— Про себя я говорил: «Тони, проклятое судно! Туда тебе и дорога!» — Этой фразой Джим снова начал свой рассказ. — Да, я хотел, чтобы все закончилось. Я остался совершенно один и проклинал всех и вся, но вместе с тем наслаждался, созерцая жалкую комедию. Те трое еще возились с болтом, ругаясь на чем свет стоит. Шкипер распорядился: «Полезайте под шлюпку и поднимите ее». Механики, естественно, воспротивились. Согласитесь, лежать, распластавшись под килем лодки, — положение не из приятных, если судно внезапно пойдет ко дну. «Почему вы сами не лезете? Ведь вы сильнее всех нас!» — захныкал щуплый второй механик. «Проклятье! Я слишком толстый!» — в отчаянии пробормотал шкипер. Зрелище было такое, что ангелы — и те могли заплакать.
Секунду трое сообщников стояли растерянные, как вдруг первый механик снова бросился ко мне: «Помоги! С ума ты, что ли, сошел? Ведь это единственный шанс на спасение! Посмотри туда!» Я поглядел назад, в ту сторону, куда с настойчивостью маньяка показывал механик, и увидел, что черная туча уже поглотила треть неба. Вы знаете, как налетают шквалы в это время года. Сначала горизонт темнеет, затем поднимается облако, плотное, как стена. Прямой его край, обрамленный слабыми беловатыми отблесками, надвигается с юго-запада, поглощая звезды, — одно созвездие за другим; тень его летит над водой, море и небо тонут во мраке. И полная тишина. Ни грома, ни ветра, ни звука, ни проблеска молнии. Затем во тьме Вселенной встает сине-багровая арка, накатывают одна-две волны — кажется, будто вздымается мрак, — и сразу налетают вихрь и дождь, ударяя с бешеной силой. Вот такая-то туча и надвинулась, пока мы спорили насчет шлюпки. Мы только что заметили страшное явление и сделали резонный вывод: если при абсолютном затишье у судна еще есть хоть какие-то шансы несколько минут продержаться на поверхности, то малейшее волнение на море немедленно приведет «Патну» к концу. Первая встреча с валом окажется и последней: старая посудина нырнет и станет опускаться все ниже и ниже до самого дна. Вот чем объяснялись новые судороги страха и новые корчи, в которых изливалась естественная реакция всякого живого существа, — нежелание умирать.
Было черно, как в могиле, — угрюмо продолжал Джим. — Проклятая туча подползла к нам сзади. Всякая надежда на героическое сопротивление во мне умерла. Меня бесило, что я попал в такую передрягу. Я злился, как пойманный в западню зверь. Да, так оно и было. Ночь выдалась жаркая. Воздух застыл.
Джим помнил это так хорошо, что, сидя предо мной на стуле, казалось, задыхался и обливался потом. Несомненно, он был взбешен, но это потрясение напомнило ему о важном деле, ради которого он бросился на мостик. Ведь он хотел перерезать тали, привязывавшие шлюпки к судну. Он выхватил нож и принялся за работу так, словно ничего не видел, не слышал и никого не замечал. Шкипер и механики сочли его помешанным, но не стали ему мешать — каждая минута была на счету. Покончив со своим занятием, Джим вернулся на прежнее место, где в него тотчас же вцепился первый механик и зашептал с такой злобой, словно хотел откусить парню ухо: «Идиот несчастный! Неужели ты думаешь, что спасешься, когда вся эта туземная орава очутится в воде? Да они тебе голову прошибут, но не подпустят к шлюпкам!» Он вопил и размахивал руками перед лицом Джима, однако тот не обращал никакого внимания.
Шкипер нервно топтался на месте, бормоча: «Молоток! Молоток! Mein Gott! Принесите молоток!» Второй механик хныкал, как ребенок, но, хотя рука у него была сломана, он сохранял хладнокровие и, собрав волю в кулак, бросился в машинное отделение — поступок довольно рискованный. Джим признался, что вид у механика был отчаянный, как у человека, загнанного в тупик; он завыл и рванулся вперед. Вернулся он с молотком в уцелевшей руке и, даже не переведя дух, метнулся к борту. Шкипер и первый механик помчались ему помогать. Джим услышал негромкие удары молотка и звук падающего блока. Слава богу, шлюпка, вроде, была готова к спуску. Джим посмотрел на нее, но не двинулся с места. Он особо подчеркнул мне, что не сделал и шагу, потому что не желал иметь ничего общего со шкипером и механиками. Теми людьми с молотком. Ничего общего. Он считал себя отделенным от них пространством, которое нельзя перейти, — бездонной пропастью. Он отошел от них так далеко, как мог, — на другой конец мостика.
Его ноги пристыли к палубе, а глаза — к троим сослуживцам, охваченным смертельным ужасом. Ручной фонарь, подвешенный к стойке над маленьким столиком на мостике (на «Патне» не было рубки посередине), освещал плечи и согнутые спины беглецов. Шкипер и механики налегали на нос лодки, выталкивая ее в ночь, и на Джима им было наплевать. Они забыли о нем, словно он действительно находился где-то далеко, а раз так, то зачем вспоминать о нем или подавать ему знак? Им некогда было взирать на его пассивный героизм, некогда осознавать его немой укор. Лодка и так была тяжелая, они изо всех сил напирали на нее, но ужас лишал их самообладания, как ветер раскидывает солому, превращал их отчаянные усилия в нелепый фарс, а их самих уподоблял цирковым клоунам. Они толкали шлюпку руками, головами, телами, напрягая все силы, и еле-еле сумели сдвинуть нос с боканца. В ту же секунду все трое как один стали карабкаться внутрь. В результате лодка резко качнулась, как будто отторгая людей. Секунду они стояли ошеломленные, переругиваясь злобным шепотом, затем снова принялись за дело. Джим описывал мне эту сцену с какой-то странной задумчивостью, не упуская ни единой детали.
— В ту минуту я проклинал их, ненавидел, — сказал он без всякого выражения, мрачно и пристально поглядев на меня. — Вот какое постыдное испытание мне пришлось вынести.
Он сжал руками голову, как человек, доведенный до безумия каким-то невероятным оскорблением, — явно существовало нечто такое, чего он не мог объяснить ни суду, ни мне. Но я был бы не вправе выслушивать его признания, если бы не понял важности паузы между его словами. В этом нажиме на его стойкость и мужество заключалась злобная и мстительная насмешка, что-то шутовское — отвратительная гримаса перед надвигавшейся смертью или бесчестьем.
Джим излагал факты, которые я не забыл до сих пор, но не могу вспомнить его рассказ дословно, ибо прошло уже много лет; помню только, что он удивительно хорошо сумел окрасить своей мрачной ненавистью перечень голых фактов. Он дважды закрывал глаза, уверенный, что конец его близок, и дважды опять открывал их. Всякий раз он замечал, что тьма сгущается. Тень безмолвного облака упала с зенита на судно и словно задушила все звуки, выдававшие присутствие людей. Джим больше не слышал голосов под тентом. Как только он зажмуривал глаза, какая-то вспышка в мозгу ярко освещала груду тел, распростертых у порога смерти. Открывая глаза, он смутно видел троих дезертиров, яростно сражавшихся с упрямой шлюпкой.
— Время от времени они падали, потом вскакивали, ругаясь, и снова кидались к лодке… Смешно до колик, — добавил он, не поднимая глаз, после чего взглянул на меня с унылой улыбкой: — Веселенькая жизнь мне предстоит, ей-богу. Ведь я до самой смерти буду видеть перед собой это забавное зрелище. — Джим опустил глаза. — Видеть и слышать… видеть и слышать, — дважды с большими паузами повторил он, глядя куда-то в пространство. — В итоге я решил не открывать глаз, — продолжил он, — но не мог. Не мог и не стыжусь этого. Пускай эти ощущения испытают те, кто меня осуждает. Пускай они на моем месте поступят по-иному — достойнее, чем я. Когда я в очередной раз открыл глаза, то почувствовал, что судно движется. Оно чуть-чуть накренилось и медленно, ужасно медленно поднималось в волнах. Облако повисло над головой, и первая волна пробежала по свинцовому морю. Что сделали бы вы в таком положении? Вы уверены в себе, не так ли? Что бы вы сделали, если бы почувствовали сейчас, вот сию минуту, что этот дом, где мы сидим, чуть-чуть движется, а пол качается под вашим стулом? Вы бы прыгнули! Клянусь Небом, вы совершили бы отчаянный прыжок и очутились вон в тех кустах внизу.
Он вытянул руку в ночь за каменной балюстрадой. Я не пошевельнулся. Он смотрел на меня пристально и сурово. Двух мнений быть не могло: Джим пытался испугать меня, и мне следовало сидеть неподвижно и безмолвно, чтобы у меня ненароком не вырвалось роковое признание, как именно я поступил бы в той ситуации. Я не хотел рисковать. Не забудьте — Джим сидел передо мной и слишком походил на людей нашей породы, чтобы не быть для нас опасным. Я быстро измерил взглядом пространство, отделявшее меня от пятна сгущенного мрака на лужайке перед верандой. Джим преувеличил. Я на несколько футов не допрыгнул бы до тех кустов. Только в этом я и был уверен.
Джим не шевелился, весь во власти своих воспоминаний. Его ноги словно приросли к полу, но мысли кружились в голове лихорадочным вихрем. Наблюдая, как шкипер и механики пытаются удрать с «Патны», он заметил, что какой-то человек, толкавшийся рядом с ними возле шлюпки, внезапно отступил, взмахнул руками, словно ловя воздух, споткнулся и упал. Собственно, даже не упал, а сполз вниз, принял сидячую позу и сгорбился, прислонившись спиной к застекленному люку машинного отделения.
— Это был кочегар, тощий бледный парень с растрепанными усами. Исполнял обязанности третьего, то есть младшего, механика, — пояснил Джим.
— Он, вроде бы, умер, — подал я реплику. — Об этом говорили в суде.
— Говорили, — с мрачным равнодушием повторил Джим. — Я-то этого не знал. Слабое сердце. Он, оказывается, несколько дней жаловался, что ему не по себе. Волнение, чрезмерное напряжение. Черт его знает что. Понятное дело, ему тоже не хотелось умирать. Забавно, правда? Пусть меня пристрелят, если он не был одурачен и не навлек на себя смерть. Одурачен, вот именно. Клянусь Небом, одурачен, как и я. Ах, если бы только он не волновался! Если бы только он послал их к черту, когда они подняли его с койки, потому что судно тонуло. Если бы он засунул руки в карманы и обругал этих людей, то был бы жив…
Джим встал, сжав кулаки, взглянул на меня и снова сел.
— А что там произошло? — осторожно спросил я.
— Почему вам не смешно? — удивился он. — Адская шутка, происки дьявола. Слабое сердце! Теперь мне хочется, чтобы и у меня было слабое сердце.
Я немного опешил.
— Зачем вы говорите такие вещи? — произнес я с упреком.
— Неужели вы не понимаете? — запальчиво крикнул он.
— Нет, не понимаю, зачем вам желать смерти, когда вы живы, здоровы, и у вас вся жизнь впереди, — раздражительно сказал я ему.
Он посмотрел на меня в недоумении. Моя колкость пролетела мимо него, а Джим был не из тех, кто задумывается над напрасно потраченными стрелами. Я упрекнул себя и подумал, что с этим молодым человеком нужно вести себя как-то иначе. Я обрадовался, что моя стрела не достигла цели, и парень даже не слышал, как я спустил тетиву.
Конечно, Джим тогда, на судне, не знал, что кочегар умер. Следующая минута — последняя, которую он провел на «Патне», — была заполнена событиями и эмоциями, налетевшими на него, как волны на скалу. Я умышленно использую такое сравнение, поскольку, веря его рассказу, склонен полагать, что Джим довольно долго сохранял странную пассивность, подчиняясь воле тех адских сил, которые избрали его своей жертвой. Он услышал скрежещущий звук тяжелых боканцев, этот скрип проник в его тело через стопы и по спинному хребту поднялся к мозгу. Шквал приближался, и вторая, более высокая волна приподняла беспомощный кузов старого судна. Мозг и сердце Джима пронзили панические вопли: «Спускайте! Ради бога, спускайте! Мы тонем!» Вслед за этим канаты побежали по блокам, а под тентом раздались крики.
— Они так орали, что разбудили бы и мертвого, — сказал Джим.
Когда шлюпка с плеском опустилась на воду, до слуха Джима донеслись звуки грузно падающих тел и команда: «Отцепляйте! Шквал надвигается!» Высоко над головой Джим уловил слабое бормотание ветра, а внизу, у его ног, раздался болезненный крик: кто-то ругался у борта. На носу и на корме «Патны» раздавалось жужжание, как в потревоженном улье.
Джим рассказывал очень спокойно, не меняя ни позы, ни выражения лица, ни напряжения в голосе:
— Я споткнулся о его ноги…
Вот как я впервые услышал о том, что Джим наконец-то вышел из пассивного состояния. Я невольно выразил удивление. Да, он сорвался с места, но когда именно это произошло и что окончательно стряхнуло с него оцепенение, он, по его признанию, знал не больше, чем дерево о ветре, который вырвал ствол с корнем и швырнул на землю. Движение, паника, звуки, тьма ошеломили Джима. Но более всего — ноги трупа. Клянусь Юпитером! Труп произвел переворот в сознании Джима.
— Кочегар тихо лег на бок, и это последнее, что я видел на борту, — произнес Джим. — Я не интересовался, что с ним случилось. Я думал, он полежит и встанет. Я ждал, что он побежит к перилам и прыгнет в шлюпку вслед за теми троими. Я слышал, как они там, внизу, возились, и чей-то голос, как из глубокой шахты, крикнул: «Прыгай, Джордж!» Затем все трое завопили. Я отчетливо различил три голоса: один блеял, другой визжал, третий выл.
Джим слегка вздрогнул, и я заметил, что он медленно приподнимается, будто чья-то сильная рука тащит его за волосы со стула. Он не спеша встал, выпрямился во весь рост и пошатнулся. Очень спокойными были его лицо, движения и голос, когда он сказал: «Все трое завопили». Я невольно насторожился, будто пытался уловить призрачный вопль под фальшивым покровом безмолвия.
— Восемьсот человек находились на борту «Патны», — продолжал Джим, пригвождая меня к спинке стула невидящим взглядом. — Восемьсот живых людей, а эти трое звали почти мертвеца и хотели его спасти: «Прыгай, Джордж! Прыгай! Да прыгай же!» Я стоял, положив руку на боканец. Я был очень спокоен. Спустилась непроглядная тьма. Не видно было ни неба, ни моря. Я слышал, как шлюпка подпрыгивала у кузова, и больше ни одного звука не доносилось оттуда, снизу, но на судне подо мной стоял гул голосов. Вдруг шкипер завыл: «Mein Gott! Шквал! Шквал! Отталкивайте!»
Когда раздался шум дождя и налетел первый порыв ветра, трое дезертиров подняли вой: «Прыгай, Джордж! Мы тебя поймаем! Прыгай!» Судно начало медленно опускаться, фуражка слетела у меня с головы, дыхание прервалось. Я услышал издалека, словно стоял на высокой башне, дикий вопль: «Джо-о-ордж! Прыгай!» Судно погружалось носом вперед…
Джим задумчиво поднял руку и пошевелил пальцами, будто снимая с лица паутину, затем с полминуты смотрел на свою ладонь и наконец сказал:
— Я прыгнул…
Он запнулся и отвел взгляд. Его светло-голубые глаза взглянули на меня жалобно; созерцая его, стоявшего передо мной, ошеломленного, как будто обиженного, я испытал странное ощущение: то была мудрая покорность и шутливая, но глубокая жалость старика, беспомощного перед ребяческим горем.
— Похоже на то, — пробормотал я еле слышно.
— Я не знал, пока не поднял глаза, — торопливо объяснил он.
Что же, и это было возможно. Приходилось его слушать, как маленького мальчика, попавшего в беду. Джим не знал, как все произошло. Он прыгнул на кого-то и упал поперек скамьи. Ему казалось, что все его ребра с левой стороны переломаны. Он перевернулся на спину и увидел вздымавшийся над ним кузов «Патны», с которой только что дезертировал. Красный огонь пылал в пелене дождя, словно костер на гребне окутанного туманом холма.
— Судно возвышалось над шлюпкой, как утес. Я очень хотел умереть, жалеть было не о чем. Мне казалось, я прыгнул в колодец — в глубокую-преглубокую яму, и, может быть, там умру…