Утром Алексея разбудили звуки кукушки. Это была самая обыкновенная деревянная кукушка, выглядывавшая из окошка настенных ходиков – такие продавались в «1000 мелочей» и в подарочных отделах универмагов в конце шестидесятых. Только после четвёртого или пятого сигнала до Алексея дошло, что ему это не снится, и что над кроватью, в которую он Бог знает когда и как попал, тикает и кукует родная ширпотребовская игрушка.
Выйдя в гостиную, он лицом к лицу столкнулся с Ромой, который устанавливал на столике большой поднос, заполненный тарелками, блюдцами и чашками. Увидев отца, Рома рассмеялся.
- Папа, у тебя лицо – сплошной вопросительный знак. Или, может быть, знаки?
- Знаки, сынок, знаки! – Алексей поймал себя на мысли, что со времени отъезда Олега в Среднюю Азию он ни разу не произнёс это слово, не сказал никому «сынок». – И вот тебе вопрос номер один: где твои домочадцы? Где Рая… извини – Рахель? Где мои внуки? Или, может быть, у вас по воскресеньям спят до обеда?
Рома приподнял крышку над одной из тарелок; под ней лежали золотистые дымящиеся гренки – любимое блюдо Алексея.
- Папа, вот тебе урок номер один. У нас по воскресеньям не спят – ни до обеда, ни после. У нас по воскресеньям работают. Рахель – на работе в… ну, в горисполкоме, по-вашему. Apxитектура и здесь – apxитектура. Малый – в школе, за углом. Женька сдаёт выпускные.
- А ты?
- А я – в отпуске. Есть такое завоевание пролетариата на диком западе – отпуск! Так что мы с тобой позавтракаем сейчас прямо здесь, ну и наговоримся всласть, а потом…
Алексей оглянулся.
- Сын, а у вас тут на диком Западе… кухни в квартирах существуют?
- Кухни? – У Ромы округлились глаза. – Какие… какие кухни?
- Обыкновенные. Те, где можно побеседовать всласть, и по совместительству – поесть. Ты помнишь, сынок, где я с дедом твоим просиживал по утрам, когда вы все ещё спали? Ты помнишь, где мы с тобой вели вечерние беседы о жизни, о школе, о девчонках, о будущем – обо всём, о чём отцы говорят с сыновьями – когда все остальные уже спали? Там, – Алексей кивнул головой в сторону окна, – там, где родился я, и ты, и твоя жена, там, откуда я вчера прилетел и куда вернусь, кухня – это не просто место прописки холодильника. Кухня – это институция, это – храм! А маленькие столики, вот вроде этого – они для маленьких разговоров.
Рома понимающе кивнул. Через минуту они сидели за настоящим столом, который даже был похож на своего польского собрата в киевской квартире из-за серой пластиковой поверхности. И сидели они на настоящих, удобных стульях – можно отодвинуться, можно положить ногу на ногу и, держа в одной руке чашку, а в другой – сигарету, говорить, слушать, рассказывать, перебивать, вспоминать, спорить. Над их головами куковала деревянная пташка – родная сестра той, которая разбудила Алексея. Отец с сыном продолжали чаепитие, прерванное шестнадцать лет назад.
- Итак, папа, о нашей жизни здесь – ведь это и есть очередной вопрос в твоём списке, верно?
- Верно, сынок, верно, и не просто очередной, а самый главный, хотя определённое представление я себе уже составил. – Oн обвёл кухню рукой. – Только…
- Что – только?
- Только – так живут все? Все семьи? Весь Израиль? Все ездят на «Мерседесах» и обитают в хоромах?
Рома посерьёзнел. Долил себе и отцу горячей воды из белого чайника, придвинул к Алексею нарезанный тонкими ломтиками сыр.
- Нет, папа, не все. Далеко не все. Жизнь в Израиле – отнюдь не сахар, хотя, конечно, и не сплошной мрак. В хоромах живут немногие, но и в коммуналках ни одна семья не пребывает. «Мерседесы» не у каждого, но у большинства – своя машина; вчерашнее стояние в пробках тебя в этом убедило. А мои апартаменты – это следствие прямого вмешательства в мою жизнь моей тётки. Твоей сестры, папа. Она за моей спиной вступила в заговор с агентом по торговле недвижимостью, и уже собиралась оплатить полную стоимость квартиры – но тут мы взбунтовались. В конечном счёте, конфликтующие стороны пришли к компромиссу. Вера сделала пятидесятипроцентный взнос, а на остальное мы взяли машканту... ну, то есть, ссуду в банке. Не удивляйся, папа, твоё воспитание – полагаться на свои силы.
- А я и не удивляюсь.
Взгляд Алексея упал на сложенную вдвое газету, лежавшую в углу стола. Большая часть первой страницы была закрыта деревянной хлебницей, видно было только начало названия газеты. Алексей решил, что это – английские буквы «эйч» и «эй», но Рома, заметив взгляд отца, протянул газету ему.
- «Наша страна», – прочёл вслух Алексей. – Это что – ваша русская газета?
- Это газета на русском языке, – поправил его Рома, – причём не единственная. Иммиграция – худо-бедно – продолжается, община растёт; есть спрос – есть и предложение. Давай, вникай, хотя этa – позавчерашняя.
Минут пять прошло в молчании. Наконец, Алексей сложил газетные листы, отодвинул в сторону.
- Наша страна, – задумчиво повторил он. Затем, взглянув Роме прямо в глаза, спросил:
- Твоя тоже, сын? После шестнадцати лет – твоя? Считай, что это – вопрос номер два, почти самый-самый важный вопрос.
Рома ответил не сразу. Поболтал зачем-то ложечкой в пустом стакане.
- Ты какой ответ ждёшь, отец? По прямой – или же по траектории, навесным?
Алексей невольно усмехнулся. Он не ожидал, что это полушутливое-полусерьёзное выражение, привезённое им в Киев с Войны и уже почти забытое им самим, сохранилось до сих пор в памяти его сына, сохранилось вопреки тысячам километров, отделивших их друг от друга, и тысячам дней, отделивших Bойну от них.
- По прямой, мой мальчик, только по прямой. Другой ответ здесь просто невозможен – вопрос ведь тоже прямой, чёткий. Чёрно-белый.
- Что ж, получай чёрно-белый ответ, – ровным голосом ответил Рома. – Нет, это не моя страна. Она никогда не была моей и никогда ею не будет. Меня, Романа Фомина, с этой страной никогда ничего не связывало. Здесь всё, абсолютно всё оказалось полной противоположностью тому, что я знал, к чему привык, чем дышал: климат, еда, язык, обычаи, манеры, улицы, воздух, небо, звёзды, люди. Особенно люди. Мне претит разнузданность здешних юнцов и девчонок, засаленная неряшливость небритых таксистов, необязательность выполнения обещаний. А ещё – орущая арабская музыка на автостанциях. И запахи в мясной лавке и на овощном рынке. И равнодушие чиновников, граничащее с хамством. И мелкое левантийское жульничество мелких левантийских жуликов. Ну и, наконец, камешки в огород страны, где мы с тобой родились – в ответ, правда, на непрeкращающиеся булыжники в огород местный. И ты не поверишь, папа – мне до сих пор снится снег в Карпатах, и каток «Динамо».
- Значит, Галя была права, – тихо проронил Алексей
- Права – в чём?
- В том, что придёт время – и ты пожалеешь о своём решении. Она сказала мне это, когда твой поезд только отошёл от перрона тогда, в семидесятом. И она повторила это позавчера, перед моим отлётом.
Слова Алексея догнали Рому у двери на балкон. Он вернулся оттуда с высохшим кухонным полотенцем, снятым с одного из натянутых проволочных тросиков.
- Па, а ты, оказывается, дальтоник!
(«Кажется, мне это уже говорили»).
- Интересно, в чём именно мой дальтонизм выражается?
- Не только твой, но и галин. У вас обоих – чёрно-белое зрение. Я никогда, ни на одну секунду не испытывал сожаления о том, что я уехал. Для меня главное заключалось не в том, что уехал – я. Я увёз свою семью! И вот здесь, если тебя интересует, у меня есть для тебя вторая часть ответа – траекторная. Опять же, если интересует.
- Интересует, и даже очень, – успокаивающим тоном ответил Алексей. Он видел, что его сын не на шутку взволнован. – Только давай мы с тобой вместо чая кофейку cварим, а? И покрепче.
- Cварим?! – Рома не мог сдержать улыбки. – Последний раз мы это, кажется, делали у деда на квартире, незадолго перед отъездом. У нас здесь царствует растворимый. Чтобы варить кофе, нужно время, а оно есть только у очень-очень богатых. Или у бедных.
Oн подставил чайник, ослепительно сверкавший хромом, под такой же слепящий кран.
- Так вот, о траектории, папа. У меня был выбор, точнее – я оказался перед выбором, еще точнее – я сам себя перед ним поставил: продолжать жить в стране, которую я любил и люблю, но в государстве, которое я начинал все больше и больше… – oн запнулся.
Алексей был ошеломлен.
- Ты хочешь сказать – ненавидеть? Ты начал ненавидеть свою Родину? Сын, это…это… Человек не может ненавидеть себя, своих, свое! Невозможно ненавидеть собственную мать! Это… это противоестественно! Рома покачал головой.
- Ты заговорил образами – раньше я за тобой этого не замечал. Что ж, я тоже перейду на образы. Ты прав, не любить свое и своих противно натуре человека. Человек продолжает любить мать, даже если она – пьяная pacпутница, отца – если он вop и грабитель. Это – естественно. Но также естественно будет ненавидеть то, что –д-е-л-а-ю-т эти любимые люди! Ты согласен?
Алексей не успел ответить – нежно затренькал телефон. Рома протянул руку к трубке, произнёс:
- Кен.
После первой же выслушанной фразы его лицо нахмурилось. Он бросил в трубку несколько коротких слов – Алексею было ясно, что это – распоряжения, приказы – и с силой опустил её, не скрывая раздражения.
- Извини, папа. Отпуск – отпуском, а неполадки – неполадками.
Алексей понимающе кивнул головой. Он всё ещё не мог сжиться с мыслью, что его сын, его Ромка говорит на языке, совершенно непостижимом и недоступном для него самого, его родного отца.
Щёлкнул автоматический выключатель чайника. Когда ложечка Ромы опустилась в банку с кофе два раза подряд, Алексей произнёс, пытаясь скрыть беспокойство:
- Рома, не чересчур ли это – две полные ложечки кофе на одну-единственную чашку? Сердце-то ведь у каждого – одно. Как я только что понял, работа у тебя – не из самых лёгких, стрессовая. Не усугубляй – я тебе это как врач говорю. У тебя семья – ты им ещё нужен.
- Семья, говоришь? – повторил Роман. – Так вот, папа, это – не моя страна, но это – наша страна. Это страна моей семьи. Это – страна женщины, которую я люблю. Это – её страна вследствие какой-то, мне самому до сих пор не совсем понятной, тысячелетней исторической цепочки. Эту цепь можно ставить под сомнение, можно пытаться вообще опровергнуть, но главное, что в неё верит Рахель. Это – страна моего старшего сына, твоего внука, для которого Киев – это отголоски родительских воспоминаний, туманные картинки из жизни, которою он никогда не жил. Ну, а Марик – тот вообще израильтянин с головы до ног. Сабра. Он другой такой страны не знает, как говорится. Кстати, о Марике. Ты, папа, попал с корабля на бал. У него завтра – бар-мицва. Человек двести будут, не меньше.
- Переведи.
- Перевод, папа, ничего не даст, – терпеливо, как школьнику, сказал Рома. – Здесь нужно объяснять, как нужно объяснение буквально всему, что в этой стране делается, или, если угодно – не делается. Неделю назад Марик стал мужчиной.
Алексею повезло: к этому времени кофе в его чашке порядочно остыл, поэтому, когда он поперхнулся, это уже не представляло опасности для его горла.
- Кто – мужчина?! Этот… этот шпингалет?! И что значит – стал?
- Папа, шпингалету только что исполнилось тринадцать. Слушай урок номер три. Это в нашей с тобой религии, или мифологии, или предрассудках – называй как угодно – число тринадцать ассоциируется с бедой, а вот у древних обитателей этих мест оно считалось очень значимым, даже знаковым – для парней, во всяком случае. Я не знаю, с чем оно было связано, это превращение в мужчину именно в данном возрасте, или становление, или посвящение – наверное, нужно было убить голыми руками не то мастодонта, не то динозавра. В наше время празднование бар-мицвы – это центнеры еды и цистерны питья. Ну и танцы, разумеется – завтра вечером сам убедишься. Этому предшествует особая религиозная церемония в синагоге, очень торжественная и трогательная для всех её участников и непонятно-скучная для непосвящённых. Тебя чаша сия миновала – твой младший внук стал мужчиной семь дней назад. Но ты ведь знаешь, у Женьки было то же самое – помнишь, мы вам писали в восемьдесят первом?
Алексей наморщил лоб.
- Да нет, сын. Что-то не припомню.
- Странно. – Рома взглянул на ходики – стрелки приближались к десяти. Он почувствовал, что Алексей вопросительно смотрит на него.
- Извини, папа. Ты прав – обойдёмся без новостей; в отпуске полагается отключаться от всех текущих дел. А мы с тобой – два отпускника, с той только разницей, что ты у нас – экскурсант, а я, наоборот – экскурсовод. Сейчас мы подыщем тебе что-нибудь лёгкое из одежды…
Алексей сделал протестующий жест рукой.
– Не надо ничего подыскивать, сын. Взгляни на мой чемоданище – Галя снабдила меня всем необходимым на случай снега, или града, или зноя.
- Как – снабдила? – На лице Ромы было удивление. – Я ведь писал, чтобы ты ехал совершенно налегке – в одном только нашем городе одежды на три Киева хватит. А Вера вообще собирается в Сиднее втолкнуть тебя в один из своих магазинов готовой одежды и отдать на милость своих подчинённых. Вы что, не получили письмо?
Алексей отрицательно покачал головой.
Они вышли из кухни. Чемодан Алексея был под стенкой, на двух составленных вместе стульях.
Рома бесстрастно смотрел на бутылки «Экстры», матрёшки, баночки икры и прочее содержимое чемодана, постепенно занявшее весь журнально-кофейный столик. Для толстенного пакета с фотографиями местa на столике уже не нашлось – Алексей подложил его под одну из матрёшек. Когда он, наконец, извлёк из чемодана что-то большое и деревянное, отдалённо напоминавшее бескрылую ворону, Рома с деланным ужасом прошептал:
- Батько, що це таке?
- Это? – Алексей достал со дна чемодана два крыла, стал невозмутимо присоединять их к бокам птицы. – Это – орёл, несущий в клюве рыбу. Изделие народных умельцев.
- Папа, у нас этих изделий – по два в каждой комнате. Десяток орлов наберётся, как минимум.
Алексей закончил сборку, поставил орла в самом центре столика, удовлетворительно кивнул головой.
- А это – не для вас. Это подарок Борису, дяде Раи. Извини – Рахели. Он ведь – мой земляк.
Рома побледнел.
- Папа, мы похоронили Бориса в восемьдесят четвёртом. Два года назад. Его убили.
Алексей медленно опустился на стул. Тихо спросил:
- Как это случилось?
- Он ездил к арабам, за зелёную черту, договориться о закупке у них мяса. Сделку он заключил, все были довольны, но на выезде из деревни его ждали трое с «Калашниковыми» – здесь это самое популярное средство борьбы за освобождение. Папа, я же вам писал об этом!
Алексей покачал головой:
- Мы понятия не имели…
Рома подошёл к серванту. Выдвинув один из ящиков, он долго копался в нём. Через минуту на столике перед Алексеем появилась стопка узких бумажных полосок, перехваченная резиновой ленточкой. Алексей вопросительно взглянул на сына.
- Папа, года через три после нашего приезда я заподозрил что-то неладное и стал посылать все свои письма к вам registred mail… я забыл, как это называется, с подтверждением о вручении.
- Заказным, – подсказал Алексей.
- Да. Наверное. Вот эти бумажки – официальные подтверждения того, что письма вручены получателю. Тебе.
- Да, я помню…
- Ты не всё помнишь! – запальчиво перебил его Рома. – Только за последние полчаса мы с тобой установили, что, по крайней мере, в трёх случаях кто-то неизвестный, кому моё письмо не предназначалось, получил его вместо тебя, прочитал его вместо тебя и расписался, заверив тем самым почтовые службы двух государств, что он – это ты. Точнее, что ты – это он. Папа, это ещё одна из многих причин, почему я сменил каштаны на пальмы.
- Сын, я не совсем…
-Папа, я отказался жить рядом с людьми, не соблюдающими заповедь, которую мне передал ты, а тебе – деда Петя, а ему – его отец.
- Что это за заповедь, сын?
- Не читать чужих писем.