«Mr Alexei Fomin Zarechnaya ulitsa 128 kvartira 13 Kiev Soviet Union Mama vnyezapno skonchalas vchera pohorony zaderzhivayem do twoyego priezda Vera»
—
- Кто заказывал Австралию пройдите в третью кабину повторяю Сидней третья кабина…
- Вера! Алло, Вера, ты меня слышишь? Я получил твою… Не плачь, Верочка, не плачь. Как это произошло? Какой телевизор, я не понимаю! Что? Нет, Верочка, я не приеду. Что? Нет, это невозможно объяснить, это трудно объяснить. Деньги? Какие деньги? Нет, деньги тут ни при чём. Что ускоришь? Ви… Визу? Въездную визу? («А, пропади всё пропадом!»). Слушай, Вера. У меня нет выездной…. У нас нет выездных виз. Поэтому я не могу приехать. Алло, Верочка! Вера, ты меня слышишь? Что? С кем Лайош знаком? С вашим премьер-министром? Верочка, это ничего не… Алло, дежурная, что с линией? Как – истекло? Я ведь заказывал пятнадцать минут! Алло, девушка…
—
19 октября 1973 г.
Алёшенька, нашей мамы больше нет. Она умерла четыре дня назад, сидя у телевизора. Она никогда не любила телевизор, но с того дня, когда там опять начали стрелять, она от экрана не отходила. За два дня до смерти она сказала, что ей показалось, будто она узнала Ромочку в раненом солдате. Я поняла, что она в это поверила. Я думаю, что мама умерла от горя, от сознания того, что её внуки, твои собственные дети, стали поневоле врагами, и что это перейдёт на их детей, и дальше. Она и раньше засыпала у телевизора в тех редких случаях, когда нам удавалось уговорить её провести вечер на нашей половине дома. Но в тот день, когда началась война, она купила себе собственный телевизор. Мы сначала подумали, что она, как всегда, уснула. Мы ошиблись. Алёшенька, нашу маму убила война, которая идёт между её внуками.
Мы похоронили её так, как она хотела – как верующую, как православную, со священником. Её могила – на русской секции городского кладбища, совсем близко от могилы папы. Алёшенька, её больше нет…
Алёша, наша мама вела дневник. Я нашла его вчера. К сожалению, я не в состоянии его прочитать. Прежде всего – я очень плохо читаю и пишу по-русски; даже это моё письмо написано – хотя и под мою диктовку, но рукой одной из сотрудниц Лайоша. А во-вторых – я не уверена, я не знаю, предназначалось ли это для нас. Её дневник – это её мысли, и она делилась этими мыслями сама с собой. Алёшенька, её дневник был открытый на последней записи – и я посылаю тебе фотокопию этой записи. А ещё – я пошлю копии Ромочке и Оксаночке. Стены в комнатах мамы были увешаны их фотографиями. И твоими – с Галей и Олежкой. Помнит ли он меня ещё?
Я намерена навестить Ромочку опять, как только это безумие там остановится. Алёша, братик мой, почему это так должно быть? Почему твоя страна помогает врагам твоего сына? Почему единственный сын не может приехать на похороны собственной матери? Почему твоя жена ни разу не написала ни строчки – ни мне, ни даже маме? Почему ты редко пишешь? Алёша, родной, мы с тобой теперь – единственное напоминание друг другу о том, что наша мама жила, существовала, мыслила, любила, и что она очень любила нас обоих. Ты не представляешь, в каком я одиночестве сейчас, когда оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с моим детством, с теми годами, когда я ещё была Vera Fomin. Мы с мужем всё больше отодвигаемся друг от друга, хотя и живём под одной крышей нашего огромного, богатого и пустующего дома. У Эстер – свой дом, свой муж, свой ребёнок, своя жизнь. Роберту мы купили квартиру в центре Сиднея, он живёт обычной здесь жизнью девятнадцатилетнего студента. А я – одна. Без мамы, без папы, без брата…
Алёшенька, я знаю, что ты, как и все у вас там – атеист. И всё-таки – молись за упокой души нашей мамы. Это была душа человека, который всех любил, старался всех понять и потому – всем и всё прощал. Кроме себя самой.
Kisses.
Vera.
—
2 июля 1976 г.
Здравствуй, сын! Посылаю тебе фотографии, сделанные на праздновании моего 60-летия. Самый дорогой подарок, который я получил – это приезд Оксаночки и Лилечки. Оксана несколько раз обещала приехать, но всё откладывала и откладывала по причинам, которые для меня не совсем ясны до сих пор. Но я всё равно благодарен судьбе – лучшего подарка человеку, вступающему в седьмой десяток, трудно желать. Мне пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы не дать Гале осуществить её план пышного празднества в ресторане, с купеческим размахом, с чревоугодием и возлияниями. В конце концов, собрались мы у нас дома, с самыми-самыми близкими друзьями, ты их всех помнишь – Гальперины, Рита Новицкая с мужем, Миша Тельцов – мой фронтовой товарищ из Донбасса, наши новые соседи по лестничной площадке. Но в центре внимания был, конечно, не именинник, а его внучка, маленькая Лейла. Она очень ласковая и добрая девочка, и всё понимает по-русски, но отвечает с сильным акцентом. Жаль, очень жаль, что не приехал Олег.
Он, конечно, занят, служба и всё такое, но отцу не каждый день исполняется шестьдесят. Вера позвонила из Сиднея, поздравила, сказала, что выпьет с нами заочно.
Оксаночка говорит, что у них там на юге очень жарко, и синоптики тамошние предупреждают, что жара может смениться грозой или бурей, причём внезапно, без предупреждения – по её словам, погода там очень неустойчивая и непредсказуемая. Нас с Галей это очень беспокоит. Мы были расстроены тем, что Оксана не привезла к нам Алёшку, вопреки многим обещаниям, но она говорит, что её муж против пропусков сыном школьных занятий. В июне школы, вобщем-то, не работают – ни у нас, ни на юге. Приехали Оксанка с Лилечкой на месяц, но пробыли у нас всего лишь 11 дней. Они улетели после ночного звонка с юга – мы, конечно, не знаем, что он ей сказал, но мы слышали, как она ночью плакала у себя в комнате. Утром она сказала, что мужа срочно отправляют по службе куда-то очень далеко, и он настаивает на её приезде, т. к. Алёша остаётся один. Это тоже из области чего-то, не совсем поддающегося логике: мальчику десятый год, рядом – многочисленная родня. Галя считает, что мы попросту чего-то недопонимаем: там, на юге – другой образ жизни, другие обычаи. Я считаю, что всё это – более чем понятно: наша Оксана более не вольна в выборе своих действий.
За эти дни мы невероятно привязались к Лилечке – к твоей, Рома, племяннице. Сын мой, из этих 11 дней Оксаночка провела два полных дня, читая и перечитывая твои письма (Галя хранит их все, с первого дня), и пересматривая фотографии твоей семьи. Я уже хотел заказать в фотоателье копии, чтобы она могла взять их с собой, для Алёшки, но она ответила, что это – нежелательно
Мы опять остались одни. Наша жизнь сейчас – это одно непрекращающееся ожидание писем – от тебя, от твоей сестры, от твоего брата. К сожалению, наш почтовый ящик пребывает пустым гораздо чаще, чем наоборот. Я защитил докторскую, хотя, признаться, я до сих пор не уверен, была ли в этом крайняя необходимость – если не считать, разумеется, прибавки к зарплате. Наверное, где-то, в чём-то, кому-то мой опыт может пригодиться – к сожалению, человечество продолжает попадать под грузовики, лететь с лестниц и наживать себе язвы. Об уходе на пенсию я и не помышляю, ибо мои лёгкие лишатся воздуха. Все мои коллеги-сверстники, перейдя пенсионный рубеж, немедленно, на другой же день устроились на новые должности – они работают дедушками и бабушками на полную рабочую неделю. Без выходных и больничных. Для нас с Галей судьба сделала эту работу недоступной. А может быть, не судьба, а мы? Мы сами? Я ловлю себя на том, что завидую досмерти каждому, кто идёт по парку, ведя за руку сына или дочку своего сына или своей дочери. Может быть, когда-нибудь, наконец, Олег…
Извини за сумбурность. Пиши, сынок, пиши почаще. Уже шесть лет, как мы расстались. Нас с Галей очень, очень волнует погода в ваших краях, особенно вероятность грозовых бурь.
Рома, говори со своими мальчишками по-русски.
Обнимаю тебя,
Твой отец.