Семён Ульянович проверял, как ушедшие работники укрыли на зиму его начатые постройки – башню на взвозе и столпную церковь.
Всё лето шведы рыли канал на Прорве, а на башню вернулись только осенью. Они успели выложить нижнюю половину второго яруса до уровня, с которого начинается изгиб свода, а потом на Тобольск полились затяжные дожди, и работы пришлось остановить. Длинную коробку башни поверху перекрыли жердинами, на которые настелили кровлю из елового лапника, увязанного в толстые снопы. Сейчас зелёная хвойная кровля превратилась в белый сугроб. Ремезов с лесов заглянул в здание через окошко – в полумраке под потолком сказочно блистали тысячи сосулек, словно ледяная шерсть.
А раскольники, в отличие от шведов, потрудились на Воеводском дворе изрядно. За лето они выкопали яму и возвели фундамент столпной церкви: поставили мощные стены, подняли подпружные арки на опорах и заполнили кирпичной кладкой облегчённые клинья «парусов». Среди раскольников отыскался настоящий зодчий, его называли братом Хрисанфом, и Ремезову было с кем обсуждать хитрые правила вывода постройки на крестовый свод, коробовый или купольный. Жаль, что не успели просушить фундамент.
Зимой, когда всякое кирпичное строительство прекращалось, ссыльных направили выбивать кайлами и мотыгами в мёрзлой земле глубокий ров по окружности Воеводского двора. Труд большой и тяжёлый, но зима долгая, другого занятия ссыльным нет, а дров, чтобы отогревать почву, хватает – на дрова пустили все избы и амбары, что стояли на пути будущего рва. Весной в этом рву заложат фундамент для каменных стен и башен: Матвей Петрович сдержал обещание, данное на Прорве, и выпросил у царя денег на кремль.
Семён Ульянович шагал мимо заплотов Воеводского двора к дымящим кострам землекопов и думал, что князь Гагарин – дельный человек. Да, они ссорились и лаялись, Матвей Петрович нет-нет, да порывался сдать назад, однако посмотри: башня на взвозе – строится, столпная церковь – строится, под кремль роют ямы, и канал на Прорве соорудили, и даже новый дом себе губернатор в галанском духе отгрохал. И это всего за два года. «Надо сказать Петровичу что-нито хорошее, – решил Ремезов. – А то лишь ору на него».
Князя Гагарина Семён Ульянович встретил возле рва, на дне которого копошились раскольники. Глубокая и широкая бурая траншея, окружённая вывалами мокрой земли, была полна пара и дыма от костров. В этой мгле, как в банном чаду, мелькали землекопы с кайлами; глухо звучали удары железа в заледенелый суглинок. Вдоль ямы торчали служилые в зипунах, охранявшие ссыльных. Гагарин, волоча шубу хвостом, спускался с гульбища Посольского подворья, куда влез, чтобы сверху осмотреть работы.
– Ну как тебе? – спросил Ремезов.
– Да никак, – буркнул Гагарин. – Копают – и копают. Софийский эконом сказал мне: ежели ссыльные для моей нужды стараются, чтоб я их и кормил. Дескать, с них один убыток. Купцы хотели у него в тюремном подклете товары сложить и денег заплатить, а подклет этими христопродавцами занят.
– А давай их в подвал столпной церкви переселим? – тотчас придумал Семён Ульянович. – Они греться будут – заодно и фундамент высушат. А ты с эконома деньги сдерёшь, что его пленники у тебя живут.
– Гм, – задумался Матвей Петрович. – Ловко придумал, Ульяныч.
– Ты меня почаще слушай, Петрович, тогда дела и пойдут, как надо, – самодовольно заявил Ремезов.
– Да знаю я уже, как ты светом знаний народ поливаешь.
– Ты о чём? – насторожился Ремезов.
– Мне донесли, что к тебе один шведский капитан таскается и чертежи Сибири изучает. Смотри, Ульяныч, рот не разевай – наплюют. Государь Пётр Лексеич указал: пока война идёт, чертежи земли – тайна державы. А ты нашу тайну кому ни попадя выворачиваешь, и даже шведам – нашим врагам.
Слова Матвея Петровича озадачили Семёна Ульяновича. Он никогда не думал, что чертежи могут быть тайной. Для того их и чертят, чтобы все знали землю. Да и мало кто интересовался чертежами, чтобы их прятать.
…Свои давние «меры» острогам и «розметы» слободам, которые он составлял, пока был простым служилым, Семён Ульянович за серьёзное дело не считал. Первым настоящим трудом стала для него «Большая Космография Сибирская» – чертёж Сибири, исполненный почти полвека назад по указу воеводы Годунова; воевода князь Пётр Прозоровский велел Сёмке Ремезу перерисовать эту «Космографию» заново, добавив всё то, что ещё открыли или уточнили в Сибири. С «Космографии» Семён Ульянович и начался.
Признание к нему пришло только семнадцать лет назад. Тогда боярским приговором воеводе Андрею Нарышкину поручили составить новый чертёж Сибири. Андрей Фёдорыч дал Ремезову подьячего, казака и подорожную грамоту, чтобы всякий мелкий острожный воевода и слободской староста помогали тобольским чертёжникам: снабжали свечами, брали на постой и подгоняли разных бывальцев и очевидцев рассказывать про землю. Семён Ульянович полгода скитался от Царёва Городища на Тоболе до Тары и Берёзова: опрашивал знатоков и чертил, чертил, чертил. Он обрисовал тогда весь огромный Тобольский уезд, а в придачу составил чертежи «Каменной степи» и «Казахской орды» – пограничные земли Джунгарии и Бухареи от гор Алатау до Хвалынского моря. Поражённые московские бояре прислали воеводе Нарышкину грамоту с похвалой в «полноте мастерства», а Семёну Ремезову повысили оклад и присвоили чин изографа. Тогда же в служилые поверстали и Леонтия, чтобы помогал отцу в землеописаниях.
Воевода Нарышкин не знал, что Семён Ульянович работал и для своего интереса тоже. Он задумал создать «Хорографическую книгу» – изборник всех чертежей Сибири. Задумал – и сделал: переплёл в фолиант сотню новых чертежей Туры, Исети, Тобола, Иртыша, Оби, Енисея, Ангары, Селенги, Лены, Алдана, Колымы и Амура. Черновики он оставил себе – тоже в переплёте, – а чистовик передал в руки статс-секретарю Андрею Виниусу, главе Сибирского приказа, и Виниус преподнёс книгу царю Петру. Ну, так он сказал Семёну Ульяновичу, а сам, возможно, продал эту книгу в Голландии за большие деньги. Хороший человек был Андрей Андреич, жаль, что вор, за то потом и поплатился – десять лет назад царь поймал его за карман.
От Петра Алексеевича Ремезову была другая милость. Когда пятнадцать лет назад Семён Ульянович с Леонтием были в Москве, царь приказал им исполнить сводный «Чертёж сибирских градов и земель». Ремезовым выдали полотнище лощёной бязи шести аршин в длину и четырёх в поперечнике и пустили в хранилище Сибирского приказа. В нужный срок Ремезовы принесли назначенный чертёж. Царь пожаловал их «выходом» – сукном и пятью рублями, и сразу же заказал «Чертёжную книгу Сибири» – новый изборник из двадцати четырёх карт на дорогой александрийской бумаге.
Эту книгу Ремезовы делали уже дома и все вместе – и Леонтий, и Семён, и даже Иван, который тогда ещё жил с отцом в Тобольске. Книга получилась красивая, словно напрестольное Евангелие: реки голубые, горы жёлтые, леса зелёные, подписи – киноварью. Фолиант увезли в Москву – и он ухнул в безвестность. Виниус удрал в Голландию, воеводу князя Черкасского сняли с места, и некому было сообщить в Сибирь изографу, как принят его труд.
Безвестность угнетала больше всего. Семён Ульянович радел не о славе своего имени и не о наградах; ему по- юношески хотелось, чтобы его Сибирь была открыта для обозрения. Неужели там, в столицах, никого не смущает, что половина вселенной погружена во мрак незнания? Бог есть свет, и как можно мириться с тенью? Швед Филипка Табберт, хоть и явный хитрец, внёс свечу в эту тьму, а Матвей Петрович говорит, что огонёк надо погасить…
Табберт теперь часто наведывался к Ремезову. Они сидели в мастерской и разговаривали – не только о китайском пути по Иртышу, а обо всём. Семён Ульянович рассказывал про Хабарова и Атласова, про монголов и якутов, про мамонтов и курганы, про Лхасу, Камбалык и Багдад, про Великую стену и Шёлковый путь, про пустыню Гоби и Байкальское море, про поднебесные Тибецкие горы и мёртвое озеро Лоб-Нор, про необозримые болота Васюгана, где живут трясинные чудовища, и заброшенный город Мангазею. Табберту было интересно всё, его усища от любопытства торчали, словно мётлы.
Он и в этот раз пришёл, улыбаясь, как лошадь. Он вытер ноги о тряпку, повесил на гвоздь треуголку и потёртую епанчу, потрепал по голове Айкони, которая, как обычно, расположилась на полу у печи с вышивкой, сел на лавку напротив Ремезова и достал из-за отворота камзола исписанную тетрадь в две дести. На первой странице было начертано: «Записки Избранта Идеса о русском посольстве в Китайскую страну с лета 7200 по лето 7203».
– Григорий найти мне у епископ, – пояснил он. – Очень познавательный ди рейзе нах Азиен. Это русски, а я писать себе дёйч. Симон, давай делать обмен. Я тебе это читать, а ты мне дать рисовать свой изображение Иртыш.
Ремезов задумчиво пролистал тетрадь.
– Не могу, Филипа, – грустно сказал он. – Матвей Петрович запретил мне дозволять тебе чертежи перечерчивать. Смотреть их, толковать про разные земли – за милую душу, а чертить нельзя.
– Потчему? – удивился Табберт, ещё улыбаясь.
– Ты швед. У нас война.
– Король Карл дойти до Иртыш?
– Да не знаю я! – рассердился Ремезов. – Только запретил губернатор, и всё! Мне-то разве жалко? Но какая- нибудь подьячая сволочь нацарапает донос, чтобы выслужиться, и упекут меня в Преображенский приказ!
– Альзо, но это большая печаль, Симон, – сухо сказал Табберт, спрятал тетрадь обратно за отворот камзола, встал и пошёл к своей одежде.
– Ты будешь говорить со мной? – спросила его Айкони.
– Этот день нет, – надевая треуголку, бросил Табберт.
Айкони тихо млела, когда Табберт являлся в гости к Ремезову. Она не сомневалась, что на самом деле князь приходит увидеть её – ведь он порвал заговорённый волос. С весны Табберт взял в привычку после разговора с Симоном подолгу беседовать с Аконей. Он запросто усаживался рядом с дикаркой на пол и расспрашивал обо всём: какие дома у остяков и какие лодки, что остяки помнят о своей древности и своих предках, какие боги живут под землёй, в реках, лесах и на небе, и за что каждый бог отвечает. Табберт просил Айкони рисовать родовые катпосы жителей Певлора и объяснять, что означают изображения, вытканные бисером или вышитые из лоскутков. Табберта интересовало, что остяки слышали о других далёких землях, об устье Оби и великом ледяном море. Айкони говорила ему, как по-хантыйски называются вещи и явления, а он сам произносил разные слова и спрашивал, понятны ли они. Он рассказывал всякие сказки про людей, что плавали на больших лодках со змеиными головами, про их героев, про богов и чудовищ, и ему хотелось знать: не кажутся ли ей эти сказки знакомыми?
Айкони сразу поняла, зачем князю эти разговоры. Конечно, князь хочет сбежать из русского города к её народу, сбежать и жить вместе с ней и с другими остяками, – для этого он и выпытывал про обычаи и привычки остяков. Айкони терпеливо ждала, когда князь наберёт достаточно познаний, почувствует себя готовым к побегу и скажет ей: «Вставай, мы с тобой уходим в тайгу». Но сегодня сердитый Семульча чем-то оскорбил князя, и князь покидал его дом в гневе и досаде. Айкони чувствовала, что князь не хочет больше бывать здесь. Её охватило отчаянье.
– Ты злой старик! – крикнула Айкони Ремезову. – Злой!
Ремезов опешил, а девчонка вскочила и бросилась из мастерской. Она вылетела на крыльцо, но двор подворья был уже пуст – князь ушёл. Айкони, рыдая, кинулась в загон к собакам. Только Чингиз и Батый понимали её, только они чуяли, как она любит князя и как ждёт побега на свободу.
А Табберт отправился не к себе домой, а к Новицкому. Ему не хотелось оставаться наедине со своей неудачей.
Новицкий, одетый в голубой стихарь, расшитый крестами и цветами, сидел в своей каморке на топчане. Он выглядел усталым и опустошённым.
– Почему на вас церковные одежды? – удивлённо спросил Табберт по-немецки. – Разве вы теперь клирик, Григорий?
– Я только что вернулся со службы в Софийском соборе, – по-немецки ответил Новицкий. – Ещё не успел снять облачение. Я простой чтец, но митрополит Иоанн благословил ношение стихаря. Это честь.
– Я возвращаю вам сочинение посланника Избранта, – Табберт выложил на стол тетрадь. – Благодарю вас за участие в моих изысканиях. Но сегодня меня постигло глубокое разочарование. У вас не найдётся выпить, Григорий? Хочу прибегнуть к старому солдатскому способу излечения.
Новицкий молча достал с полки бутыль с брагой и поставил две кружки.
– Плен угнетает не своими тяготами, а тем, что тебя лишают самого дорогого, – философски заметил Табберт и разлил брагу.
Самым дорогим для него была возможность интересно работать. А Новицкому сейчас казалось, что самое дорогое для него – родина.
– Я всегда думал, Ёхан, что отчизна – это моё государство и его порядок жизни, – признался Новицкий. – И только здесь понял, что это не так.
Тоску по Малороссии воскресила в нём неутолённая тяга к остячке. Ему казалось, что на родине с ним не случилось бы ничего подобного – ни любви к дикарке, ни жутких мороков. Родина исцелила бы его лучше, чем вера.
– Когда-нибудь мы все вернёмся домой, – сказал Табберт.
– Нет, – Новицкий покачал головой. – Вы – враг, а я – изменник. Война завершится, и враги перестанут быть врагами, но изменники остаются изменниками навсегда. Мне уже не вырваться из Сибири, Ёхан.
И Табберту наконец стало легче. Да, вот зачем он пошёл к Григорию. Григорий слабее его силой духа, и положение его куда безнадёжнее. Рядом с тем, кому ещё хуже, Табберт ощутил, что его дела не так уж и плохи. Рано или поздно он всё равно уедет в Швецию, и тоска по отечеству не глодала его. А запрет на чертежи… Что ж, это просто препятствие, и не более того. Он, капитан фон Страленберг, найдёт способ преодолеть все затруднения.
По заметённым улицам Тобольска Табберт возвращался к себе слегка навеселе и уверенно хрустел снегом под башмаками. Свежий мороз опалял разгорячённые скулы. Яркие звёзды Сибири горели в небе безжалостно и нелюдимо, словно голодные волчьи глаза в тёмной чаще. Но Табберт не боялся. Он сильный и умный, он храбрый, никаким волкам его не победить.
На крыльце своего дома он обмёл башмаки веником, поднялся в сени, тихонько вошёл на половину хозяев, где все уже спали и слышался храп, вытащил из подпечья пучок лучин и подцепил огонёк с углей, оставленных для него на загнетке. Освещая себе путь, он вернулся в сени и открыл дверь на свою половину. Лучину он сразу воткнул в клювик светца, повесил на гвоздь треуголку и епанчу, сбросил башмаки и обернулся. На его кровати по-татарски сидела Айкони. На колени себе она положила саблю Табберта.
– Айкон? – тихо изумился Табберт. – Что ты здесь делать?
– Заруби меня! – сияя глазами, прошептала Айкони.
Табберт вздохнул, забрал у неё саблю и спрятал её за поставец.
– Это не играть, Айкон, – как ребёнку, пояснил он.
– Я пришла к тебе!
Тень Айкони накрывала всю кровать.
– Я видеть, – усмехнулся Табберт.
– Садись тут! – Айкони похлопала ладошкой по одеялу рядом с собой.
Табберт боком присел на кровать, глядя на Айкони.
– Я тебя! – восторженно сказала Айкони. – Ты князь! Ты мне денег дал, сладким хлебом меня кормил! Я пришла к тебе!
Табберт смотрел на Айкони с лёгкой улыбкой и пытался понять, что нужно этой маленькой дикарке. Она хочет его как мужчину?
– Ты муж, я жена. Ты волос порвал. Бери меня!
Они были вдвоём в горнице, зыбко и слабо озарённой лучиной. В углах шевелилась темнота. На окошках сквозь мутную слюду яркая луна высветила узоры изморози. Под луной русский город Тобольск белел заснеженными крышами, словно стая птиц опустила крылья. А от Тобольска до самого края континента простиралась почти бесконечная зимняя тайга – чудовищная Сибирь, которая измеряется не вёрстами и милями, а годами пути. Стоит ли здесь отказываться от костра, разожжённого случайным попутчиком?
Табберт ласково и снисходительно погладил Айкони по щеке. Хорошая дикарка. Умная дикарка. Молодец. Айкони поймала его ладонь и потёрлась о неё, как кошка о руку хозяина.
– Я красивая! Я буду!
Табберт наклонился и поцеловал её в висок. Айкони зажмурилась с выражением небывалого наслаждения.
– Милая варварка, – по-шведски сказал Табберт. – Ты пришла ко мне в самый нужный час.
Он встал, заложил дверь в сени засовом и дунул на лучину.
В эту ночь волчья стая, обожжённая первым голодом зимы, вышла из заречного леса, пересекла огромную светлую полосу ледяного Иртыша, проскочила сквозь беспорядочные постройки пристани и устремилась вверх по руслу речки Курдюмки вглубь города. Точно узкие тёмные щуки, волки проскользнули под Татарским мостом и под Стрелецким мостом и нырнули на огород того подворья, где жил Табберт. Собаки на подворье от ужаса забились под амбар и даже не лаяли. Волки проникли через заднюю калитку, которую Айкони не затворила за собой, и сразу кинулись в коровник. Они набросились на корову, лежащую в стойле, и мгновенно задрали её. Они рвали тушу быстро, яростно и тихо, словно понимали, что не надо шуметь, а потом друг за другом убежали со двора, роняя с морд капли крови.
Табберт лежал на спине, заложив руки за голову, и улыбался, глядя в потолок. Дом уже остывал, и поверх лоскутного одеяла Табберт натащил на себя старую хозяйскую шубу. Айкони, голая, сидела над ним на коленях.
– Я к тебе жить буду, муж мой, – убеждённо прошептала она.
– Нет, Айкон, – добродушно возразил Табберт. – Нельзя. Ты – холоп. За тобой приходить твой хозяин Симон.
Но Айкони уже всё решила и за себя, и за Табберта.
– Надо бежать вместе в лес! – горячо предложила она. – На Обь хорошо, Юган река, Конда река! Дом строить. Жить. Никто не найдёт, я умею!
Табберт, успокоившись, уже не думал об Айкони. Его мысли вернулись к тому, что было для него важно, – к карте Иртыша. И вдруг в его сознании всё сложилось один к одному: карта – Ремезов – девчонка-остячка. Табберт приподнялся на локте и заинтересованно посмотрел на Айкони.
– Мне нужно читать книгу Симона про твою страну, – сказал он. – Тогда я могу ходить с тобой.
– Зачем? – искренне удивилась Айкони. – Я сама расскажу.
– Нет, мне надо читать. Глазами.
Табберт слез с кровати, подошёл к столу и в белёсом свете из окна пером начертил на клочке бумаги восьмиконечную звезду, какая была выжжена на деревянной обложке ремезовской Служебной книги. Айкони тоже спустилась на пол и встала рядом с Таббертом, приподнявшись на цыпочки, чтобы холодные половицы не студили босые ноги.
– Книга вот такой, – сказал Табберт. – Принести мне её, Айкон.
– Плохо, – ответила Айкони. – Книга чужой.
– Я не возьму себе. Потом верну. А ты принести.
Айкони снизу вверх заглянула в лицо Табберту, словно проверяла, не лжёт ли он, и пальцем провела по его усам.
– Рот говорит правду. Я принесу тебе, князь.
И она тотчас начала одеваться. Незачем откладывать это дело.
Оставшись один, Табберт в некотором замешательстве прошёлся по горнице. Неужели всё разрешится так просто? А почему бы и нет? Табберт почувствовал какое-то мрачное удовлетворение, словно он переломил свою судьбу, хотя и поступил не по правилам. Что поделать, его вынудили. «Я не такой человек, чтобы терпеть насилие над собой и подчиняться запретам, которые никому не нужны», – подумал он со спокойной гордостью.
Он выпил воды, лёг в постель и сразу уснул.
В самый волчий час ночи к нему вернулась Айкони. Она положила на стол большую растрёпанную книгу с восьмиконечной звездой на деревянной обложке, сбросила одежду и нырнула к Табберту под одеяло. Табберт спал на боку лицом к стене и не проснулся. Айкони молча обняла его со спины за широкие плечи и затихла, боясь пошевелиться. Она была полна счастья, что у неё такой большой и смелый мужчина, и этот мужчина – князь.