- Ромка, чужие письма читать нельзя. Папа нам об этом несколько раз говорил, ты помнишь?
- Я помню, но ведь он говорил о чужих письмах. А это письмо – не чужое.
Двое четвероклассников ведут дискуссию, стоя на стульях, которые стоят на столе, который придвинут к книжным полкам, которые занимают почти всю стенку в гостиной квартиры на Щекaвицкой. В руках Ромы – старый коричневый фотоальбом. В руках Оксаны – письмо, извлечённое из конверта, обнаруженного между последней страницей и обложкой. Рому интересует исключительно конверт. Оксану интересует только письмо.
- Это письмо – не чужое, – повторяет Оксана. – Вот, смотри – написано «Фомин Пэтэр». Пэтэр – значит Пётр. Это же наш родной деда. Значит, письмо – не чужое. Вот, слушай…
Логика сестры, как всегда, неотразима. Роме не остаётся ничего иного, как поступиться своими этическими принципами и прекратить изучение конверта и его марки, которые интересуют его гораздо больше, чем какое-то письмо, написанное деду Пете непонятно кем сто лет назад. Однако, по мере чтения письма, конверт отходит на задний план, и в конечном счёте, исчезает. Закончив чтение, Оксана поворачивает лицо к брату – её глаза широко раскрыты. У Ромы отвисла челюсть.
- Ромка, ты… ты всё понял? – Оксана говорит почему-то шёпотом.
- Нет, не всё, – так же шёпотом отвечает Рома. – Но, по-моему, это – папина мама.
- Ромка, но ведь папина мама – это наша с тобой бабушка!
Мальчик на секунду задумывается.
- Если она – наша бабушка, значит – она жена нашего дедушки.
- Ты глупый! У деды жена – тётя Зина.
- Сама ты глупая. Тётя Зина здесь не живёт. А муж и жена всегда живут в одной квартире – как наш папа и мама Галя.
- С каких это пор дети обсуждают родителей?
Рома вздрогнул от неожиданности, услышав голос вошедшей в квартиру Гали. Оксанка взвизгнула от радости и прыгнула прямо в широко расставленные руки отца. Поцеловав девочку, как всегда, в глазёнки, Алексей опустил её на пол. Рома пренебрежительно хмыкнул, но остался наверху.
- Папа, а почему твоя мама живёт в этом, как его – в Бухаресте? – Говоря это, Оксанка почему-то держит одну руку за спиной.
- Не в Бухаресте, а в Будапеште, – опять хмыкнул Рома.
- Не придирайся, пожалуйста. Папа, а кто такой Шандор? Он тоже врач, правда? Папа, а на каком языке твоя мама разговаривает? Она ведь русская, правда? Что с тобой, папа?
Алексей стоял с закрытыми глазами. Это было уже не чеховское ружьё из первого акта – по ним всем ударил бумеранг. Вопрос, который он, восьмилетний пацан, задал в этой же комнате своему отцу почти три десятилетия назад, вернулся к нему же – и теперь ему самому придётся объяснять своим собственным детям, что делает их бабушка, которую они никогда в жизни не видели, в городе, название которого они путают. Когда же, наконец, перестанут возвращаться ветры на круги своя? Когда они утихнут?
- Дети, откуда вам это известно? И что означают эти стулья на столе? И что у тебя в руке, Ромчик?
Вместо ответа, мальчик протянул сверху Гале пожелтевший конверт с маркой венгерской королевской почты. Галя повертела его в руках и с непонимающим выражением лица передала его Алексею.
- Алёша, это же пустой конверт. Я ничего не понимаю!
- Он не пустой, – осторожно произнесла Оксанка. – Там были такие обрывки зелёные, и… и вот…
- Я это уже читал, – ровным голосом произнёс Алексей.
Роме надоело взирать на это бесполезное, по его убеждению, препирательство; он неторопливо переместился со стула на стол, затем, опустив один из стульев на пол, так же неторопливо сошёл на стул, затем – на пол.
- Папа, а ты был в Венгрии?
Галя поняла, что ей пора вмешаться.
- Я предлагаю перевести урок географии на потом. Может быть, даже на сегодняшний вечер. А сейчас давайте вернём этой комнате её прежний вид, пока дедушка не пришёл. Это означает – каждый предмет возвращается на своё место. Я имею ввиду – каждый, без исключения! – Oна ткнула пальцем в конверт. – И – домой!
Письмо было вновь уложено в конверт. Рома, взобравшись опять на верх пирамиды, поместил конверт в альбом, между последней страницей и обложкой, после чего альбом вернулся на своё место, где его тридцать лет подряд никто не тревожил. И стол вернулся на своё место. И стулья.
Когда Пётр вернулся вечером к себе домой, здесь ничто уже не напоминало о попытке двух юных личностей выяснить судьбу женщины, которая когда-то, в другой, исчезнувшей жизни, была хозяйкой этого жилища.
—
Алексей решил спрессовать в несколько слов жизнь отправительницы будапештского письма. Он считал, что для детского понимания хватит самых простых, даже умышленно упрощённых фактов. Придёт время, когда жизнь для детей перестанет быть только белой или только чёрной, она не будет состоять только из «что такое хорошо и что такое плохо», придёт время градаций, время знакомства со спектром, с палитрой, с серыми переходами – и тогда они поймут. Поймут всё. Но сейчас…
- Дети, письмо, которое вы нашли в дедушкиной квартире, написала моя мама. Она была женой деда Пети. Когда я был маленький, она переехала в Венгрию. Моя мама – это ваша бабушка. Бабушка Лида. Она знает о вас, и она вас любит. Придёт время – и вы с ней обязательно встретитесь.
Алексей считал, что этот сгусток информации оградит его на какое-то время от вопросов, на которые у него попросту не было ответов. Но он ошибся. Он недооценил способность своих маленьких инквизиторов ставить всё под сомнение.
Выслушав краткий биографический очерк папиной мамы, четвероклассник скептически хмыкнул – так он делал всегда, если что-то вызывало у него недоверие – и направился к книжному шкафу. Bооружившись линейкой, он минуты две колдовал над атласом. Наконец, он выпрямился. Лицо его было серьёзным.
- Папа, от Киева до Будапешта – две тысячи километров. Средняя скорость пассажирского поезда – шестьдесят-семьдесят километров в час. Делим две тысячи на… на шестьдесят пять. Получается чуть больше тридцати часов. Это значит, что от них к нам можно доехать за сутки с четвертью. В оба конца – двое с половиной суток. Выходит, что за тридцать лет у неё не было трёх свободных дней?
- Видишь ли, дорогой мой академик, кроме арифметики, нужно ещё знать и историю. Ты забыл, что за это время была война. Даже две – с учётом гражданской.
- Папа, это ты забыл, что гражданская война к тому времени закончилась. Так что отнимаем только Великую Отечественную – четыре года.
- А вторая мировая?
- Ты прав, вычитаем ещё два. Тридцать минус шесть – получается двадцать четыре года. Папа, это почти четверть века! Почему твоя родная мама не может приехать к тебе из соседней страны? И потом – это ведь братская страна, народная демократия. Оксанку осенило.
- Давайте мы все поедем к ней в гости, в этот Бухарест. Рома опять хотел её поправить, но не успел.
- Моя мама там больше не живёт. Она… она переехала.
—
Последняя пара лекций была по политэкономии. Галя решила, что их можно безболезненно пропустить. Захватив с собой две бутылки из запасов, о существовании которых Алексей всё ещё не догадывался, она отправилась в путь. Ехать пришлось с пересадкой. Погружённая в мысли, она даже не обратила внимание на лейтенанта, который сел рядом с ней, хотя вагон был почти пустой. Только когда она сделала пересадку и молодой офицер опять оказался рядом с ней, до Гали дошло, что вот-вот можно ожидать атаки. Но атака не произошла – парень оказался застенчивым, поэтому свою не лишённую оригинальности фразу «далеко едете?» он произнёс в тот момент, когда Галя, поднявшись, решительно направилась к выходу.
Трамвай, лязгая колёсами, набрал скорость, и она почувствовала на себе разочарованный взгляд прижавшегося носом к окну лейтенанта.
В отделение связи Галя успела перед самым закрытием. Почтальона, обслуживавшего названную ею улицу, вызвали сразу – он сидел на сортировке, заменяя заболевшую сотрудницу. Он оказался молодым одноруким инвалидом. В Киеве его ранило, в Киеве же его оперировали, и женился он здесь, несмотря на увечье. Из всего этого потока слов Галя уяснила самое важное для себя: этот парень работает здесь всего лишь один год.
Выслушав просьбу Гали, подкреплённую одной из ереванских бутылок, парень исчез за обшарпанной дверью с надписью «посторонним вход воспрещён». Он вернулся через минуту в сопровождении полной пожилой женщины в тёмно-синем рабочем халате и нарукавниках.
- Зачем вам мой муж? Он на пенсии, из дому не выходит. – Голос резкий, на лице – выражение недовольства.
Галин ответ, усиленный второй бутылкой, был готов заранее:
- Я – племянница Евгения Oлеговича Ростовцева, с улицы, которую ваш муж обслуживал. Мы с мамой в эвакуации друг друга потеряли. Я её уже несколько лет ищу. Может быть, ваш муж сможет вспомнить, были ли им письма. Может быть, обратил внимание на штемпель отправления? На обратный адрес? Я знаю, чудес не бывает, но всё-таки…
Минут через пять Галя и женщина в халате, пройдя через несколько дворов и подъездов, поднялись по вонючей лестнице на вонючий второй этаж и остановились у двери, вдоль которой были прикреплены не меньше десятка надписей – кому сколько раз звонить. Из-под большой чёрной кнопки единственного звонка торчал оборванный провод, что лишало информацию о звонках всякого смысла.
В крошечной комнатушке семьи работников связи было чисто и бедно. Треть комнаты занимал стол. Две трети стола занимали марки. Они были в альбомах, они лежали кучками, они были на конвертах. Несколько обрывков конвертов с приклеенными к ним марками плавали в большущей миске. Над всем этим колдовал мужчина лет шестидесяти, в майке, которая, казалось, побывала под перекрёстным огнём. Прижав к правому глазу лупу, он старательно разглядывал крошечный квадратик, зажатый в длинном тонком пинцете. Появление в комнате двух женщин ничего не изменило. Он не только не прекратил изучение марки – он даже не поднял глаза, не кивнул головой, не произнёс ни одного слова. Человек находился в одной комнате с ними, отделённый от них тремя метрами, но он пребывал в другом измерении, в другой стране, в другом столетии. У корабля, плывшего под увеличительным стеклом, были белые паруса, а скалы, на которые он нёсся, были чёрные, а бившаяся об них вода была зелёная, а пена…
- Митенька…
Голос женщины прозвучал мягко, почти просительно. Даже не верилось, что его обладательница встретила Галю настороженно, враждебно. Голос заботливой, тревожащейся женщины. Голос любящей женщины.
- Митенька, к тебе пришли.
Она подошла к мужу, легко дотронулась до его плеча. Тот вздрогнул, поднял голову. Прошло пять секунд, пять долгих секунд, прежде, чем он вернулся на сушу из плавания. На лице появилась виноватая улыбка.
- Добрый день, Дмитрий… – Галя запнулась.
- Иванович.
- Дмитрий Иванович, я разыскиваю свою маму. Мы с ней потерялись в эвакуации. Вся наша семья погибла, и моя последняя надежда – это наш дядя, который жил у вас здесь, в Димeeвкe. Она могла ему написать, и тогда я…
Дмитрий Иванович бережно вставил марку в карманчик альбома, отложил пинцет.
- Девушка, милая, но ведь я – не дядя. Я – почтальон, причём – бывший. Вы к нему езжайте, к первоисточнику, так сказать.
- Дядя умер. Во время оккупации. Я об этом узнала только, когда вернулась в Киев, после освобождения. А мама об этом знать никак не могла. Она могла писать ему, то есть на его адрес, не зная, что там живут уже чужие люди. И вот я подумала – может быть, вы вспомните об этих… этих недоставленных письмах, письмах умершему человеку, или, как это называется – выбывшему адресату. Ведь такие письма возвращаются по обратному адресу – я правильно говорю?
- Правильно, правильно говорите, – задумчиво произнёс хозяин комнаты. – Да вы садитесь, милая, садитесь. В ногах-то правды нет.
Галя послушно села на кончик стула.
- Как дядю-то звали?
- Ростовцев. Евгений Ростовцев. Лесной проезд восемнадцать. У вас, конечно, адресов этих, домов, улиц, квартир – масса, но может быть, вам удастся вспомнить…
- Я уже вспомнил, – тихо ответил бывший почтальон. Повернувшись к стене, у которой стояла высокая, заставленная альбомами этажерка, он вытащил небольшой зелёный альбомчик. Перевернув несколько страниц, он протянул альбом Гале.
- Пять марок во втором ряду сверху – это с конвертов, адресованных вашему дяде. Лупу я вам не предлагаю – вам она ещё не скоро, надеюсь, пригодится.
Галя, как завороженная, взяла альбом в руки. Через несколько секунд она подняла глаза.
- Дмитрий Иванович, я… я ничего не понимаю. Ведь это всё – иностранные марки, из разных стран. Вы, наверное, ошиблись. Мужчина покачал головой.
- Филателисты, настоящие филателисты не ошибаются. Разбудите ночью любого серьёзного коллекционерa – и он вам скажет, откуда, когда, а главное – каким образом та или иная марка очутилась в его коллекции. Ваш покорный слуга имеет честь причислять себя именно к таковым, к серьёзным. Вот эта, самая первая – венгерская. Я снял её с конверта, который пришёл на имя вашего дядюшки в конце сорок пятого.
Лицо Гали начало розоветь.
- Сняли? Что значит – сняли? Как… как вы…
- Не торопитесь с осуждением, милая барышня. – Он повернулся к жене, которая стояла рядом, сохраняя всё то же настороженное выражение. – Ксюша, ты бы чайку поставила нам с… – он вопросительно взглянул на гостью.
- Галя, – торопливо ответила та. – Галина Фомина.
- Видите ли, Галочка, согласно правилам наркомата связи – простите, министерства связи – любое почтовое отправление, не доставленное адресату по причине его выбытия, подлежит возвращению по обратному адресу – и поверьте мне, первые пару лет после войны таких возвращаемых писем у нас всегда набиралось – воз и маленькая тележка, ибо тех, кто выбыл, тоже было… Да что там говорить! – Oн махнул рукой.
- А эти… эти пять писем вы назад не отправили?
- Нет, не отправил, – спокойно подтвердил Дмитрий Иванович. – Не отправил по той простой причине, что отправитель тоже никогда их не получил бы. Я это знаю. Вы это знаете. Все это знают. – Его голос стал жёстким. – Этим конвертам суждено было улетучиться, пропасть. Зависнуть между небом и землёй, без пользы для кого бы то ни было. И марки, в конечном счёте, всё равно достались бы одному из таких, как я, энтузиастов, только сидящему в более высоком ведомстве и на более высоком стуле.
- А что было в письмах? – с надеждой в голосе спросила Галя.
Человек в майке нахмурился.
- Сколько вам лет, Галя? – И добавил. – Приношу свои извинения за столь нескромный вопрос.
- Двадцать один, – недоумевающе ответила oнa.
- Видите ли, yважаемая Галина, ещё каких-то лет пятнадцать – двадцать
до вашего появления на свет в ходу было такое понятие, как «порядочность».
Это было очень ёмкое понятие; оно включало в себя, кроме «не убий, не укради», также и «не читай чужиx писeм». И распространялось оно, это правило, на всех – на царей и на смердов, на дворян и на почтальонов. До того, как я стал почтальоном, я успел побыть дворянином. Кем я был в промежутке между этими двумя ипостасями, вам знать неинтересно, но – подведём резюме: чтение чужих писем – не для меня. Мой грех, точнее, моё прегрешение ограничилось отрыванием верхних правых уголков. Тех, которые с марками. Сами письма я сжёг, не открывая конверта.
- Все пять?
- Все пять. И венгерское, и немецкие, и австралийские.