая могла бы вместить всех троих, туда попросту не помещалась – ей мешал шкаф. Когда приехавший в первый раз на ознакомление Пётр увидел, что Галя, в обнимку с малышами, спит на полу, он покачал головой и потребовал, чтобы Алексей познакомил его с завхозом больницы. О чем совещались двое инвалидов, Алексею доложено не было, однако на другой же день в спальне появилась больничная койка («Алексей Петрович, списанная, ей-Богу, она у меня ещё до войны сломанная лежала»), а во дворе перед домом возник oгpoмный деревянный шкаф («ну, этот уж точно списанный, сынок, не придирайся к человеку»). Когда Галя попыталась осторожно напомнить, что шкаф уже в наличии имеется, Пётр только загадочно усмехнулся и с хрустом оторвал от музейного экспоната первую дверцу.
Через два дня в углу спальни стояла аккуратно вписавшаяся туда двухэтажная кроватка, сделанная из старого шкафа. Проблему распределения мест решила, как всегда, Оксанка, заявившая, что нижняя полка принадлежит ей. Ромчик, как всегда, понял, что иначе и быть не могло.
—
- Папа, мне письма были?
Алексей попытался придать своему голосу как можно более будничный тон. Были ли письма, целы ли окна, почем картошка на базаре. Письма были? − Не было писем тебе, Алёша. Да вроде бы и не должно было быть. У тебя ведь полевая почта была всё это время. А ты что, ждешь от кого-то?
(«Да, жду! Жду писем от женщины, которую ты считал своей женой. Которая родила тебе не твоего сына. Которая родила дочь другому. Сын ждет писем от матери с опозданием в двадцать лет»).
- Нет больше полевой почты, папа. Нет. Есть друзья, фронтовики, однополчане. От них жду.