Во дворе князя Нахрача Евплоева рос огромный разлапистый кедр. На его узловатом и крепком суку за шею был подвешен тяжеленный убитый лось. Юван и Пуркоп держали лося за ноги, разведя их в разные стороны, а Нахрач шаманским ножом с натугой вспарывал утробу. У лосей жёсткая и прочная шкура; в старину вогулы делали из лосиных кож воинские доспехи – панцири и щиты, склеивая кожи в три слоя. Однако Нахрач, подобно многим горбунам, отличался пугающей силой корявых рук, и его нож, подрагивая, без остановки доехал до спутанной гривы у лося в паху. Нахрач убрал нож в ножны, раздвинул разрез и вывалил клубок спутанных внутренностей.
– Кишки синие, а не чёрные, – разглядывая потроха, сказал он. – Значит, зима будет без проталин.
Чуть присев, князь Нахрач почти до плеча засунул ручищу в чрево лося, нащупал сердце, дёрнул его, отрывая, и вытащил наружу. Из кровавого кома в ладонях князя торчали, обвисая, толстые кровеносные сосуды.
– А сердце у него большое, он много бегал, его по тайге гоняли менквы, – сообщил Нахрач. – Где ты убил его, Юван?
– За Волосатым болотом, где старая могила.
– До глубоких снегов охотиться ходите на Волосатое болото, – сказал Нахрач вогулам. – Менквы покинули его, знали, что мы придём.
Все охотники деревни Ваентур – юноши, мужчины и почти старики – собрались во дворе князя на осеннее гадание. Двор был неряшливо забросан корягами, углями из очага, всяким домашним мусором и поломанными охотничьими приспособлениями. Проход в редкозубом невысоком частоколе Нахрач обычно загораживал жердями, но сейчас снял их и ворохом сложил в крапиву у тына. Айкони вошла, смешалась с толпой и протолкалась поближе к кедру с подвешенной тушей лося. По вершине этого кедра, вздымающегося над рогатыми крышами вогульской деревни, она и определила дом князя.
Многие охотники явились на гадание с собаками и удерживали их на ремнях. В деревне собаки жили впроголодь – «точили носы», как говорили вогулы, и сейчас оголодавшие зверюги жадно глядели на лосиные потроха, натягивали поводки и хрипели. Айкони потрепала ближайшего пса по мохнатой холке и вспомнила Батыя и Чингиза. Нахрач присел на одно колено, положил на другое лосиное сердце и принялся разрезать его ножом. Он бросил кусок сердца на землю перед собой; псы забились на ремнях, понимая, что мясо – для них, и один сумел вырваться из руки хозяина. Он мгновенно очутился возле куска, проглотил его и сразу вперился в Нахрача. Нахрач, понимающе кивнув, кинул псу остатки. Другие псы заскулили.
– Удача будет у Микая, – поднимаясь, сказал Нахрач. – Ты дашь мне потом кабана, Микай.
– Но это мой пёс, Нахрач, а не Микая! – возмутился хозяин пса. – Это Хуба, мой вожак! Почему удача Микаю?
– Ты глупец, Епьюм, – свысока ответил Нахрач. – Не важно, чья собака. Хуба седой, как Микай, поэтому Хуба указывает на Микая. А тебе никогда не добыть кабана, ты слабый охотник.
Нахрач вернулся к лосиной туше и принялся рыться в груде кишок и во вскрытом брюхе. Отыскав зелёно- багровый шмат селезёнки, Нахрач надрезал его, рассмотрел и протянул одному из вогулов.
– Высуши дома, Веляшка, и принеси мне завтра. Когда эта селезёнка побелеет, она скажет мне, в каких лесах на Конде будет много снега.
Потом Нахрач снова полез в тушу и вытащил большую, упругую печень лося. Отрезав кусочек, Нахрач с задумчивым видом попробовал его на вкус.
– Кровь жёсткая, – сказал он. – Это знак на волков. Они придут в дожди с Чепурьи. Но доля Торума у печени небольшая, значит, мы можем не отгонять лошадей на Юконду. Возьми печень себе, Щенька, у тебя мало храбрости, тебе надо есть больше крови.
Айкони надоело смотреть на гадание Нахрача. Её это не касается. Она всё равно не знает лесов, окружающих Ваентур. Если Нахрач оставит её в деревне, то она будет заниматься женскими делами, а не мужской охотой. Скучно, хотя лучше скучать среди людей, чем жить одной в тайге. Она знает это по своему опыту. Она вышла из толпы и присела на корягу у входа в дом Нахрача. Дом был большой и стоял на толстых коротких столбах. Меж почерневших брёвен торчали лохмотья конопатки. По стенам висели сети и плетёные морды. Свес кровли рыжел сухим лапником.
Нахрач бестрепетно ощупывал кровавые кишки лося.
– На кишках много тугих пережимов, – сообщил он. – Всем нам зимой придётся тяжело. Потребуются жертвы Омолю. Я возьму у вас много коз.
Нахрач вытащил кровавые руки из кровавой кучи и вытер ладони о свою свалявшуюся меховую одежду.
– Лось сказал всё, больше он ничего не знает. Расходитесь по домам. А вы, Юван и Пуркоп, освежуйте и разделайте тушу. Мне оставьте заднюю левую ногу и язык, а потом принесите череп.
Вогулы, озабоченно переговариваясь, пошли со двора, встревоженные недобрыми предсказаниями князя-шамана. Юван и Пуркоп топтались под кедром, примеряясь, как лучше освежевать лосиную тушу. Вогул Щенька подбирал с земли вываленные потроха и шлёпал их в долблёное корытце.
Нахрач остановился напротив Айкони и разглядывал её. Айкони была одета по-мужски, подбористо: штаны и рубаха из волчьей шкуры, на ногах – кожаные кисы с завязками, пояс обмотан волосяной верёвкой, на поясе – нож в ножнах, украшенных бисером, на боку – колчан со стрелами, за спиной – котомка и охотничий лук, лишь голова по-женски повязана уламой.
– Ты похожа на лесную женщину Мис-нэ. Ты сама убила этих волков?
Нахрач указал на одежду Айкони. Он заметил, что шкуры – ещё свежие, весенние, не до конца вылинявшие. Причём шкуры разные, от двух зверей.
– Сама, – сказала Айкони.
– Это хорошо. Тебе можно немного доверять. Но перья для стрел бери от совы, а не от глухаря. Перья глухаря замедляют стрелу.
Айкони тоже разглядывала Нахрача. Она не раз слышала о горбатом вогульском князе-шамане. Кряжистый и плечистый, он напоминал мохнатого паука. Тёмное лицо, седая щетина, глубокие морщины, узкие умные глаза. Перекошенный уродством, Нахрач выглядел отталкивающе и притягательно. В нём чудились бесстрашие, бесстыдство, жестокость и жадность к жизни.
– Не говори, я знаю, кто ты, – ухмыльнулся Нахрач. – Ты – половинка дочери Ахуты Лыгочина. У тебя есть мертвец на привязи. За тобой идёт Человек-с-крестом. Я знаю, что` тебе надо.
– Тогда помоги мне, – угрюмо сказала Айкони.
– В моём доме ещё тёплый чувал. На жерди висит рябчик, я поймал его вчера вечером. Очисти его и запеки мне в углях. Потом я отведу тебя в убежище, если ты этого захочешь.
Нахрач распоряжался по-хозяйски, будто уже определил в жизни место для Айкони, и она поверила, что её скитания закончились.
Сбежав из Тобольска, она прибилась к купеческому каравану, который направлялся в Обдорск. Через два дня её догнали Чингиз и Батый. Собаки радовались встрече и скакали вокруг Айкони, а по ночам на стане спали вместе с ней, согревая своим теплом. Батый сказал Айкони, что отныне его будут звать Хынь-Ика, потому что голос у него очень страшный, как у Хынь-Ики, а Чингиз сказал, что его будут звать Пунгкынг – Зубастый.
В Певлоре она сошла с каравана и, оставшись с собаками на льду Оби, долго махала рукой вслед купцам. У проруби она встретила князя Пантилу.
– Это я, Айкони, – сказала она. – Я хочу домой. Здравствуй, Пантила.
– Теперь меня зовут Панфил. Я надел крест.
– Здравствуй, Панфил, – послушно исправилась Айкони.
– Ты тоже надела крест, и тебя отпустили?
– Нет. Я подожгла дом, где жила, убила человека и убежала.
В Певлоре все охотники собрались в доме обсудить, что им делать с беглянкой. Отец Айкони, Ахута, пропал у самоедов; никто не знал, что с ним случилось; но и он не заступился бы за дочь, Айкони это знала.
– Ты должна покинуть Певлор, – наконец за всех сказал Пантила. – Иначе нельзя, Айкони. Русские отомстят Певлору за то, что ты совершила.
Айкони заплакала и закрыла лицо руками.
– Куда мне идти? – спросила она.
– Куда хочешь. Возьми то, что тебе надо.
– Я дам тебе малицу своей жены, – сказал Негума.
– Я дам тебе свой лук, – сказал Гынча Петкуров.
– Я дам тебе лыжи на выдрах и старый нож, – сказал Лелю.
Хынь-Ику и Пунгкынга Айкони оставила в Певлоре. Они собаки из города, они плохо умеют жить в лесу, им нужны их собачьи жёны и друзья. Хынь-Ика и Пунгкынг выли на привязях. Айкони перешла Обь и скрылась в лесах левобережья. Она отправилась на речку Унъюган, где когда-то давно Ахута Лыгочин завёл себе зимовье. Подлатав заброшенный чум, она жила на Унъюгане до весны. Это было очень плохое время. Её убивала тоска.
Летом вроде бы стало легче, но однажды без всякой причины она вдруг не смогла даже подняться. Изнутри её пронзила страшная боль, невыносимая горечь обожгла горло, её вытошнило зелёной пеной, а потом два дня она лежала в чуме без памяти. Что с ней случилось, она не поняла. Но поняла, что без людей погибнет. И она решила идти в рогатые деревни вогулов. Вогулы, в отличие от остяков, не боялись русских. Они могли её принять.
Она явилась в деревню Балчары, где правил князь Сатыга. За ясаком в Балчары приходили русские из Пелымского острога, а Пелым – не Тобольск и не Берёзов, в Пелыме никто не слышал про злодеяния Айкони. Однако совсем недавно в Балчары нагрянули русские из Тобольска: они сожгли Медного Гуся и обещали прийти снова, чтобы надеть на вогулов кресты.
– Среди них был человек, который спрашивал про тебя. У него больные глаза важенки, потерявшей пыжика, и серьга в ухе, – сказал Сатыга. – Он знает тебя. Русские накажут меня, если я дам тебе приют. Уходи, Айкони.
Тайгу уже оплетала жёлтая паутина осени. Бурундуки и ежи рыли норы и вили гнёзда, готовясь к спячке. Молодые волки-переярки возвращались в стаи своих свирепых отцов, чтобы в самое тяжёлое время быть вместе и не погибнуть. В одиночестве вторую зиму Айкони не выдержит. И она пошла в вогульскую деревню Ваентур к князю-шаману Нахрачу Евплоеву.
И вот сейчас Нахрач куда-то уверенно вёл её по тайге без тропы прочь от Ваентура. Плечи Айкони оттягивало тяжёлое старинное ружьё, русский самопал, – его дал Нахрач. В осенних дебрях было свежо и сумрачно. По сторонам и сверху всё пространство загромоздили мокрые еловые лапы, отягощённые острыми плотными шишками. Под ногами, продавливаясь, хрустел мягкий древесный опад и чвикали раздавленные поганки. Ядовито зеленели мхи на валежинах – они ожили, напитанные дождями и согретые теплом преющей древесины. Айкони не знала, куда её тащит Нахрач, и тихонько заломила еловую веточку, делая приметку для возвращения. Но хитрый горбун остановился и указал на заломленную веточку пальцем.
– Не пытайся меня обмануть, – сказал он. – На обратном пути я уберу твои знаки. Дорогу на Ен-Пугол знаю только я. Это моё капище. Там есть дом. Ты будешь жить в нём на Ен-Пуголе.
– Я хочу жить с людьми, – возразила Айкони.
– Когда я поверю тебе, то разрешу приходить в Ваентур. Но поселить тебя там не могу. За тобой гонятся русские, хотя они этого не понимают. Ты сама виновата. Ты пленила душу Человека-с-крестом. Его тянет к тебе.
– Я не проживу зиму одна, – с отчаяньем тихо сказала Айкони.
– Я буду приносить тебе то, что нужно.
– Я боюсь жить там, где только боги. Они меня погубят.
Нахрач опять остановился и указал рукой куда-то в чащу.
– Смотри, видишь менквов? – спросил он.
Айкони пригляделась внимательнее, и ей почудилось, что поодаль в полумраке за деревьями стоят два человека: очень-очень высокие, худые, с длинными деревянными лицами и заострёнными головами.
– Менквы пропускают нас, – пояснил Нахрач. – Значит, тебе разрешено.
Тайга потихоньку редела, сползая в низину, деревья мельчали, гнилого валежника стало больше, за еловой хвоей замелькали желтизной берёзы, и наконец открылось болото. Из чёрной воды, усыпанной белыми и красными листьями, косо торчала осока, плавали бурые лохмотья ряски, шишки и россыпи клюквы. Кое-где на буграх из кустов поднимались жалкие деревца. Вдали виднелся низкий остров, его осины светлели сквозь сизую мглу.
– Это Ен-Пугол, – сказал Нахрач. – На нём жили перны, шестипалые женщины, я их прогнал. Теперь там идол Ике-Нуми-Хаума. На Ике – кольчуга Ермака. Но я не дарю тебе это убежище. Ты должна его заслужить.
В укромном месте у Нахрача были заготовлены длинные слеги. Нахрач взял жердь, погрузился в болото и побрёл вперёд, ощупывая слегой путь. Он знал приметы, чтобы преодолеть трясину, и Айкони поспешила за ним.
– Как я заслужу убежище? – в спину Нахрача спросила она.
– На Ен-Пуголе поселился Когтистый Старик.
– Медведь? – ужаснулась Айкони.
– Когтистый Старик, – с недобрым уважением повторил Нахрач. – Он людоед. Он приходил к Ваентуру и съел Кужему, Микипура и Еню, жену Щеньки. Убей его и живи на Ен-Пуголе.
Айкони поняла, чем ей придётся заплатить за приют у вогулов. По этим пустынным, гнетущим болотам, откуда в страхе сбежали менквы, в глухих осенних туманах как призрак рыщет чудовищный вещий зверь, у которого злой бог Хынь-Ика похитил звериное естество, взамен наделив его разумом и коварством человека. И Нахрач придумал, как одолеть этого демона.
– Я никогда не убивала медведя! – в отчаянье крикнула Айкони.
– Я дал тебе ружьё. Пусть оно всегда будет заряжено.
– Мне не убить медведя, если даже мужчины не смогли!
Нахрач остановился возле осклизлой коряги, извилистые корни которой высовывались из затхлой воды, как руки, вздёрнутые в мольбе.
– Мои охотники не смогли, а ты сможешь, – убеждённо сказал Нахрач. – У женщины четыре души, а не пять, как у мужчины. А ты – половинка, и у тебя только две души. Одну свою душу ты уже отдала Человеку-с-крестом. Осталась всего-то одна. Тебя очень мало, Айкони, дочь Ахуты. Когтистый Старик не учует тебя, ты подкрадёшься к нему и застрелишь его.
– Может, он ляжет спать? – с последней надеждой спросила Айкони.
– Медведи-людоеды не спят зимой. Зачем? Еды много.
Нахрач огляделся.
– Видишь малого идола возле куста смородины? – он кивнул в сторону уже близкого Ен-Пугола. – От этой коряги иди прямо на него. А я дальше не могу. Когтистый Старик услышит меня.
До острова Айкони дотащилась уже одна.
Закат догорал за дальними лесами и кроваво полыхал в чёрных рябых окнах болотных прорв. Над трясинами висело сосущее душу безмолвие. Но Айкони была не одна. Где-то как тень скользил по ельникам медведь-людоед. А на краю капища стоял Ике-Нуми-Хаум. Он был почти вдвое выше Айкони. Тулово его было окутано меховыми одеждами, из рукавов торчали маленькие деревянные руки-обрубки, на заострённую макушку был насажен лосиный череп. С грубо вытесанного лица идола пристально смотрели глаза – медные гвозди, а вместо рта чернела глубокая выжженная дыра. Идол кричал гневно и беззвучно, будто внезапно одеревенел в миг какого-то яростного усилия. Айкони робко приблизилась к истукану и отогнула край гнилого покрова. Под одеждой скрывалась ржавая кольчуга. Айкони погладила железо.
– Здравствуй, Ике-Нуми-Хаум, – тихо сказала она. – Я Айкони.
Остров Ен-Пугол был длинным и узким – просто холм среди болота, невысокая грива, обросшая по топким краям лиственными зарослями, а по гребню – соснами. Дальняя протока, отделяющая Ен-Пугол от материковой тайги, кишела утками: стая собиралась для отлёта на юг, в страну Морт. Трава уже полегла от первых заморозков, и Айкони осторожно осмотрела капище. Нахрач знал гораздо больше богов, чем Хемьюга в Певлоре, и говорил с ними по-разному, по-разному почитал, по-разному призывал. Кроме Ике-Нуми-Хаума, стояли и другие идолы, высокие и низенькие; к священной ограде в ряд привалились менквы; в стволы деревьев были воткнуты ножи, с которых на верёвочках свисали мешочки с приношениями и тряпичные куколки; на сучья и на вкопанные колышки были надеты дырявые черепа животных; на помосте стоял лунк-ауль – священные нарты с полозьями, загнутыми и спереди, и сзади, потому что на пути к богам нельзя разворачиваться обратно. Чернели углями проплешины жертвенных кострищ; кое-где зачем-то были навалены груды сухого лапника; в лесу на высоких подрубленных стволах сидели амбарчики-чамьи, подобные маленьким домикам; громоздились странные сооружения из жердей, обвешенные истлевшими шкурками. Айкони ощутила себя здесь глупой девочкой, которая присутствует при серьёзном разговоре взрослых.
Нахрач, бесстрашно вторгающийся в жизнь богов и духов, прямо на капище построил себе жилище – небольшую избу-полуземлянку с крепкой кровлей из бревенчатого наката. На кровлю нанесло почву, там топорщились кусты. В этой избушке Айкони предстояло зимовать. В избушке были стол, топчан и чувал с долблёной трубой, один угол занимала поленница.
Осень надвигалась неудержимо. Днём она опускалась на болота с неба древним стеклянным светом, в котором тихо таяло тревожное курлыканье журавлей, ночью прорастала из-под земли белыми прожилками инея, утром и вечером вытекала из тайги обморочными туманами. Шумели ветра-листобои. Айкони глядела на бурые пространства языческих болот, чуть пестреющие подпалинами рыжих лиственниц или ветхой краснотой облетающих осин. Она ни о чём не сожалела, не вспоминала тех, кого любила, и кто её предал. Если ей не суждено жить с людьми, она будет ветром, будет болотной водой, будет полуночной песней волков. Бог Торум сплёл людей из тонких веточек берёзы; неужели она, берёзовая девочка, не сумеет говорить с тайгой?
Но тайга начнёт говорить с ней лишь тогда, когда она, Айкони, поможет тайге – убьёт медведя-людоеда. Когтистый Старик – мучительная боль тайги, сумасшествие. Он не любит мёда, он не спит зимой, он не соблюдает границ медвежьих владений. Медведи – они ведь не медведи, а люди, превращённые в медведей. Было так: шёл мужик по лесу, увидел бурелом, а ему надо было перебраться; он снял одежду, чтобы не цеплялась за сучья, – всю, кроме красной рубахи, – и полез, а пока лез, оброс дикой шерстью, как мхом, и стал медведем. Тот колдовской бурелом наломал бог Хынь-Ика. Иногда, если хочет позабавиться, Хынь-Ика возвращает медведю разум человека, и такой медведь умеет открывать двери, не боится огня, понимает человеческую речь, прячет от собак свои следы. Он жрёт людей – самую лёгкую добычу. Если медведя-людоеда убить и освежевать, под шкурой окажется мужик в красной рубахе. Поэтому медведь-людоед и не медведь, и не человек.
Когтистый Старик пришёл утром, когда Айкони спала. Зверь толкнулся в дверь, заложенную крепким засовом, толкнулся другой раз и третий. Это мог быть только Старик. Простые медведи, обычные, умеют лишь цеплять когтями и подтаскивать к себе лапами, а отпихнуть от себя не догадываются, поэтому в охотничьих домиках двери всегда отворяются внутрь. Но Старик знал, как войти в жильё. Однако он не мог выдавить дверь к Айкони: вход в полуземлянку располагался в яме со ступеньками, и Старику не хватало места, чтобы навалиться всей тушей. Озлобленно ворча, он пошёл вокруг домика, попробовал засунуть в щель окошка нос или лапу, потёрся об угол и неуклюже залез на кровлю. С потолка на Айкони посыпался песок. Старик принялся разрывать землю, покрывающую накат: он хотел добраться до брёвен и раздвинуть их. Он унюхал, что в домике – человек. Еда.
Айкони вскочила с лежака, быстро сунула ноги в кисы и намотала тесёмки, потом схватила уламу и затянула ею себе грудь, завязав углы платка узлами. В уламе была душа, которую она сняла с мертвеца ещё в Тобольске; душа мертвеца поможет в борьбе со зверем-демоном. Припасы для стрельбы у Айкони были заранее приготовлены на столе: пороховница из коровьего рога, коробочка-пульница, мерная чарка, травяной пыж, воронка, скрученная из бересты, и палочка-шомпол. Руки у Айкони не дрожали. Она выдернула пробку из рога, натрусила пороха в чарку, поставила самопал на приклад, сунула в дуло воронку, высыпала порох, утрамбовала шомполом, закатила в ствол круглую железную пулю, снова утрамбовала шомполом, запихала пыж и опять утрамбовала шомполом. Самопал был заряжен. Айкони взяла пучок лучин и подожгла их от углей в чувале. Теперь пусть помогут боги тайги.
Медведь топтался по крыше, брёвна хрустели, струился древесный прах. Айкони осторожно вынула засов, чтобы шумом не привлечь Старика, взяла ружьё и горящие лучины, распахнула дверь и метнулась наружу. Серый день; ветер нёс над Ен-Пуголом сумрачные тучи. Айкони отбежала от избушки на десяток шагов и остановилась, повернувшись.
Какой он огромный – Когтистый Старик! В три раза больше Айкони и в шесть раз тяжелее! Он был весь буро-плесневелый, перемазанный склизкой болотной тиной; мокрая шерсть висела колтунами; под шкурой вздувались и перекатывались бугры мускулов. Толстенными кривыми лапами Старик рылся на крыше, стоя задом к Айкони, и яростно швырял клочья кустов.
Айкони положила увесистый самопал стволом на голову низенького идолка и махнула лучинами, раздувая огонь. Старик не оборачивался.
– Явун-Ика! – звонко и требовательно крикнула Айкони.
Медведь замер, а потом оглянулся как-то из-под плеча. Айкони увидела его косматую башку, круглую, как котёл, с острым рылом, испачканным чёрной дрянью. Медведь смотрел на Айкони чёрными, мёртвыми глазами. Звери никогда не смотрят на людей без выражения, их взгляды всегда оценивающие, полные готовности к чему-то – к бегству или нападению, а у Когтистого Старика глаза оставались пустыми, словно их выкололи.
Айкони поднесла огонь лучин к запальной дырке ружья.
Грянул выстрел, приклад больно ударил Айкони, и ружьё упало.
И ничего не изменилось. Старик стоял на крыше. Айкони промахнулась.
У неё был только один выстрел, и всё. Зарядить самопал второй раз она бы не успела. Она осталась почти безоружной против Когтистого Старика – слабая девчонка против медведя-людоеда на острове среди болот. У неё только нож. А медведь во сто крат сильнее неё, и быстрее бегает, и быстрее плавает. И все лесные боги покинули Ен-Пугол, изгнанные демоном.
Она стремглав помчалась к деревьям, хотя чем они могли ей помочь? Айкони спаслась бы только в избушке, но там на крыше медведь; сейчас он спрыгнет, догонит её и сомнёт как стрекозу одним ударом лапы. Жухлая трава, шишки, поваленный идол, куча лапника, обломок жерди, кострище, пень, куст бузины, сосновый ствол, сосновый ствол, сосновый ствол… Нет, это уже не ствол – это столб, на котором стоит священный амбарчик-чамья. Айкони белкой взлетела по бревну с вытесанными ступеньками, нырнула в амбарчик, будто в нору, и пнула бревно, отшибая его от порога. Бревно с шумом рухнуло на землю, на прелые крылья полёгшего папоротника.
Медведь зарычал где-то внизу, потом амбарчик дрогнул – и всё.
В маленьком коробе чамьи Айкони замерла, вся сжавшись, но больше ничего не происходило. Айкони перевернулась через голову и чуть-чуть высунулась наружу. Когтистый Старик, подёргивая шкурой на загривке, вперевалку бродил под амбарчиком, и в горле у него тихо клокотало. Он не мог дотянуться до избушечки и не мог повалить чамью, потому что вместо столба у неё был обрубок сосны с корнями. Айкони оказалась недосягаемой.
Но что делать дальше?
…Она сидела в чамье до темноты. Ей было тесно и холодно, голова упиралась в крышу, крытую корой, ломило согнутую спину и подобранные ноги. Медведь всё время был где-то поблизости: обследовал капище, нюхал идолов, хрустел кустами, утробно ворчал, взрывая землю. Несколько раз он пытался подобраться к амбарчику, вставал на задние лапы и царапал ствол сосны. Он и не думал уходить, зная, что человек не просидит наверху вечно.
В сумерки Айкони заговорила со Стариком.
– Явун-Ика, – выставив голову, убеждала она, – зачем тебе Айкони? Она худая, тебе её не хватит, ты немного будешь сытый. Иди в лес, в берлогу. Хорошие медведи – священные звери. У них глаза – звёзды, уши – пеньки, сердце – лабаз, грудь – лодка. Осенью они уходят под землю, в мир мёртвых, и уносят с собой тепло, они вроде умирают. А весной они снова оживают, возвращаются в наш мир и приносят тепло. Люди очень уважают таких медведей. Никогда не беспокоят их напрасно и даже не называют настоящим именем. Если случится убить хорошего медведя, люди несут его из леса в колыбели из тонких берёзовых стволов, а у себя дома устраивают праздник, благодарят медведя и пляшут для него. Берут его головы и лапы и кладут в самое почётное место, шаман кормит дух медведя его мясом, медведь съедает сам себя и снова возрождается, ему приятно. А плохих медведей, таких, как ты, люди не уважают. Их ненавидят, за ними охотятся, их убивают без почести, их кости дробят. Иди в лес, залезай в берлогу, спи. Хынь-Ике станет скучно, когда ты уснёшь, он бросит тебя. Ты проснёшься весной хорошим медведем, у тебя будут жена и дети, ты проживёшь долго…
Явун-Ика слушал Айкони, сидя возле амбарчика, но никуда не уходил.
Всю ночь Ен-Пугол поливало дождём. Вода легко протекала сквозь крышу чамьи; Айкони, вся мокрая, корчилась на обрывках шкур и стучала зубами. Она пробовала закутаться в уламу, но улама не грела. А Когтистый Старик перебрался под днище амбарчика и спрятался от дождя.
Только под утро Айкони провалилась в мутный, беспокойный сон. Её разбудил свист ветра. Над болотом начиналась буря. Летели палые листья, жухлая трава шевелилась, сосны гибко раскачивались и скрипели; полуголые берёзы и осины, кланяясь вразнобой, словно заслонялись пустыми ветвями. По высокому небу непривычно быстро плыли тучи, сливаясь друг с другом и разваливаясь на сизые лохмотья. Айкони, дрожа, осмотрелась. Медведя нигде не было. Пустая поляна с идолом, пустой и сквозистый лес.
Издалека донёсся протяжный ропот и долгий треск. Наверное, где-то упало дерево. А вдруг Когтистый Старик услышал шум падения, решил посмотреть и ушёл?.. Конечно, он вернётся, но можно успеть добежать до избушки и спрятаться, закрыть дверь на засов. В доме у неё есть еда, вода, огонь. Она просидит там хоть до снега. Медведь не выдержит сторожить её до зимы, да и Хынь-Ике надоест однообразие… Бежать или не бежать?..
Айкони не стала долго размышлять. Она уже измучилась. Она вытащила нож и полезла из чамьи, примерилась и прыгнула вниз. Она упала как кошка – на руки и ноги, и сразу отскочила, выставив нож. Медведь не появился.
Айкони бросилась к своей избушке. Свистел холодный ветер, трепал одежду на идоле Ике-Нуми-Хаума, ворошил кусты. Медведь нигде не показывался. Под бревенчатой стеной в яме со ступеньками из тёсаных досок зиял открытый вход в её дом. Айкони огляделась. Медведя не было. Айкони спустилась в яму на три ступеньки. А вдруг медведь в избушке?
Пусть посмотрит мертвец, душа которого в уламе. Айкони стянула уламу с плеч, скомкала и швырнула в проём двери. И тотчас ей навстречу из тёмного проёма рванулось огромное оскаленное рыло медведя. Когтистый Старик ждал её там, где тепло и нет дождя, куда она обязательно придёт. Он был очень умный. Но улама попала ему в глаза, и он опоздал на мгновение.
Визжа, Айкони выпрыгнула из ямы и помчалась по капищу, но сейчас ей уже негде было прятаться. Лестницу в чамью она сама уронила и теперь не успела бы поднять бревно, чтобы снова приставить к порогу амбарчика. Медведь, ворочаясь, протиснулся сквозь дверной проём избушки, вылез наверх и с рёвом мотнул башкой, сбрасывая уламу. Ветер легко подхватил священное покрывало и понёс над капищем, как парус.
Айкони споткнулась и покатилась. Ей не убежать. Невозможно, да и некуда. Ей надо драться с медведем. У неё ещё есть нож. До сердца медведя она не достанет, значит, надо воткнуть нож медведю в глаз. Она не знала, случалось ли кому-нибудь когда-нибудь убить медведя ножом в глаз, да и не важно. Она вскочила, нелепо размахивая своим последним оружием. Лицо её было мокрым от слёз, и под штанами по ногам у неё потекла горячая вода.
– Я убью тебя, Явун-Ика! – разъярённо закричала она изо всех сил, содрогаясь в ужасе и ненависти.
Медведь приближался какой-то расхлябанной, вихляющей походкой, словно глумился. Он – могучий косматый великан, властелин тайги, а кто она? Маленькая, растрёпанная, ничтожная, обмочившаяся со страха.
Ветер накинул уламу на идола Ике-Нуми-Хаума и облепил покрывалом его деревянную морду с гвоздями вместо глаз и выжженной пастью. Складки священного покрывала, трепеща, как живые, вдруг разбежались извилистыми морщинами и сложились в какую-то личину вроде человеческой – личину той души, которую Айкони сняла с мертвеца. Личина открыла рот.
– Явун-Ика! – глухо и властно крикнул дух мертвеца. – Иди ко мне!
Когтистый Старик остановился перед Айкони, которая в готовности к схватке водила по воздуху ножом, и молча поглядел на неё так, словно запоминал на будущее, а потом грузно повернулся и нехотя двинулся к идолу. Прямой путь пролегал через кучу рыжего лапника, и медведь не пожелал огибать её; он уверенно ступил на старые ветки, сделал шаг, другой – и вдруг рухнул вниз, под землю. Раздался треск, хруст и страшный звериный рёв, точнее, вой, который сразу сменился мученическим скулежом.
Айкони ждала, но Старик не вылезал. Айкони медленно подошла ближе. Под лапником была ловчая яма с вкопанными в дно заострёнными кольями. Медведь упал на них всем своим неимоверным весом, и колья пронзили его почти насквозь. Айкони потрясённо смотрела в яму. Медведь чуть приподнял башку и посмотрел вверх, на Айкони. Затем голова его опустилась.
– Умирай, Когтистый Старик, – прошептала Айкони. – Здесь я буду жить, а не ты.