Странно было называть башней этот длинный терем, вбитый, как мост, между крутыми заснеженными склонами Прямского взвоза. Нижний ярус терема был насквозь прорезан двумя арками: одна пошире – для телег, другая поуже – для пеших. С напольной стороны терем подпирали покатые стенки-устои, Сванте Инборг именовал их контрфорсами. Вдоль второго яруса в ровную линию вытянулась дюжина окошек с наличниками. Высокая тесовая кровля, сейчас укрытая снегом, оставалась гладкой, без чердаков-«слухов», потому что Семён Ульянович намеревался строить башню до седьмого яруса: ещё восьмерик, два уменьшающихся четверика, звонница и гранёный шпиц.
– Башню назовём Дмитриевской, – пояснял Ремезов фискалу Нестерову, – потому как Ермак одолел хана Кучума в день святого Димитрия…
– Шведы, говоришь, строят? – оборвал Семёна Ульяновича Нестеров.
– Строят шведы, а я архитектон.
Они шли по второму ярусу башни через весь протяжённый порядок из шести сводчатых палат, словно насаженных на общую ось. Артельный Свантей, Сванте Инборг, называл такой порядок анфиладой.
– А выходы где? – спросил Нестеров.
– Туда и туда, – сказал Ремезов, показывая руками вперёд и назад.
Нестеров сам вызвал к себе архитектона. Грозный столичный гость пожелал, чтобы зодчий показал ему этот странный каменный терем в овраге под святой Софией, почему-то оставленный совершенно пустым. Поначалу Нестеров понравился Ремезову – суровый, недоверчивый и властный, как и положено ловцу казнокрадов. Уважение внушала и седая царственная грива Нестерова, и прямая спина. Однако фискал смотрел на архитектона будто на холопа и не дослушивал, отмахиваясь от всего, что не касалось дела.
Хотя над Тобольском сияло солнце полудня, в палатах царил полумрак: стены и своды ещё не побелили, а слюдяные окошки заросли инеем.
– Решётки снаружи вмурованы или на косяках? – спросил Нестеров.
– Вмурованы, только порохом выдрать.
– А зачем проём в потолке? – Нестеров задрал голову.
– Башня же будет. Ход наверх, на звонницу.
– Проём заколоти и подставь столбы, – распорядился Нестеров. – Вон тот выход заложи кирпичом наглухо. А у этого выхода дверь обей железом, чтоб не прорубили, и снаружи построй деревянную сторожку с печью. Николай, ты сам мне за караул отвечать будешь.
– Почто всё это? – удивился Ремезов.
– Пушную казну хранить будем, – пояснил Николай, сын Нестерова, сутулый и унылый мужик лет сорока.
– Помалкивай! – прикрикнул Нестеров на сына. – Не твоего это ума дело, архитектон. Лучше скажи, сколько ключей от двери?
К двери изнутри был прибит затейливый узорный замок.
– Один. Вот он, – Семён Ульянович достал ключ.
– Давай мне.
Семён Ульянович слышал, что Нестеров изъял ключи от всех амбаров с казённой пушниной в Гостином дворе и Приказной палате, а теперь, значит, подыскивал для мягкой рухляди надёжное место, недоступное губернатору. Разумеется, после такого поворота Ремезов отправился к Гагарину. В сенях губернаторского дома лакей Капитон принял зипун Семёна Ульяновича и проследил, чтобы гость обмёл обувь веником от снега и тщательно вытер подошвы о тряпку. Капитон даже хотел отнять палку, на которую опирался Ремезов, чтобы тот не повредил ею паркет, но Семён Ульянович оттолкнул Капитона и палку не отдал. Капитон провёл его в столовую.
Князь обедал в одиночестве, хотя большой стол, накрытый скатертью, был сплошь заставлен фарфоровой посудой, собранной в двадцать кувертов.
– Вон стул тебе, – кивнул Ремезову Гагарин. – Чего хочешь?
Ремезов присел. Рассказывая, он осматривался по сторонам. Ох, богато устроился Матвей Петрович. Обои шведами расписаны, занавеси до пола, печи в изразцах, лепнина – цветы и плоды земные, поставцы с китайскими безделухами, шандалы с пучками свечей. Сибирский царь, не иначе.
– Сущий ведь каземат из твоей башни получится, – подвёл итог Гагарин. – Стены в аршин, на окнах решётки, одна дверь, и та за стражей.
Ремезов ещё не знал того, о чём шептались все подьячие Приказной палаты: Нестеров с солдатами нагрянул в губернскую канцелярию и забрал окладные книги за три последних года. И теперь вот возьмёт всю пушную казну, стащит под замок, чтобы никто не дотянулся, и будет сверять рухлядь с учётом ясачного сбора, промышленного прихода и таможенных пошлин. Чего не хватит – то, значит, украдено губернатором. А Матвей Петрович из пушной казны черпал полной рукой, особенно для Тулишэня, без оглядки отмерял по-барски и ни единой цифири не запечатлел, надеясь к весне разом свести концы с концами, не путаясь в писанине. Вот и попался, дурак.
– Воровство будет искать, Петрович? – сочувственно спросил Ремезов.
– Будет, стерьва.
– А ты б не воровал.
– Я ж помалу, – усмехнулся Гагарин. – Курочка по зёрнышку клюёт.
– Да весь двор в помёте, – строго закончил Ремезов.
Ему было приятно, что о таких тайных государственных вещах он говорит с губернатором напрямую, к тому же и поучает.
Но Матвей Петрович шутил. Говорить о своих доходах с Ремезовым он не стал бы. Конечно, он брал из казны, но лишь тогда, когда требовалось спешно обернуться в своих делах, а потом возвращал то, что взял. Много ли поимеешь из губернского кошеля? Много ли царь туда кладёт? На один зуб не хватит! Главный прибыток – не казна губернии, а само губернаторство.
– Над людскими плутнями божья вица в небе занесена, – всё поучал Семён Ульянович, на миг простодушно поверив, что Гагарин ему внемлет.
– Кабы не мои плутни, так и не было бы тебе ни шиша, – сказал Матвей Петрович. – Ни канала на Прорве, ни башни с церковью, ни кремля. И владыка Филофей в тюменской обители сидел бы, пиески играл, а не крестил бы инородцев. Думаешь, царь гору денег для Тобольска отсыпал? Да как же, ага! Всё я сам своими плутнями добыл. Мог себе оставить, а дал на дело.
– Ладно, твои грехи – твой ответ, – помрачнел Семён Ульянович.
– Попробуй дыню вяленую, – предложил Гагарин, подвигая блюдо.
– Тьфу на неё, только борода слипнется.
– Словом, горе мне, – вздохнув, признался Матвей Петрович. – Нестеров к моему горлу тянется. Окладные книги мне уже не подчистить, и соболя теперь под замком. Эх, надо мне в твою башню к пушной казне пролезть.
Окоротить Нестерова Гагарин мог только тем, что из своих собственных запасов тайком доложит в хранилище недостающую пушнину. Сколько её надо, он не знал, но можно запихнуть сразу всю, что есть, – перебор не грех.
– Как в твою башню проникнуть, Ульяныч? Караульщиков подкупить?
– Караулом сын Нестерова командует, Николай. Не подкупишь.
– А ежели напоить?
– Небось не примут. Сами понимают, чья чарка.
– Вечно с этих трезвенников пользы – как с зайца перьев, – с досадой произнёс Гагарин. – Зато палку в колесо засунуть – они тут как тут!.. А нельзя ли, Ульяныч, какой подкоп в башню сделать?
– Откуда? Из Тюмени? Весь Воеводский двор как на ладони.
– Из подвала твоей столпной церкви, – Гагарин испытующе глянул на Ремезова. – Отроем колодец, из него – лаз в башню. Никто не увидит ничего.
Семёну Ульяновичу очень не понравилось, что Матвей Петрович своим жульством охватывает и его церковь. Но Ремезов примерял, кто кого осилит: фискал губернатора или наоборот? Нестеров стал Семёну Ульяновичу неприятен, и потому он усомнился в победе фискала. Нет, не получится у него сцапать хитрого князя. Все воеводы воруют пушнину безнаказанно, и Петрович тоже отвертится: у него башка – что боярская дума. Ежели он, архитектон, сейчас не поможет Гагарину, то Гагарин всё одно найдёт другой способ отмыться, однако, отмывшись, денег на строительство больше не даст. И тобольский кремль, сокровенная мечта Семёна Ульяныча, останется в недоделке, и Дмитриевская башня не увенчается гранёным шпицем.
– Сам понимаешь, не по душе мне подкоп рыть, – честно сказал Ремезов.
– И мне не по душе, – согласился Гагарин. – А куда деваться? Бери свою палку, пойдём на месте посмотрим. Рыбник хочешь?
Матвей Петрович подвинул Семёну Ульянычу другое блюдо – уже с пирожками, и Ремезов неохотно взял один.
– Мне ещё бабка говорила, что пирожок – брюху дружок, – сказал он.
Они оделись и вышли на улицу. Лакей Капитон потащился вслед за Матвеем Петровичем. По расчищенной улице они пошагали мимо амбаров, мимо ремезовского мамонта, чьи кости были толсто облеплены снегом, мимо часовни годовальщиков, Воинского присутствия, драгунских конюшен и Приказной палаты. Встречные мужики и чиновники кланялись губернатору.
Столпная церковь стояла над обрывом мыса, будто красно-рябой утёс. Душу Семёна Ульяныча всегда оцепляла странная гордость, когда при виде этой церкви он ощущал то мерное пошаговое упрямство, с которым свеча колокольни рывками своих ярусов ступенчато поднималась к небу. Заплот по краю оврага закрывал ущелье Прямского взвоза, внизу поперёк перекрытое снежной четырёхскатной кровлей будущей Дмитриевской башни.
– Там же в подвале раскольщики живут, – напомнил Семён Ульянович. – Куда их перевести прикажешь, Петрович?
– Да никуда. Пускай живут. Они и будут ход под землёй копать. Лучше них работников не найти. Ты скажи, сколько времени всё это займёт?
– Ну… – прикидывая, замялся Семён Ульянович, – надо колодец на пять сажен опустить, из него ход до стены саженей десять будет… Стойки из лиственя поставить, у башни кладку опоры разобрать… Ежели без роздыху надсаживаться, то не меньше недели.
– Долго, конечно, – покачал головой Гагарин. – Ну, как есть. Давай, спасай меня, Ульяныч. Добром за добро отплачу.
Они подошли к столпной церкви. У двери в подвал укутанные в тулупы караульные жгли костёр и грелись, дымя из-под усов трубками.
– Отпирай, Сашка, – сказал Ремезов сторожу, тыча палкой в дверь.
В подвале было сумрачно – почти все окошки раскольники для тепла заткнули клубками из соломы. Горел костёр, пламя еле освещало вогнутые кирпичные своды, затянутые дымом. Всюду валялся мусор и разный хлам, который узники волокли с улицы – авось пригодится. Раскольники на цепях сидели возле костра; все они были худые, оборванные и длинноволосые.
– Загадили всё, как крысы, – брезгливо буркнул Семён Ульянович.
– А ты почисти, – оглядываясь, угрюмо ответил Хрисанф.
– Я губернатор, – выдвигаясь вперёд, сказал Матвей Петрович. – Хотите чего попросить?
Ремезов отошёл в дальний угол, выбирая место, удобное для колодца. Огонь костра качался, и по земле передвигались тени опорных столбов.
– Вели ошейники снять, – измученно попросил Гагарина Мисаил. – Сатанинские же челюсти. До костей протирают.
Матвей Петрович понимал, что ему надо ублажить узников, чтобы работали в полную силу.
– Ошейники завтра снимут, – пообещал он. – Харч вам прибавят. Сена свежего завезут. Дров тоже. Одежонку подыщут, обувь.
– За что такие милости, благодетель? – скривился одноглазый Авдоний.
– Чем ещё могу вам пособить? – Матвей Петрович решил не обращать внимания на издёвки неукротимого калеки, вожака раскольщиков.
– Дай Октоих дониконов для богослужения, – сказал Авдоний.
– Такие книги вам нельзя.
– Тогда удавись на моём ошейнике.
– Шибко ты дерзок, человек, – всё-таки не выдержал Гагарин.
– Я перед тобою дерзок, а ты перед богом!
К Гагарину подошёл Ремезов.
– Приметил, где колодец бить, – сказал он. – Оттуда из окошка София видна, можно по маточке путь направить. Пойдём отсюда, князь.
Матвей Петрович не стал откладывать дело на завтра. Уже вечером в подвал столпной церкви явился кузнец и снял с раскольников ошейники. К церкви подъехали сани, загруженные уже наколотыми дровами, и сторожа перекидали поленья в подвал. Ночью раскольники начали копать яму колодца. За ними присматривал Леонтий. Караул у входа губернатор удвоил.
Утром Семён Ульянович полез в сугроб на склоне Прямского взвоза и принялся определять глубину оврага и расстояние до Дмитриевской башни. На хлопоты архитектона никто не оглядывался, в Тобольске все привыкли: Ремезов уже двадцать лет шастал по городу с верёвкой, на которой через каждый аршин был навязан узел, и что-нибудь измерял: дома, площади, лавки, церкви, мосты, валы, башни, запруды. Сейчас он хотел вычислить длину тайного пути в недрах горы от столпной церкви до башни на взвозе.
Раскольникам привезли тёплую зимнюю одёжу, заготовленную для рекрутов Бухгольца, и кормить их начали как от бабушкиной печки. День и ночь, сменяя друг друга, при свете костра и лучин они копали в подвале яму, а потом колодец. Над ямой взгромоздили ворот, чтобы поднимать бадьи с землёй; землю ссыпали рядом в угол; по ночам в носилках её перетаскивали в волокуши и увозили в отвалы на другом краю Воеводского двора. В темноте в подвал церкви с пильной мельницы доставили тонкие бревёшки, брус и плахи для колодезного сруба и для крепежа подземного хода. При губернаторе Гагарине на Воеводском дворе всё время что-то копали, ломали и строили, поэтому никто не замечал подозрительной возни вокруг столпной церкви. Всеми работами поочерёдно командовали Леонтий и Семён.
Как-то раз, улучив момент, чтобы никто не слышал, Леонтий сказал:
– Напрасно мы князю помогаем, батя. И Сенька тоже так думает.
– Непокорствуете? – сразу разъярился Семён Ульянович.
– Из твоей воли мы не выходим, – хмуро ответил Леонтий. – Но не надо бы нам Матвея Петровича покрывать. Оно тоже воровство.
Семён Ульянович гневно засопел, однако промолчал, ведь его гордыню и вправду потешила просьба Матвея Петровича о помощи. И он не устоял.
Матвей Петрович понимал, что пересчитывать пушнину – дело долгое и хлопотное, особенно когда знаешь толк, но всё равно времени у него мало. Он торопил Ремезова и по пять раз в день справлялся, как идёт работа. Раскольники выкопали колодец до нужной глубины и затем принялись рыть ход в сторону башни на взвозе. Леонтий и Семён пропадали под землёй. Семён Ульянович приказал выдернуть из окошек подвала пробки из сена, чтобы поступал свежий воздух, и кузнечными мехами дуть в колодец, чтобы работники в подземном ходе не сомлели и не задохнулись.
Леонтий и Семён не возвращались домой даже ночевать. Трапезничали они вместе с раскольниками. Однажды Митрофановна напекла пирогов и отправила их к сыновьям с Епифанией. Караульщики открыли ей дверь, и Епифания спустилась под своды подвала, где теперь было дымно, тесно и суетно. Негромко переговариваясь, раскольники крутили ворот, таскали носилки, обтёсывали топорами стойки и плахи. Пахло гарью костра, сырой землёй и смолистой древесиной. Холодный зимний свет лежал на кирпичах арок. В углу на соломе спали те, кто уже отработал, и среди них – Леонтий.
– Где Семён? – оглядываясь, спросила Епифания у брата Сепфора.
– Внизу, сестрица.
– А где батюшка? – тотчас спросила Епифания.
– А я здесь, – Авдоний вышел из-за столба.
Епифания надолго склонилась, ненасытно целуя руку инока.
– Господь тебя послал, вот ты и прибежала, – ласково сказал Авдоний, поглаживая Епифанию по голове. – Грядет избавленье. Ныне всей братией мы на тебя уповаем. Отойдём в сторонку, уговориться надобно.
В этот день Семён так и не попробовал матушкиных пирогов. Забытые на подносе, впопыхах оставленном на куче дров, они застыли, будто камни. Семён под землёй бил кайлом в стену раскопа, и вдруг плотный суглинок посыпался от удара; в отсвете лучин оголилась грязная кирпичная кладка. Тайный ход добрался до фундамента Дмитриевской башни.
Вечером Семён Ульянович сообщил об этом Матвею Петровичу. Ночью в подвале церкви возле колодца уже лежала дюжина объёмистых, мягких и лёгких мешков с пушниной. Матвей Петрович был оживлён и разговорчив.
– Ох, праведники, жаль, вы хмельного не принимаете, а то бы я вам бочонок выкатил, – весело говорил он.
– Себе оставь, чтоб ярче в пекле пылать, – ответил Авдоний.
Окна подвала уже снова были заткнуты сеном, горел большой костёр, раскольники сидели вокруг на поленьях и грелись.
– Ну, дерзи, дерзи. Сегодня можно.
Колодец подземного хода располагался на дне ямы глубиной в полтора аршина. Крепкий сруб прикрывала прочная крышка; крышку перечёркивала железная полоса на петлях, намертво прибитых к срубу, – Семён Ульянович отодрал её от своего амбара; петля была заперта на висячий замок. Леонтий отомкнул его большим ключом, откинул железную полосу и, как пробку, выдернул крышку. Вглубь колодца опускалась приставная лестница.
– Полезли вниз, Петрович, – сказал Ремезов. – Ты толстый, я хромой. Два сапога пара, оба левые.
Семён и Леонтий спустились в колодец первыми; Леонтий нёс кайло, а Семён – бадейку со строительным раствором. Затем, корячась, в колодец сполз Ремезов, а за ним пыхтел грузный Гагарин. Наверху остался только лакей Капитон. Он был вооружён двумя пистолетами и саблей. Капитон должен был следить за раскольниками – мало ли чего. Когда из колодезного сруба, из глухой подземной глубины, донёсся невнятный окрик Гагарина, Капитон принялся сбрасывать в колодец мешки с пушниной.
Дорогу освещали масляными плошками с огнём. Ход был шириной в аршин и высотой меньше печатной сажени, приходилось наклоняться. На пол были брошены истоптанные доски, по стенам стояли стойки крепи, на них лежали поперечные плахи, поддерживающие низкий потолок. Сверху то и дело сыпался земляной прах. Было холодно и душно, угнетал могильный запах глины. Гагарин спотыкался и шаркал боками по брёвнышкам крепи.
– Не под мои телеса ты нору прорыл, Ульяныч, – бодрился он.
Ход тянулся, тянулся и упёрся в кирпичную стену, в которой уже было выбрано большое углубление. Извлечённые кирпичи лежали по сторонам.
– Я в основу ткнулся, батя, – через плечо сообщил Леонтий. – Ломать?
– Давай, Лёнька, но бережно, – благословил Ремезов.
На привычный верховой замах кайла здесь не хватало места. Леонтий, избоченясь, примерился и ударил кайлом по кладке вкось из-под ног. Семён-младший, Семён Ульянович и Матвей Петрович, держась за стойки, слушали, как Леонтий с гулким стуком крушит стену и выворачивает кирпичи.
Пролом вёл в пустой, как сундук, каземат без окон и дверей. Ремезовы и Гагарин, обдираясь об углы, выбрались из кирпичной дыры на свободное пространство и наконец-то распрямились.
– Мы в ближней опоре большого проезда, – шёпотом пояснил Гагарину Семён Ульянович. – Внутри ноги. Я здесь по чертежу кладовую наметил, чистый погреб. Ты уверен, Петрович, что в башне сторожа нету?
– Он снаружи в балагане сидит, – тоже шёпотом ответил Гагарин. – Капитон ходил смотреть. Нестеров же никому не верит, паучина, даже своим сторожам. На ночь башню запирает, а караульный в будке у камелька кукует.
Семён Ульянович поднял плошку повыше и осветил косоур – боковой брус деревянной лестницы, которая вела из каморы к проёму в своде.
– Теперь наверх, – сказал Ремезов. – Там уже и палаты. Иди, Лёнька.
Длинный порядок из шести сводчатых палат протянулся совершенно тёмный, словно огромные утробы огромных печей. Спаренные окошки были закрыты ставнями, и снаружи никто не мог заметить свет в логове фискала. Семён Ульянович повертел головой – его охватило какое-то благоговение: неужели он сам придумал и начертил сии мрачные и величественные покои? Матвей Петрович осторожно пошагал вперёд, глядя то налево, то направо.
Пушная казна занимала целую палату: тюки, мешки, берестяные короба, ворохи связок. В соседней палате стояли два широких обмерных стола, на которых Нестеров с сыном оценивали шкурки, и заморское бюро, которое Нестеров припёр в своём обозе из столицы, – надменный фискал, вишь ты, не мог писать за обычным столом, как подьячий подлой породы. Третью палату загромождали ряды высоких вешал, на которых пышно топорщились уже осмотренные и посчитанные сорока. Казалось, что здесь вырос еловый лес, только у ёлок вместо хвойных лап торчат соболиные и песцовые хвосты. Матвей Петрович не удержался и запустил руки в это богатство.
– Я к двери подкрался, – заходя в палату, прошептал Леонтий, – слышал, как сторож в караулке храпит.
– Пока Фёкла молится, кот сметану ест, – хмыкнул Семён Ульянович. – У нас срок до четвёртого удара часобитного колокола.
– Надо мою поклажу перетаскать, ребятушки, – спохватился Матвей Петрович. – Сенька, Лёнька, на вас надёжа. С меня по рублю каждому.
– На храм пожертвуй, Матвей Петрович, – глядя Гагарину в глаза, тихо, но твёрдо ответил Семён. – За деньги мы греху не пособляем.
Матвей Петрович широко улыбнулся в притворном добродушии.
– Хорошие сыны у тебя, Ульяныч.
– Всё одно мало бил, – буркнул Ремезов.
…Они успели даже до третьего часобитья на Софийском дворе. Свою пушнину Матвей Петрович зарыл в кучи ещё не обсчитанных мехов, примял для незаметности, потом встал посреди палаты на колени, перекрестился во всю ширину плеч и отвесил честный поклон, хоть и брюхо сдавило. Теперь фискал не найдёт за ним никакой недостачи. Кусай локти, Лёшка Нестеров! Матвей Петрович подумал, что дома надо будет приказать Капитону тащить из подклета полдюжины мальвазии – никак, праздник на душе.
В каземате, где начинался их подземный ход, Леонтий скидал в пролом обломки кирпичей, а Семён замёл мусор, который насыпался, когда долбили стену. Все четверо друг за другом залезли в дыру. Семён-младший, Семён Ульянович и Матвей Петрович пошли на выход в колодец, а Леонтий остался – ему надо было заложить пролом кирпичами, для того и прихватили с собой бадейку с раствором. В подвале столпной церкви Капитон помог Матвею Петровичу выбраться из сруба. Матвей Петрович щедро протянул руку Семёну Ульяновичу. Семён-младший остался ждать брата на дне колодца.
Костёр в подвале почти угас, но своды багровели трепетными отсветами углей. Раскольники спали на охапках сена, только Авдоний сидел у кострища и сушил над головнями какую-то тряпицу. На чёрном дне ямы подобно окну теплилось жерло колодца, в глубине которого тлел огонёк Семёна-младшего. Семён Ульянович достал ключ, которым запирал замок на крышке колодца.
– Лёнька вылезет, колодец запрём и яму закопаем, чтобы никаких следов не осталось, – сказал Ремезов Гагарину. – А ключ я тебе отдам.
– Не надо, оставь себе, – отказался Матвей Петрович.
– Это почему же? – удивился Ремезов.
– Вдруг меня под стражу возьмут, а нужда заставит снова в казну слазать? Надёжнее, ежели ключ у тебя будет, Ульяныч. Я тебе верю.
На самом деле Матвей Петрович думал другое: Нестеров мог найти тайный ход в свою кладовую, но ответит за него тот, у кого ключ.
– Ладно, – Семён Ульянович пожал плечами и сунул ключ в карман.
Авдоний внимательно смотрел на Семёна Ульяновича.