Галя проработала до начала восьмого месяца. Она готова была работать и дальше, но Алексей, старавшийся все это время не противоречить жене ни в чём, решил, что пришло время хлопнуть ладонью по столу. Когда Галя, приготовив, как обычно, завтрак для всей семьи, направилась к вешалке, она увидела, что её пальто, всегда висевшее на левом крючке, исчезло. Исчезли также и всегда стоявшие внизу на подставке утепленные коричневые «румынки» на толстой подошве. Она обернулась, чтобы выяснить причину этого синхронного исчезновения – и встретилась с напряженными взглядами трёх пар глаз. Она все поняла, но на всякий случай, спросила:
– Это что, бунт на корабле?
Алексей, Оксана и Рома одновременно и одинаково кивнули головами. Сомнения исчезли.
– Меня ждут на работе.
– Нет, не ждут! – хором прозвучало в ответ.
Галя поджала губы – явный признак нарастающего недовольства. Она сделала шаг вперёд, и в это же время шаг вперёд сделали близнецы. Оксана протянула лист бумаги, а Рома – авторучку, которую Галя подарила ему к одиннадцатилетилетию.
– Что это?
– Это твоё заявление об отпуске, который тебе полагается по закону, – отчеканил Рома с серьезным лицом.
– Я что-то не припоминаю, чтобы в мои сегодняшние планы входило писать какое-либо заявление.
– А ты и не должна писать, – назидательно произнесла Оксана. – Видишь, оно уже написано. Тебе осталось только подписать.
Галя перевела взгляд с детей на мужа. Алексей откашлялся.
– Галочка, твоя директриса, ну эта, как её… Заливайкина…
– Наливайко!
– Допустим. В общем, она в курсе дела. Мы с ней вчера очень мило побеседовали. Весьма понимающая дама…
Галя устало опустилась на стул.
– Можно спросить, о чём это мой муж беседовал с моей начальницей за моей спиной и без моего ведома?
– Можно. Мы говорили о твоем отпуске. Приказ уже подписан, с сегодняшнего дня. Можешь одевать шлёпанцы.
—
– Галя, куда исчезли твоя Зоя и этот, как его – Матвей, что ли?
– Никуда.
– Что значит – никуда?
– Это значит – никуда не исчезли.
– Почему же мы с ними не видимся? Когда она была беременная, ты у нее все вечера пропадала.
Молчание.
– Галочка, я спросил, почему…
– Потому, что мне не нравится, как Зойка на тебя смотрит.
– Ну, и как она на меня смотрит?
– Можно подумать, что ты не знаешь.
– Представь себе, не знаю.
– И не узнаешь.
– Почему?
– Потому, что тебе хочется узнать.
Молчание.
– Галя, ты ревнивая?
– А ты?
– А ты?
- А ты?
—
30 ceнтября 1953 г.
Здравствуй, мама! Я несказанно рад твоему письму. Мы прочитали его по нескольку раз. Мы – это я, моя жена и мои дети. Я женат уже пять лет. Моя жена – это та самая девочка Галя, которую я лечил после ее падения на землю в 1941 году. Она – старшая сестра моих детей, она – дочь женщины, которую я любил и которая умерла после родов. Об этом я вам рассказывал при нашей встрече почти девять лет назад. Я понимаю, что всё это выглядит довольно запутанно и может вызвать у вас недоумение и вопросы, но поверьте мне, всё это гораздо проще, чем кажется. Проще, потому что мы все живем дружно и счастливо, и самые счастливые во всей этой истории – мои дети. Твои внуки, мама. Твои племянники, Верочка. Им уже по одиннадцать с половиной, они учатся в пятом классе. Они до безумия похожи внешне, и так же безумно разные во всем остальном. Помнишь, как у поэта: «Огонь и камень, душа и сердце, лёд и пламень»? Огонь и пламень – это наша Оксаночка. Я не уверен, применимо ли слово «лёд» к Ромочке, но «камень», без сомнения – к месту.
Мама, твоя идея разыскать меня через наше ведомство была просто гениальная. Тот факт, что я пишу тебе это письмо, является наилучшим тому доказательством. Я работаю главным врачом большой больницы. У вас это называется, кажется, Chief medical superintendant. Это не та работа, к которой я стремился, которую жаждал. Я ведь хирург, я врач, который лечит, а не бумажки пишет. Но так получилось, что я должен был, я просто обязан был согласиться на эту работу ради одного большого друга, ради коллег, ради собственного душевного покоя, наконец. Когда-нибудь при встрече я расскажу вам об этом более подробно. Моя жена работает технологом-товароведом в пищеторге. Для вас это, наверное, совершенно непонятные слова, абракадабра. Она отвечает за распределение (allocation) продовольственных товаров по ресторанам нашего района.
Я не обманывал, когда в тот февральский день 1945-го года у вас дома дал обещание вернуться завтра. Я ведь действительно намеревался вернуться, увидеть опять и тебя, и Веру. Однако, по возвращении в свой госпиталь, меня ждал приказ о вылете, немедленном вылете на другой участок фронта, в Германию. Мама, ты поймёшь, ты должна понять: шла война, и приказ есть приказ. Я закончил войну в Берлине в звании подполковника. И я пытался, я отчаянно пытался вас разыскать. Я отправил несколько писем на ваш будапештский адрес, после войны, разумеется. Я послал несколько телеграмм, я даже послал вам вызов для телефонного разговора – как вы знаете, безрезультатно.
Мама, я не уверен, известно ли тебе то, что я собираюсь сообщить. Если ты уже знаешь, то мои слова не вызовут у тебя новой боли. Если же нет, то соберись с силами. Бабушки и дедушки нет в живых. Они умерли во время оккупации, умерли один за другим. Я приблизительно знаю район, где они погребены, но точное место, к сожалению, мне не известно, как не известны даты их смерти. Мама, ты переписывалась с ними все предвоенные годы, ты знаешь, как я их любил, и как они – мне даже неловко писать об этом – обожали меня. И поэтому боль от сознания того, что я даже не могу постоять у их могилы, меня не покидает. Каждый год мы с отцом зажигаем свечи в их память.
Я получил огромное удовольствие, рассматривая присланную тобой фотографию. Мама, ты совершенно не изменилась – это не комплимент, это просто констатация факта. Люди, которые окружают тебя, говорят тебе, наверное, то же самое. И ты им, наверное, не веришь именно потому, что они тебя видят каждый день; следовательно, поверь мне. А вот Вера изменилась, она очень похожа на свою мать в её возрасте. Не спрашивай, откуда я это знаю – просто у нас в альбоме есть твои дореволюционные фотографии. Звучит, правда? Дореволюционные, седая старина. Шандора я, конечно, не узнал бы – мы с ним виделись всего лишь один раз в жизни. А вот дочку Веры, свою племянницу, я узнал бы и в миллионной толпе, потому что она – копия моей дочки, своей двоюродной сестры, какой та была шесть лет назад. Было бы интересно поставить их рядом. Сбудется ли это когда-нибудь? Даже когда вы все жили в Венгрии, мне это казалось бесконечно далеким. Но Австралия… В нашем представлении здесь – это не просто другая планета, это – иная галактика. Какая она?
Посылаю вам самую-самую недавнюю фотографию – специально ходили в ателье сниматься (потому и задержались с ответом). Не буду объяснять, кто есть кто, по-моему – и так ясно. Галя и дети передают вам привет, огромнейший, с поцелуями. Верочка, как у тебя с русским? Не забыла, не растеряла при всех этих переездах? На каком языке – или языках – говорит моя племянница?
Пишите, обязательно пишите.
Алексей.
P.S. На снимке нас пока что четверо. Пока что…
15 декабря 1953г. Алёшенька, Галочка, Оксаночка, Ромочка, дорогие мои, здравствуйте!
Наконец-то, прибыло от вас письмо – вместе с фотографией. Сын, ты совершенно прав, мои внучки действительно очень похожи друг на друга. Что ж, в общем-то, так и должно быть, у них ведь одна бабушка. На кого похож Ромочка, сказать трудно, но мне кажется, что я улавливаю в нём черты его покойного прадеда – моего отца. У него такое же мягкое выражение лица, такие же спокойные глаза и, наверное, такой же характер – спокойный и рассудительный. Я права? Ну а жена твоя, сынок, просто красавица, это наше единогласное мнение.
Алеша, твоё письмо шло к нам почти два месяца, если верить почтовым штемпелям. Это совершенно за пределами нашего понимания. Мы живем во второй половине 20-го века, от нас пароходы доплывают до Европы меньше, чем за четыре недели, а на самолете до любой европейской столицы можно за трое суток долететь. Верочка даже высказала предположение, что твоё письмо везли на оленях через всю Сибирь. К сожалению, осведомлённость твоей сестры о стране, где родилась её (и твоя) мать, оставляет желать лучшего. И все-таки – я грешу. Самое главное – это то, что мы нашли друг друга, мы можем писать друг другу письма, и эти письма доходят, пусть с опозданием, но доходят. И потому нельзя гневить Бога.
Алёшенька, ты спрашиваешь, какая она, Австралия. Мы сами пытаемся ответить на этот же вопрос, мы, прожившие здесь почти шесть лет. Прежде всего – это добрая старая Англия. Верочка и Лайош потому и настаивали на переезде именно сюда, ибо это место – самое удалённое от ужасов и катастроф Старого Света. И не только самое удалённое, но и самое тихое. Здесь всё ещё больше овец, чем людей, больше пустынных земель, чем заселённых, больше жарких дней, чем дождливых. Ну и, конечно, больше приезжих, чем коренных жителей. Приезжие – это белые. Сначала это были англичане, а теперь вот мы, displaced persons, перемещённые лица. Правда, перемещённые тоже бывают разные – это мы поняли ещё на корабле. То была настоящая Вавилонская башня – русские, поляки, немцы, греки, итальянцы, прибалты. И все везли в новую страну свой старый европейский багаж. Наш Лайош ударил по лицу одного молодого эстонца, который, гуляя по палубе, насвистывал какую-то немецкую песню военного времени – «Хорст Кессел» или «Фессел», уже и не помню. Собственно, он его не просто ударил, он его по-настоящему избил, но самое удивительное, что все это обошлось без особых последствий – наш капитан во время войны был офицером британского флота, и его «предвзятость» по отношению к бывшему (или настоящему) нацисту понятна. Была на корабле и группа венгров, десять семей, но вся моя семья не обменялась с ними ни единым словом за всё время плавания. Ну и были, конечно, евреи, баловни судьбы. Баловни в том понимании, что они остались живы.
Когда мы сошли на набережную в Сиднее, мы довольно быстро осознали, что у австралийцев полнейшее, граничащее с наивностью незнание (и нежелание знать) наших домашних европейских проблем – совсем как у Грибоедова, помнишь – «Нам у китайцев несколько б занять премудрого у них незнанья иноземцев». Несметное количество раз мы слышали одну и ту же фразу: «Leave your home wars behind» – «ocтавьте ваши войны в прошлом». Слышала, правда, только я. Кто бы мог подумать, что на старости лет мне пригодятся знания, полученные в Фундуклеевской гимназии? Первое время вся моя семья, все четверо, были глухонемыми – французским и немецким здесь владеют единицы, о русском и венгерском вообще речи нет, так что я была переводчицей и для своих, и для администрации. Два года наши мужчины – Лайош и Шандор – отработали на строительстве гидроэлектрической системы в Снежных горах. Представляете себе, в этих горах действительно идет снег, причем обильный, густой – в основном, в августе-сентябре.
В конце 50-го мы поселились в Сиднее. Для вас там, в России, это просто название экзотического города в экзотической стране. Мы же исходили отнюдь не из экзотики. Здесь, в Австралии, для таких, как мы, иммигрантов едва ли не главным критерием выбора места жительства является возможность жить среди «своих», то есть среди бывших земляков, соотечественников, соплеменников, единоверцев. Ничего не поделаешь, человек – действительно, существо стадное. Уже появились греческие землячества, и хорватские, и украинские, и итальянские, и еще какие-то. Уже и pecторанчики китайские пооткрывались. Для нашей семьи вопрос выбора не стоял – мы сняли себе домик там, где традиционно расселилась еврейская община. Это приморский район, и мы каждый вечер проводим на набережной. Сравнительно недалеко отсюда есть маленькая православная церковь, куда я и езжу, причем на машине. Пока что меня возит туда мой зять, но сейчас я готовлюсь к сдаче экзамена, так что скоро у меня будет licence.
Алёшенька, в отличие от твоего отца, я относилась к религии, к православию несколько поверхностно, даже формально. Но здесь мы все претерпели какую-то метаморфозу – правда, каждый для себя. Многое из того, что казалось важным, улетучилось, упало за борт по дороге из Европы к пятому кoнтинету. И многое из того, то считалось третьестепенным, превратилось в одну из жизненных доминант. И в результате – я не пропускаю ни одного воскресного богослужения. Ирония судьбы: в двухстах метрах от церкви, в парке, на всеобщее обозрение выставлены орудия, которые англичане захватили у нас во время Крымской кампании. И в эту же церковь я пошла сразу же по прибытии твоего письма с известием о смерти моих родителей. Сын, эта весть не застала меня врасплох, я чувствовала, я почти знала, что с ними что-то случилось – ведь я не получила от них ответ ни на одно из моих писем, отправленных после войны. Алешенька, это были самые любящие бабушка и дедушка на земле. Господь да упокоит их души.
На прошлой неделе я впервые молилась за них уже в новом храме; перед самым Новым годом в Сиднее был освящен новый Петропавловский собор. Он находится в 17 километрах от нашего дома, и я вряд ли смогу туда ездить часто, но дело не только и не столько в расстоянии. Подавляющее большинство прихожан – это белые иммигранты, то есть люди моего поколения и их дети. Кроме того, очень много бывших DP – перемещённых лиц. Они все еще мечтают о возвращении, но о победном возвращении, чуть ли не на белом коне и с шашками наголо. Многие из них давным-давно служили России и царю, еще многие совсем недавно служили Германии и Гитлеру. С первыми я еще как-то в состоянии общаться, хотя меня не покидает ощущение, что я разговариваю с мастодонтами (впрочем, они, вероятно, такого же мнения обо мне). Со вторыми у меня ничего общего нет и, как ты понимаешь, быть не может.
Наши мужчины решили попытать счастья в бизнесе. Два месяца назад они открыли магазин, точнее – магазинчик готовой одежды. Алёша, я предвижу твоё недоумение: врач-хирург – и вдруг – «готовая одежда». Сын мой, иммиграция – это хирургическая операция без наркоза, это ампутация чего-то очень важного, но – важного в прошлом. Что-то теряешь по необходимости, от чего-то отказываешься сам. В Австралии безумная нехватка рабочих рук, но это не распространяется на медиков-иммигрантов. Они должны сдавать профессиональный экзамен. Если учесть, что для этого нужно знать английский, то у Шандора в его шестьдесят лет нет на это никаких шансов.
Я дописываю это письмо, сидя на скамейке на набережной Bondi Beach, у самого Тихого океана. Боже великий, как нас опять разбросало… Всё, Леночка (т.е. Ilonka), твоя племянница, не дает больше писать, я обещала ей ice-cream.
Мы все вас обнимаем и целуем.
Храни вас Бог.
Л.
P.S. Алёша, я дописываю письмо мамы под ее же диктовку, поэтому ошибок ты не найдёшь. То есть – грамматика мамина, а мысли – мои. Алёшенька, ты скоро опять станешь дядей, а наша с тобой мама – бабушкой. Эта страна создана для того, чтобы рожать детей: море, солнце, фрукты, молоко.
Алёшенька, дорогой мой и почти незнакомый брат. Ты помнишь наш разговор, наш первый и последний разговор (ой, нет, не последний, ни в коем случае не последний) девять лет назад, в Будапеште? Ты спросил, кем я себя считаю. Я ответила, что я немножко еврейка, немножко русская. Но это, как говорят австралийцы, wishful thinking. Невозможно сидеть на двух стульях, как бы близко они ни стояли. У человека должно быть чувство принадлежности, belonging. Алёша, я перешла в иудаизм. Я предвижу твое недоумение и объясняю сразу: считать себя еврейкой – этого мало. Hадо, чтобы это признала община. А для общины я – не еврейка, ибо эта религия, эта принадлежность наследуется только от матери. Мне пришлось именно перейти – ради мужа, ради отца, ради себя, ради будущего ребенка, наконец. Мама отнеслась к этому с полным пониманием. Она вообще всех всегда старается понять.
Я очень-очень хочу тебя увидеть. А ещё больше я мечтаю о дне, когда встретятся твои и мои дети.
Kisses.
Vera.
P.S. Ты и Галя – это сюжет для кинофильма. Incredible!