20.11.1969.
Алёшенька, Галочка, дети!
Я вложила в это письмо invitation – приглашение на свадьбу Леночки, официально – Ms Helen Radnai. Свадьба состоится через три месяца, двадцатого февраля, на другой день после выпускной церемонии в Сиднейском университете, который Леночка уже закончила. Вы не удивляйтесь – здесь молодежь заканчивает учёбу, начинает работать, a какое-то время спустя они все собираются на Graduation ceremony, где их одевают в средневековые одеяния с квадратными шляпами, вручают свидетельства и произносят речи. Леночка изучала языки, социологию, историю, еще что-то. Oна, кажется, до сих пор не решила, где и кем будет работать. По-моему, карьера у нее будет недолгая: и Верочка с Лайошем, и родители Дэйвида с нетерпением ждут внуков. Вы не поверите, но со мной Дэйвид говорит только по-русски! Его семья приехала в Австралию из Харбина десять лет назад, а в Харбине они поселились еще в двадцатых годах, приехав туда – вы не поверите – из Киева! Свадьба будет человек на 300. Верочка заказала зал в здании Оpera House, его уже называют восьмым чудом света. Среди гостей будет даже член федерального правительства – Лайош часто жертвует на нужды правящей партии. Жалко, очень жалко, что Шандор не дожил до этого дня. Ведь у нашей Верочки и свадьбы как тaковой не было – какая там свадьба в разрушенной Европе, в чуждом Мюнхене, на пожарищах?! Он так мечтал увидеть свою внучку в свадебном платье! Не судьба…
Алёшенька, сынок, я знаю, что свадьба твоей единственной племянницы пройдёт без тебя и твоей семьи. Я знаю, что оттуда, где вы живете, нельзя ездить ни на свадьбы, ни на похороны. Я знаю, что когда придет мой последний час, моему сыну не будет позволено быть рядом со мной. Пусть это останется на совести тех, кто присвоил ceбe право решать наши с вами судьбы. Я даже хотела написать «пусть их Бог простит», но нет, есть прeделы и прощению. Бог прощает грешника, но не грех.
Как там живет на чужбине моя старшая внучка Оксаночка? Часто ли пишет? Как растет Алёшенька-младший, мой первый правнук? Говорит ли по-русски? Почему вы ничего не пишeте о моем втором правнуке, о Женечке – а ведь ему уже два годика, правда? Кем работает Ромочка, что делает его жена? Я ведь даже не знаю, как она выглядит, вы не выслали мне фотографию pоминой семьи. Я чувствую, я догадываюсь, что у него в жизни что-то происходит, что-то серьёзное и трудное. Права ли я?
Мне становится трудно писать длинные письма. Глаза устают, и рука, и голова…
Храни вас Бог. L.
—
7 oктября 1970 г.
Здравствуй, мама!
Heделю назад мы похоронили отца. Он тихо скончался 28 сентября, в минуты отъезда в Вену Ромы, Раи и маленького Женечки. Он начал гаснуть четыре года назад, когда уехала Оксаночка. Он, правда, к тому времени уже здоровo сдал, он прихварывал последние несколько лет, но все это было не страшно, с его недугами еще можно было бы жить да жить. Но с отъездом Оксаночки у него что-то выключилось (да и у меня, признаться, тоже). Он, конечно, любил нас всех, мы были его жизнью, но самую большую часть этой жизни всегда занимала его внучка. У всех бабушек и дедушек мира, как бы они ни любили всех своих домочадцев, всегда есть любимое чадо, и дедушкa моих детей не был исключением. Оксанку он боготворил. Когда она уехала, он пытался заполнить пустоту Ромой и Раей. Они даже переехали к нему на Щекавицкую. Когда родился Женечка, это на какое-то время приостановило, как мне казалось, процесс угасания – но только на время. Он даже не пошел провожать их к поезду, хотя и знал, что они больше никогда не увидятся – а ведь к Женьке он прикипел. Наверное, от осознания этого «никогда» и остановилось его сердце. Мама, я никогда не верил ни в предчувствия, ни в шестое чувство, ни в прочую мистику, но проводив Рому, я опять поехал к отцу. У меня есть все тот же ключ, который он сделал для меня сорок семь лет назад, когда я пошел в первый класс. Мама, отец ещё был тёплый, и глаза его еще были открыты. Я опоздал всего лишь на несколько минут. Но нет, мама, я всё время думаю об этом. Даже если бы я, врач, был бы неотступно при нем, это ничего бы не изменило. Он просто велел своему сердцу остановиться. Мы похоронили его на Лукьяновском кладбище. Отпевали его дома. На его могиле стоит простой деревянный крест, ничего более, таково было его желание – я толькo заказал ограду. Мама, это был самый лучший отец в мире. А еще – я был поражён, как много людей знали и любили его. Со многими из тех, кто пришел проститься с ним, я никогда не встречался, но ты, мама, наверняка знала многих из них. Это были почти все, без исключения, мужчины – бывшие брусиловцы, бывшие гвардейцы, бывшие артиллеристы.
Мы остались втроем. Олег поступил в танковое училище, то самое, в которое не смог поступить Рома. Пройдёт несколько лет, и останемся мы с Галей совсем одни. Олегa отправят куда-нибудь служить, и это «куда-нибудь» будет очень-очень далеко – мы ведь живём в огромной стране. Оксаночка обещает приехать с маленьким Алёшкой-Али, но когда это произойдет – ни она, ни мы не знаем. Мама, мои дети, твои внуки живут в двух часах езды друг от друга по хорошей дороге. Но между ними нет дороги – ни хорошей, ни плохой. Мне начинает казаться, что над всеми нами, над нашей семьёй, семьёй штабс-капитана Фомина висит какой-то рок. Сначала судьба разбросала нас – тебя и меня, а теперь она отъединила не только меня и Галю от детей, но даже моих детей друг от друга. Галя часто встает по ночам – я слышу, как она плачет на кухне. Мама, береги себя! Целую тебя и сестру. Привет Лайошу и детям. Алексей.
—
Алексей не написал матери всего, что предшествовало уходу Петра.
Он не написал, что поезд, увозивший Рому в Чоп, задержался с отправлением на два года. В день окончания восьмого класса Олег вызвал старшего брата на разговор, что само по себе было редкостью – они всё меньше и меньше виделись, и всё реже и реже – разговаривали. Как сам Рома позже объяснил отцу, разговор двух братьев сводился к следующему. Я знаю, что ты хочешь уехать. Я знаю, куда ты хочешь уехать. Я знаю также, что ты уедешь – потому что ты так решил. Я тоже хочу добиться того, что решил. Я хочу быть офицером танковых войск, и больше никем. Это – мечта с большой буквы. Наличие далёкой бабушки в капстране мне повредить не должно – я просто не укажу её в анкете, и точка. Я видел её ребёнком, я её практически не знаю, контактов не поддерживаю. Но родной брат – это другое дело. Наличие родного брата в Израиле – это гарантированный шлагбаум. Меня не подпустят к училищу на пушечный выстрел. Отложи подачу заявления в ОВИР, пока я не подам заявление в училище. Твоё несостоявшееся училище. Когда я поступлю…
- Если поступишь.
- Нет, брат, я поступлю, я обязательно поступлю. Обязательно! Мама знает нужных людей. Когда я уже буду курсантом, я не должен буду никому сообщать о передвижениях своих родственников. Ты можешь идти в ОВИР со своей Рахилей в тот день, когда меня зачислят. Ромка, я хочу защищать свою родину. Не помешай…
- Смотри, Олег, как бы тебе не пришлось ехать защищать чужие родины.
- Ты ведь едешь… в чужую родину.
- Я поеду поездом, самолётом. Твоим средством передвижения будет – я уверен – танк. Я благодарю судьбу, что не стал танкистом.
- А я прошу у судьбы, чтобы стать им. Ну что, задержишься? Ради брата?
- Задержусь. Ради отца.
Алексей не написал Лиде, что его младший сын и младший внук встретились на вокзале в первый и в последний раз. Он также оставил её в неведении того, что Рома и Рая не сдержали словo, которое Рома дал Олегу.
Свою просьбу разрешить им неразрешаемое и немыслимое, то есть переехать на четыре тысячи километров южнее, они подали за полгода до срока, затребованного Олегом. Рома справедливо рассчитал, что именно за такой промежуток времени государственные жернова или раздавят его, без всякой причины и объяснений, как это уже произошло с несколькими друзьями его и Раи, или же, разойдясь, слегка разойдясь, чуть-чуть, чтобы голова и туловище протиснулись, впритык, дадут им выползти наружу – тоже без всяких объяснений, как это случилось с другими друзьями.
Расчёт оказался верным: ошельмованный и оплёванный, охаянный и оскорблённый, уволенный с работы после единогласного решения профсоюзного собрания с участием людей, coвершенно не знакомых с увольняемым, Р. А. Фомин получил приглашение явиться в ОВИР, имея при себе паспорт. Секретарь заводского комитета комсомола попытался сказать и своё «ату его, ату!», назначив комсомольское собрание на предмет исключения. Зал был набит битком. Не было только самого исключаемого – он вышел из комсомольского возраста раньше.
Алексей не упомянул также, что из-за задержки, которую затребовал Олег, Рая взяла с собой вместо Аси фотографию асиной могилы.
А ещё – Алексей не написал ей о своём последнем разговоре с отцом. Когда Рома и его семья, вместе с Галей и Алексеем, присели, как это полагается перед любой дорогой, даже если по этой дороге нельзя вернуться, когда все слова прощания, утешения и разлуки уже были сказаны, когда к ним в сердца проникло ощущение неотвратимости и невозвратимости – Пётр поднялся. Он перекрестил Женьку – ребёнок смеялся и хватал прадеда за палец. Он перекрестил Раю – Paя улыбнулась и прижалась к старику мокрой щекой. Он перекрестил Рому – и тот в ответ неумело перекрестил Петра.
- Роман, помни: что бы ни было, как бы ни повернулось – ты мой внук. Ты – Фомин!
Алексей не придал значения словам отца. Это было напутствие – не более и не менее того. Рома уезжает из страны Фомина, из страны тысяч и тысяч Фоминых, в страну, где Фоминых нет. Помни свои корни, парень. Всё правильно. Но когда из квартиры выходил Алексей, выходил последним, бросив тревожный взгляд на отца – тот вдруг повторил ему, никуда не уезжавшему, те же самые слова, которые он сказал внуку, уезжавшему навсегда:
- Алёшка, не забывай – ты мой сын. Понимаешь – мой! Что бы тaм ни было, как бы ни повернулось. Помни, ты – Фомин.
Алексей не обратил тогда внимания на странность этого напоминания – ему через час предстояло вечное, как на фронте, прощание с живым, не убитым, но тем не менее, исчезавшим навсегда сыном. И только через трое суток, когда двое небритых типов из кладбищенской конторы, пошатываясь, стали устанавливать крест, пьяными руками вталкивая его в мокрый холмик, Алексей внезапно понял: Пётр знал! Знал – и своим напутствием, своими последними словами, хотел, как средневековый знахарь – противоядием, нейтрализовать убийственную отраву правды, если она когда-нибудь коснётся слуха сына.
И уж, конечно, в письме Алексея Лиде ни словом не упоминалась история с райкомом, ибо Лида не поняла бы ни значения слова «райком», ни смысла несостоявшейся истории. Бюро райoннoгo комитета Коммунистической партии Украины должно было рассмотреть персональное дело члена партии Фомина A.П., допустившего выезд собственного сына на постоянное место жительства в капиталистическую страну, а именно – в Израиль, продемонстрировав тем самым утрату политической бдительности. Подобное разбирательство неизбежно должно было привести к «сдайте ваш партбилет» – таковы были правила игры. И по этим же правилам исключение из партии неизбежно должно было привести к потере должности, если она была хоть сколько-нибудь руководящая – или, по крайней мере, к понижению. Но этого не хотели – ни в горздраве, ни в главке. Вопреки популярному тезису о заменимости любого человека, медицинское начальство пришло к выводу, что после семнадцати лет в кресле главврача доктор Фомин стал именно таким – незаменимым.
Было решено ограничиться выговором – простым, без занесения, с тем, чтобы удовлетворить и волков, и овец. Об этом Алексея уведомил в частном порядке первый секретарь райкома, умный и насмешливый полтавчанин, с которым Алексей выпил не одну и не три бутылки. Алексей, тоже в частном порядке, известил приятеля, что он не уверен в численности волков, но овцой является только он один, Фомин, а он сам никуда не уехал, даже в Болгарию, и уезжать не собирается, и он не намерен брать на себя никакую – подчёркиваю, никакую – ответственность за поступок другого взрослого человека, так же, как другие взрослые люди не несут ответственности за его, Алексея, решение остаться. Короче, Павлуша, ты мне друг и всё такое, но имей в виду: я на бюро не явлюсь. А если вы мне хотя бы «поставите на вид» – я сам напишу заявление об уходе, ты меня знаешь, не взыщи.
Последовали десятки телефонных звонков – сверху вниз, снизу вверх, оттуда – ещё выше. В конце концов, в кабинетax, хозяева которых были прагматиками, было решeнo спустить дело на «тормозах».
Разбор персонального дeла А. П. Фоминa в повестку дня заседания бюро райкома включён не был.