Берег Патюзана, каким я увидел его через два года, мрачен и обращен к туманному океану. На красной, как ржавчина, почве растут темно-зеленые кустарники, ползучие травы опутывают низкие утесы, много заболоченных равнин, а за лесом вздымаются зубцы голубых вершин. В открытом море, словно в дымке, вырисовывается цепь островов, похожих на остатки какого-то размытого волнами сооружения.
У одного из рукавов устья Бату-Кринг раскинулась деревушка. Река в этом месте судоходна, и маленькая бригантина Штейна, на которой я прибыл в гости к Джиму, за тридцать шесть часов прошла вверх по течению, к счастью, ни разу не подвергшись обстрелу. Староста деревушки, который в качестве лоцмана явился на бригантину встречать меня, заверил, что кораблям в Патюзане уже давно никто не угрожает. Я оказался вторым белым человеком, какого он видел за всю свою жизнь. Он беседовал со мной приветливо и доверительно и, конечно, в основном о Джиме — первом виденном им белом. Он называл его туан Джим и произносил его имя со странной смесью фамильярности и благоговения. Жители поселка находились под особым покровительством белого туана, человека, который, по их словам, не помнил зла. Что ж, Джим ведь предупреждал, что я о нем услышу, — так и случилось. Расторопный лоцман воспользовался тем, что прилив начался на два часа раньше обычного, и быстро поднялся вверх по течению. Он сам управлял каноэ, а гребли его сын и зять, еще совсем мальчики, но, как и отец, гордые тем, что встречать важного гостя, который прибыл к туану Джиму, выпало именно их семье.
Появление Джима в рыбачьей деревушке стало великим благом для ее жителей, но этому событию предшествовали всякие ужасы, о которых речь впереди. В последний раз белого человека видели в этих краях так давно, что позабылись даже легенды. И вот однажды, словно с небес, упал Джим и велел лодочникам доставить его в Патюзан. Жители встревожились, напуганные настойчивостью пришельца, а его благодушие и щедрость показались им подозрительными. «Отвезите меня в Патюзан!» — ничего себе приказ! Что скажет раджа? Как он поступит с незваным гостем? Полночи яванцы совещались, но страх вызвать гнев белого человека вынудил их снарядить челнок. Женщины страшно голосили, когда поутру гребцы отчалили, а старая деревенская колдунья в гневе прокляла пришельца.
Как я уже рассказывал, Джим сидел на обитом жестью рундуке, держа на коленях незаряженный револьвер и боясь пошевелиться, чтобы не перевернуть лодку. Именно в такой напряженной позе, с затекшими руками и ногами он явился в страну, где ему суждено было прославиться своими подвигами от синеющих горных вершин до белой ленты берегового прибоя. За первым поворотом реки он потерял из виду море с его неугомонными волнами, которые вечно вздымаются, падают и снова поднимаются, — символ неугомонности человечества. Джим увидел неподвижные леса, глубоко корнями вросшие в землю, стремящиеся навстречу солнцу и вечные, как жизнь, как вековая незыблемая традиция. Его счастье, окутанное покрывалом, пряталось где-то рядом, словно восточная невеста, которая только и ждет, чтобы рука господина сорвала с нее чадру. Джим, как и деревья, был наследником могучей традиции.
Он признался мне, что никогда не чувствовал себя таким подавленным и усталым, как тогда в каноэ. Он сидел, не шевелясь, и лишь иногда протягивал руку за скорлупкой кокосового ореха, плававшей у его ног, чтобы осторожно вычерпывать воду. Природа наградила Джима отменным здоровьем, но во время этого путешествия в Патюзан у него, тем не менее, часто кружилась голова, а спину нещадно палило солнце, грозя болезненными пузырями от ожогов. Чтобы как-то отвлечься, он глядел на грязные предметы у берега, стараясь определить, бревна это или аллигаторы. Вскоре он бросил свое скучное занятие: разумеется, «предметы» всегда оказывались крокодилами. Один из них метнулся в реку и чуть не перевернул каноэ. После долгого пути Джим заметил группу обезьян, спустившихся к берегу и провожавших лодку агрессивными воплями. Вот так он плыл к своей славе — подлинному величию, какого способен достичь человек. Он ждал, чтобы солнце скорее закатилось, и не догадывался, что гребцы-туземцы уже составили коварный план схватить белого пришельца и привести его к радже.
— Наверное, я ненадолго потерял сознание от жары и усталости либо задремал, — пояснил он, — а когда очнулся, каноэ подходило к берегу.
Джим увидел, что леса остались позади, впереди показались хижины, а налево — какие-то укрепленные сооружения. Внезапно гребцы выпрыгнули на берег и бросились бежать, Джим по инерции — за ними. Сначала он подумал, что туземцы по неведомой причине дезертировали, но затем услышал крики, ворота распахнулись, и толпа воинственных людей двинулась ему навстречу. Откуда ни возьмись, на реке появилась лодка с вооруженными туземцами и, поравнявшись с каноэ, отрезала чужаку путь к отступлению.
— Все случилось так внезапно, что мне трудно было сохранять хладнокровие, — вспоминал Джим, — будь револьвер заряжен, я пристрелил бы кого-нибудь, и тогда меня растерзали бы на месте. Но я не зарядил его…
— Почему? — спросил я с удивлением.
— Во-первых, я все равно не смог бы сражаться со всем населением, а во-вторых, я не хотел идти к ним так, словно боюсь за свою жизнь, — с достоинством ответил Джим, и в его глазах мелькнуло мрачное упорство.
— Но туземцы-то не знали, заряжен револьвер или нет, — резонно заметил я и усмехнулся.
— Да, конечно; в общем, так или иначе, но револьвер оказался не заряжен, — добродушно повторил Джим. — Я остановился и спросил этих людей, в чем дело, а они как будто онемели. Несколько человек схватили и потащили мой рундук. Один старый длинноногий прохвост по имени Кассим — я вам завтра покажу его — выбежал вперед и залепетал, что раджа желает меня видеть. Я кивнул, потому что тоже хотел видеть раджу. Я вошел в ворота, и вот я здесь. — Он засмеялся и спросил: — Знаете, что грело мне душу? Убеждение, что Патюзан потеряет гораздо больше, чем я, если меня отсюда вышвырнут.
Так Джим живописал мне свою жизнь в тот вечер, когда я прибыл; мы сидели и наблюдали, как луна встает над пропастью между холмами, словно призрак из могилы. Холодная и бледная, будто мертвое солнце, она заливала все вокруг. Согласитесь, что по сравнению с солнечным светом лунный свет — то же самое, что эхо по сравнению со звуком: печальна нота или радостна, эхо в любом случае обманчиво и неясно. Лунный свет лишает материальные формы их субстанции и делает зловеще реальными одни только тени. Джим, стоявший подле меня, казался, однако, таким сильным и могущественным, словно ничто не могло лишить его реальности. Я вспомнил его слова: «…теперь никакая беда меня не коснется» — и убедился, что так оно и есть, раз он выдержал натиск темных сил. Река выглядела безмолвной и неподвижной, лунные лучи будто спали на поверхности воды. Это состояние как-то по-особенному подчеркивало изолированность Патюзана, затерянного уголка земли, от всей Вселенной. Хижины скучились вдоль широкой блестящей, не подернутой рябью полосы и подступали к воде, как стадо бесформенных существ, выступивших из мглы, чтобы напиться из призрачного мертвого потока. Кое-где за бамбуковыми стенами сверкали красные огоньки, яркие живые искорки, наводившие на мысль о тепле очага, надежном крове и спокойном отдыхе. Джим любил наблюдать, как один за другим потухают эти теплые огоньки, когда люди постепенно отходят ко сну, надеясь, что завтрашний день не принесет им горя.
— Здесь спокойно, да? — спросил он меня и с удовлетворением добавил: — Посмотрите на эти хижины. Нет ни одной, где бы мне не доверяли. Боже! Я ведь обещал вам, что пробьюсь! Спросите любого мужчину, женщину, ребенка… — Он помолчал в задумчивости. — Во всяком случае, я убедился: я хоть на что-то годен.
— Вы сомневались?
— Нет, я был уверен. — Он покачал головой и слегка пожал мою руку повыше локтя. — Вы были правы! — Гордость послышалась в этом тихом восклицании. — Подумать только, как это для меня важно! — Он снова сжал мою руку. — А вы говорили, что я захочу уехать. Уехать! Особенно теперь, после того, что вы передали мне от мистера Штейна. Уехать! Да ведь этого-то я и боялся. Это было бы… тяжелее смерти. Нет, клянусь честью! Не смейтесь! Каждый раз, когда я открываю глаза, я должен чувствовать, что мне доверяют, что никто не имеет права оскорбить меня или отнестись с презрением. Вы понимаете? Уехать! Куда и зачем? Чего мне добиваться?
Я сообщил Джиму — собственно, это тоже являлось целью моего визита — о намерении Штейна отдать ему дом и обеспечить запасом товаров на самых выгодных условиях. Джим ответил, что ему неловко принимать от Штейна такие дары.
— Идите к черту с вашей деликатностью! — крикнул я ему. — При чем тут Штейн? Вам дают то, чего вы сами добились. За ваши заслуги. А благодарности и возражения приберегите для старика Макнейля, когда встретитесь с ним на том свете. Надеюсь, это произойдет нескоро.
Джиму пришлось согласиться с моими доводами, ибо все его достижения — доверие, слава, дружба, любовь — сделали его не только господином, но и пленником. Да, он смотрел на реку, хижины, леса, на жизнь патюзанцев, на тайны страны, на гордость своего сердца как собственник, но в сущности это не он, а они владели Джимом вплоть до самых тайных его мыслей, до предсмертного вздоха.
Ему было чем гордиться. Я тоже гордился им, его авторитетностью, благородством, смелостью. Но о смелости я почти не думал, придавая ей мало значения, будто она являлась чем-то слишком условным, чтобы быть самым важным. Меня поразили другие способности Джима: умение овладеть ситуацией, развитый ум, готовность к подвигу. И все это проявилось у него так внезапно, как острое чутье у породистой ищейки. Он не был красноречив, но даже его молчание было исполнено смысла, а в его нескладных речах звучала обезоруживающая серьезность. При этом он сохранил способность краснеть. Нередко внезапно сорвавшееся с его губ восклицание показывало, как глубоко и торжественно относится он к тому делу, которое подарило ему уверенность в жизненной реабилитации. Вот почему Джим любил эту туземную страну и ее народ — любил с каким-то неземным эгоизмом и неподдельной нежностью.