В новом тысячелетии наконец пустили скоростной экспресс от вокзала Кингстон до причала Наррагансет.
Модная рельсовая дорога пролегала через леса, вдоль реки. На остановках имелись удобные скамейки и табло электронной очереди.
По воскресеньям утром Субхаш приезжал к зданию старого вокзала, куда когда-то приехал в самый первый раз студентом и потом приезжал встречать Белу, когда она навещала его. Много лет назад это здание пострадало от пожара, потом его перестроили, а еще позже пустили здесь скоростные поезда. Он оставлял на вокзальной парковке машину и шел пешком по городу, чьим размерам и просторам он до сих пор не переставал удивляться.
Он шел час, иногда больше, преодолевал путь в шесть миль и обратно. В этом городе он прожил больше половины своей жизни, этому городу он втайне был предан. Новая скоростная дорога в чем-то изменила сам город, сделала опять для него чуть-чуть чужим. Он шел вдоль жилых кварталов, вдоль полей, детских площадок, через пешеходный деревянный мостик, потом мимо болота и бывшей текстильной фабрики.
Прогулкам по побережью он теперь предпочитал городскую тень. Хоть он родился и вырос в Калькутте, но солнце Род-Айленда, пробивающееся сквозь истощенный озоновый слой, казалось ему теперь более жестоким, чем солнце его индийского детства. Оно безжалостно жгло его кожу, особенно летом, когда пекло становилось совсем невыносимым. Его смуглая кожа не обгорала, но отделаться от ощущения скорого солнечного удара он не мог.
В начале своего пути он проходил мимо болота, где гнездились птицы и обитали всякие зверушки, где на мшистых кочках росли кедры и красные клены. Это было самое крупное лесистое болото на севере Новой Англии. Когда-то давным-давно оно образовалось на месте ледника и до сих пор было окаймлено по краям моренами.
Болото это являлось также местом исторического сражения, о чем гласили придорожные таблички. Прочитав их и заинтересовавшись, он даже зашел потом в Интернет, чтобы узнать подробности происходивших здесь зверств.
На маленьком островке посреди болота стояло когда-то укрепление индейского племени наррагансет. Лагерь из вигвамов, обнесенный бревенчатым частоколом. Индейцы считали свою крепость неприступной. Но зимой 1675 года, когда болото замерзло, а листва с деревьев осыпалась, на крепость напали отряды колонистов-ополченцев. Триста индейцев сгорели заживо, а те, кто выбрался из огня, погибли в лесах от ран, болезней и голода.
Субхаш также прочел, что где-то здесь установили памятную плиту. Как-то раз он даже отправился на ее поиски, но заблудился. А ведь раньше он любил такие походы с Белой, когда они путешествовали по лесам, находили заросли голубики или лесные озера с чистейшей водой. Но теперь он разучился хорошо ориентироваться на местности, утратил умение находить нужное направление. Теперь в нем навсегда поселилось острое чувство одиночества – не ощущая надежной опоры, он знал лишь одно: ему уже больше шестидесяти лет.
Однажды во время такой прогулки, погруженный в свои мысли, он заметил едущего навстречу велосипедиста в шлеме.
Тот затормозил и крикнул:
– Ну же, Субхаш, сколько я тебя учил не зевать, когда находишься на дороге!
Субхаш опешил: перед ним на отличном алюминиевом десятискоростном велосипеде сидел Ричард, его давнишний сосед по дому. Смотрел на него и улыбался, недоуменно качая головой.
– Какого черта ты здесь делаешь?! Приехал?
– А я и не уезжал.
– Надо же, а я полагал, ты уехал в свою Индию. Даже не думал тебя здесь встретить.
Они нашли неподалеку скамейку и сели. Волосы под шлемом у Ричарда уже не были такими темными, заметно поредели, но по-прежнему завязаны сзади в хвост. Он несколько прибавил в весе, но перед Субхашем был все тот же сухощавый красавец студент, которого он когда-то знал и который чем-то напоминал ему Удаяна. Удаяна и те далекие времена, когда они оба были молоды, не женаты, когда жили в одном доме и вместе ездили в супермаркет за продуктами.
Ричард был не только женат, успел стать уже дедушкой. Уехав из Род-Айленда, он очень скучал по нему и всегда мечтал вернуться сюда, когда выйдет на пенсию. Год назад они с женой Клэр продали свой дом в Ист-Лэнсинге и купили коттедж в Сондерстауне, неподалеку от Субхаша.
Ричард открыл курсы вольных слушателей при одном из университетов Среднего Запада и до сих пор числился там членом правления, хотя за всю свою жизнь умудрился ни разу не надеть галстука. Он был полон радужных планов: писал книгу, затеял перепланировку кухни, вел в Интернете политический блог. А еще они с Клэр планировали поехать в Южную Азию – в Пномпень и Хошимин.
– Нет, ты можешь в это поверить? Я наконец-таки съезжу во Вьетнам!
Субхаш выборочно поведал ему подробности своей жизни. Рассказал о жене, с которой они теперь жили порознь, о дочери, которая выросла и уехала в другие края. О лаборатории, в которой он работал уже почти тридцать лет. О дополнительной работе приглашенного консультанта по вопросам нефтяных загрязнений. Как и в те далекие студенческие времена, сейчас он не имел семьи, но его теперешнее одиночество было совсем другого рода.
– По-прежнему работаешь полный рабочий день?
– Пока да.
– И по-прежнему ездишь на моей машине?
– Нет. С тех пор, как президент Никсон ушел на пенсию и трансмиссия полетела.
– Ой, а я всегда рассказываю Клэр, как ты классно готовил карри, лук измельчал в блендере.
Ричард, оказывается, ездил в Индию, побывал в Нью-Дели и навестил родные места Махатмы Ганди в Гуджарате. Правда, до Калькутты он так и не добрался.
– Может, на обратном пути из Вьетнама, – сказал он. А потом вдруг спросил: – А твой брат-наксалит? Что с ним приключилось?
Они с Ричардом обменялись номерами телефонов и электронными адресами. Иногда стали встречаться, чтобы прогуляться или выпить в городе пива. Два раза ездили на рыбалку – забрасывали удочки у камней в Пойнт-Джудит и оба раза отпускали выловленных рыб обратно в море.
Субхаш все собирался пригласить Ричарда и Клэр к себе домой, приготовить карри. Он хотел подгадать с этим приглашением к приезду Белы, чтобы Ричард мог с ней познакомиться. Но это почему-то пока никак не получалось. Они с Ричардом продолжали общаться все так же легко и свободно, как в былые времена. Перезванивались, переписывались по электронной почте и в блоге Ричарда, где тот вел статистические обзоры о военных расходах в Ираке.
Однажды утром Субхаш смотрел по телевизору новости Си-эн-эн и увидел замигавший сигнал на мобильнике, пультом убавил громкость. Он не ожидал услышать в трубке голос жены Ричарда Клэр, женщины, с которой он пока еще даже не был знаком. Она сообщила ему, что Ричард умер несколько дней назад. В ноге оторвался тромб и добрался до легких, это произошло через день после велосипедной поездки Ричарда и Клэр к мысу Роум-Пойнт.
Субхаш положил трубку, выключил телевизор. Он растерянно и сиротливо смотрел в окно – в кронах деревьев галдели птицы.
Он подошел поближе к окну, всмотрелся в этих птиц, они как-то пытались кормиться на дереве в эту зимнюю пору. Яростная энергия проявлялась в их шумной возне, в их прыжках с ветки на ветку. Так шел процесс выживания, который сейчас казался ему оскорбительным.
Первый раз в жизни Субхаш был на похоронах в морге. Первый раз в жизни видел мертвое тело в гробу. Он смотрел на безжизненное лицо Ричарда, и ему казалось, будто чья-то умелая рука отлила его из воска. Вспомнилась мать, мертвая, накрытая покрывалом.
После похоронной церемонии в морге он был на поминках в доме Ричарда. Длинный стол, уставленный закусками – тарелками с сыром, салатами. Люди в темной одежде подходили к столу, пили вино, закусывали.
Клэр стояла в окружении детей и внуков, выражала признательность людям за то, что пришли, пожимала им руки. Рассказывала, как все произошло. У Ричарда, оказывается, не было никаких признаков недуга, пока он не пожаловался, что ему трудно дышать. А на следующее утро он растормошил Клэр и, не в силах говорить, указал ей на телефон. Он умер в машине скорой помощи, за которой Клэр ехала следом.
Люди собирались кучками в кружок, разговаривали. Кто-то из дальних родственников фотографировался – для них это скорбное собрание было возможностью в кои-то веки повидаться. Те, кто приехали издалека в Род-Айленд, собирались съездить в Ньюпорт на следующий день.
Элиза Силва была соседкой Ричарда и Клэр.
Она подошла к Субхашу, стоявшему перед окном с видом на березовую рощу. Когда он повернулся к ней, она представилась и сказала:
– Я видела Ричарда и Клэр несколько недель назад – они шли держась за руки, словно только что познакомились. – И еще добавила, что на пруду за рощей, когда он покрылся льдом, Ричард с Клэр катались бы на коньках, тоже держась за руки, как обычно.
У нее была кожа оливкового оттенка, почти такого же, как у Субхаша. Волосы уже поседели, но брови оставались еще черными. Волосы забраны сзади в хвост заколкой, как это часто делала Бела. На ней хорошо сидело черное платье с длинными рукавами, на шее – серебряная цепочка.
Они говорили о том, насколько давно каждый из них знал Ричарда. Но оказалось – у них есть и еще одна общая тема. Это выяснилось случайно, когда он назвал свое имя. И она тогда спросила, имеет ли он отношение к Беле Митра, которая училась у нее, когда она преподавала историю Америки в школе.
– Я ее отец.
Он до сих пор нервничал, когда произносил эту фразу вслух.
Субхаш с интересом смотрел сейчас на женщину, которая когда-то учила его дочь. Элиза Силва относилась к ряду людей, которые участвовали в жизни его дочери и о которых он ничего не знал с той поры, как Бела достигла определенного возраста. Он до сих пор помнил имена учителей из ее начальной школы. В старших классах она предъявляла только дневник с оценками, где надо было расписаться кому-то из родителей.
– Вот вы не знали меня, а все-таки разрешили взять вашу дочь в ту поездку в Хэнкок-Шэйкер-Виллидж, – сказала она, имея в виду экскурсию, куда возила тогда учеников.
– Да, мне стыдно за свое невежество. Я даже не знаю, где этот Хэнкок-Шэйкер-Виллидж находится.
Она рассмеялась:
– Это действительно стыдно.
– А почему только одна экскурсия?
Она объяснила, что были экскурсии и в другие места, потом спросила, где Бела живет сейчас.
– Да нигде. Кочует с места на место.
– А-а, дайте-ка угадаю! Ездит с рюкзачком: все свое ношу с собой, делает все, чтобы этот мир стал лучше.
– Да. А как вы узнали?
– Некоторые дети формируются рано. Они уже с малолетства сосредоточенны. Бела как раз такая. У нее другого выбора не было. – Элиза сделала глоток вина, внимательно посмотрела на него и кивнула, давая понять: ей известны их семейные обстоятельства, она знает об уходе Гори.
– Бела говорила с вами об этом?
– Нет, я узнала от других учителей.
– А вы до сих пор работаете в школе?
– Нет. После пятидесяти пяти лет я поняла: уже не справляюсь с ними, мне нужно сменить род деятельности.
Она рассказала, что работает на неполную ставку в местном историко-краеведческом обществе – переводит архивы в цифровой формат, издает информационные бюллетени.
Субхаш рассказал ей, что читал в Интернете про резню в Большом Болоте. И спросил, остались ли какие-нибудь архивные записи о тех событиях.
– Конечно остались! Вы даже можете найти мушкетные пули, если покопаете хорошенько вокруг обелиска.
– Да я пытался однажды найти этот обелиск, но заплутал.
– Да, я знаю, это непросто. Надо было обратиться к фермеру, к чьим владениям относится этот участок дороги.
Он вдруг понял, что устал стоять и хочет есть.
– Я хочу пойти что-нибудь съесть. Вы как? Не против?
Они подошли к длинному закусочному столу. Вдова Ричарда находилась у другого его конца. Она плакала, ее обнимал, пытаясь утешить, один из гостей.
– Я тоже в свое время прошла через такое, – сказала Элиза.
Она, оказывается, пережила смерть мужа, умершего от лейкемии в сорок шесть лет. Он оставил ее с тремя детьми – двумя сыновьями и дочерью. Младшему ребенку было всего четыре года. После смерти мужа она с детьми переехала в дом своих родителей.
– Простите меня, что заставил вас вспоминать.
– Да ничего. Это же была семья. Как и у вас.
Ее дочь вышла замуж за инженера из Португалии, теперь живет в Лиссабоне. Собственно говоря, оттуда были предки Элизы, но до свадьбы дочери она не была в Европе ни разу. Ее сыновья жили в Денвере и в Остине. Выйдя на пенсию, она какое-то время разрывалась между их семьями, помогала растить внуков, но раз в год ездила в Лиссабон. Примерно год назад, после смерти отца, она вернулась в Род-Айленд, чтобы быть поближе к матери.
Элиза пригласила его на экскурсию в следующие выходные – в какой-то старинный дом в поселке, отреставрированный их краеведческим обществом, вручила открытку-приглашение. Он принял ее с благодарностью и убрал в карман пиджака.
– Передайте Беле привет от меня, – на прощание сказала она и отошла, оставив его одного.
После похорон он несколько ночей лежал без сна до самого утра – в этом беззвучном доме, в этом беззвучном мире, где даже машины на дороге не нарушали тишину. Ее не нарушало ничто, кроме его собственного дыхания или звуки его пересохшего горла.
Дом его, к сожалению, находился слишком далеко от берега, чтобы слышать волны. Но, когда шторм на море бушевал, сюда долетал шум необузданной стихии, страстной и могучей, рождавшейся ниоткуда. Подчас страшная буря грозила залить весь дом, повалить деревья в палисаднике, сразить под корень и уничтожить всю его жизнь.
Один коллега на работе, заметив его усталость, посоветовал больше бывать на воздухе, или выпивать стаканчик вина за ужином, или чашку ромашкового чая. У Субхаша были для улучшения самочувствия лекарства, но к совету он прислушался. Он уже принимал средства для снижения холестерина, для поднятия уровня калия и дневную дозу аспирина для улучшения движения крови по сосудам к сердцу. Он держал таблетки в пластиковой коробочке с семью отделениями на каждый день недели, отсчитывал необходимое количество по утрам и принимал вместе с овсяной кашей.
Но все равно его терзало какое-то беспокойство. Конечно, беспокойство не такого рода, какое он испытывал после ухода Гори, когда знал, что Бела спит в соседней комнате. Он отчетливо понимал: у Белы во всем мире остался только один родной человек – он.
Субхаш помнил Белу младенцем, когда она не знала различия между днем и ночью – в течение часа или двух могла просыпаться и бодрствовать, чередуя эти состояния по многу раз. Он читал где-то, что в начале жизни человек путает эти понятия, потому что время внутри утробы было перевернуто наоборот. И ему в связи с этим вспоминались киты и дельфины. Те выныривают из морских глубин на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, и каждый такой вдох является у них сознательным актом.
И он тогда сам пытался вдыхать через ноздри, надеясь, что эта дыхательная функция, будучи задействована наравне с биением сердца, даст ему какое-то облегчение на несколько часов. Он даже закрывал в эти моменты глаза, но мозг закрыть не получалось.
После смерти Ричарда у него появилось острое нескончаемое ощущение того, что он живой. Ему не хватало крепкого и продолжительного сна, который все никак не шел к нему. Сон избавил бы его от ночных мучений.
Когда он был немного моложе, подобные бодрствования не могли бы доставить ему таких проблем. Наоборот, он воспользовался бы этими дополнительными часами, чтобы прочесть какую-то статью или вообще выйти на улицу и полюбоваться на звезды. Иной раз даже чувствовал в теле легкость и энергию, ощущал в себе силы свернуть горы, но хотел дойти только до лавочки, возле которой повстречал Ричарда два года назад, сесть на нее и размышлять.
А лежа в постели, он путешествовал в прошлое, бесконечно перебирал наугад события своего детства, вспоминал те годы, когда он еще не покинул семью родителей. Вспоминал, как отец каждое утро возвращался с базара, как мать резала на куски, солила и жарила на завтрак принесенную рыбу.
Вот мать склонилась над ножной швейной машинкой, нажимает на педаль, молчит, нет возможности произнести ни слова, потому что во рту зажаты булавки. Она просиживала за машинкой все вечера – строчила белье и занавески для заказчиц. Удаян смазывал ей эту машинку, иногда даже разбирал моторчик. Какая-то птица здесь во дворе в Род-Айленде своей трескотней напоминает ему ту швейную машинку.
А вот отец учит их с Удаяном играть в шашки, чертит квадратики на чистом листе бумаги. Или как Удаян сидит скрестив ноги на полу и собирает пальцем остатки вкусной подливы с уже опустевшего блюда.
Удаян присутствовал во всех его воспоминаниях. Вместе с Субхашем он шел по утрам в школу, а днем обратно домой. По вечерам занимался, разложив на кровати учебники, что-то писал, склонившись над тетрадкой. А по ночам, лежа рядом с Субхашем, прислушивался к завыванию шакалов в «Толли-клаб». На поле за низиной, где играли в футбол, он лучше всех мальчишек гонял мяч.
Эти отрывочные маленькие воспоминания наполняли Субхаша. Когда-то давно они почему-то пропали, но позднее вновь вернулись к нему. Они мелькали перед его мысленным взором, как мелькают за окошком поезда части пейзажа. Весь этот пейзаж был ему родным и знакомым, но некоторые детали поражали, словно видел их впервые.
До того как Субхаш покинул Калькутту, его жизнь едва ли могла оставить какой-либо отпечаток в памяти. Все его личные вещи могли бы поместиться в одну авоську для продуктов. Что он имел, живя в родительском доме? Зубную щетку, сигареты, которые они с Удаяном покуривали тайком, холщовую сумку с учебниками, несколько предметов одежды. До отъезда в Америку у него даже не было своей комнаты. Он принадлежал родителям и Удаяну, а они принадлежали ему. Вот и все.
А здесь он добился многого: получил образование, нашел увлекательную работу, отправил Белу в колледж, имел приличное жилье. То есть в материальном отношении он неплохо преуспел.
Но ему по-прежнему недоставало сил сказать Беле то, что ей следовало знать. Он по-прежнему именовал себя ее отцом, то есть продолжал присваивать это звание не по праву. Прав был все-таки Удаян, когда сказал, что он умеет думать только о себе.
Осознание этой острой необходимости довлело над ним и страшило с каждым днем все больше. Это было самое большое незавершенное дело всей его жизни. Бела была уже совсем взрослая и сильная и вполне могла справиться с таким признанием, но он любил ее больше всего на свете и именно поэтому не в силах был сделать признание.
Он все отчетливее осознавал, насколько плотно оброс обязательствами и вещами, которых теперь все больше требовало его физическое существование. Тысячи покупок в магазинах, бесконечные сумки с продуктами, выгружаемых из багажника и рассовываемых потом по кухонным шкафчикам и буфетам, – и все только для того, чтобы прокормить одного человека, поддержать одно человеческое тело. А эти таблетки, которые он глотал по утрам? А приправы, без которых он не мог приготовить карри или дал?
Когда-нибудь он умрет, так же как и Ричард, а вещи его останутся, и люди будут с изумлением перебирать их и выбрасывать на помойку. Постепенно он уже начал ограничивать свои потребности, отрезать все лишнее и незначительное, включая и отношения с людьми, с которыми его мало что связывало. Одно только оставалось для него священной в своей нетронутой целостности – история Удаяна.
Этот дом он узнал сразу – дом напротив колонки и водонапорной башни, его они с Ричардом когда-то снимали на двоих. Белый деревянный дом с черными ставнями. Поскольку нумерация домов с тех пор изменилась, а на открытке с приглашением, врученной Элизой, не было фото, он, конечно, не мог догадаться, когда ехал сюда, что это тот самый дом.
Элиза улыбалась, когда отрывала ему экскурсионный билетик и выдавала сдачу. Сегодня она выглядела иначе. На ней было свободное цельнокроеное платье шафранового цвета, солнцезащитные очки на голове поверх волос.
– Спасибо, что пришли. Как у вас дела?
– А я знаю этот дом. Я жил здесь. С Ричардом.
– Вы? Жили здесь?
– Да, когда только приехал в Америку. А вы не знали?
Улыбка ее как-то сникла, в глазах появилось озабоченное выражение.
– Надо же, я понятия не имела.
Она не поделилась этой информацией с остальной группой, когда экскурсия началась. В доме все изменилось до неузнаваемости, даже число комнат увеличилось. Много деревянной обшивки – и на дверях, и на стенах. Камин отделан дубом. Появилась мебель темного дерева. Столы отреставрированы, покрыты лаком.
Он не помнил толком, как здесь было раньше. И все-таки он жил здесь, глядел из этих маленьких окошек, когда занимался. Это было так давно, он только приехал в Род-Айленд, и Удаян тогда был еще жив. Здесь, в этом доме, он читал письма Удаяна. Здесь он увидел фотографию Гори, разглядывал ее, пытался представить себе, какая она в жизни, и даже не подозревал, что ему будет суждено жениться на ней.
Элиза рассказывала о мебели и об истории поселка, который когда-то принадлежал к коммерческому кварталу города. Рядом с домом когда-то располагалась шляпная мастерская, а за ней цирюльня, куда жители поселка ходили бриться.
Этот дом, оказывается, раньше принадлежал портному, здесь он жил и держал свое ателье. Потом здесь находилась контора адвоката, а еще позже дом просто служил жильем для четырех поколений владельцев. В шестидесятых годах его сдали внаем. Последний владелец перед смертью завещал дом местному историко-краеведческому обществу, которое, постепенно собрав средства, отреставрировало его в сотрудничестве с местной галереей искусств для проведения художественных выставок на первом этаже.
Он был потрясен таким рвением – сохранить для потомков подобные места. Всю эту старинную мебель, посуду, утварь, канделябры и паркетные полы. Чтобы нынешние поколения могли иметь представление о том, как жили люди в старые времена.
Экскурсия произвела на него волнительное, почти гнетущее впечатление. Он чувствовал себя здесь чужим, лишним. Не только в этом доме, но и вообще на земле. Прошлое закрывало перед ним двери, отказывалось впустить его. Оно только напоминало ему: здесь он оказался случайно, осел и обжился, но это не его место. Как и Бела, оно приняло его, но в то же время сохранялась дистанция. Среди здешних людей и здешней природы, которую уже хорошо изучил и полюбил, он по-прежнему оставался гостем. Возможно, даже самым худшим типом гостя – который отказывается уходить.
Он подумал сейчас о двух домах, принадлежавших ему. О доме в Толлиганге, где он не был ни разу после смерти матери, и о доме в Род-Айленде, где его бросила Гори. За домом в Толлиганге присматривал один его родственник – сдавал дом в аренду, собирал плату и помещал ее на банковский счет, вычитал только сумму, необходимую для ремонтных надобностей.
Он точно знал: никогда не вернется туда, и все же никак не мог решиться продать этот крошечный клочок земли и этот дом, который по-прежнему называл родительским.
Дом в Толлиганге сейчас снимал врач с семьей, первый этаж служил ему приемной и кабинетом. Вряд ли этому жильцу была известна история дома и его владельцев, хотя, возможно, он и слышал что-то от соседей. Какую-нибудь искаженную версию. И вряд ли лет через двести в дом будут приходить группы восхищенных экскурсантов.
Когда экскурсия закончилась, он записал свое имя, номер телефона и электронный адрес в журнале историко-краеведческого общества. Элиза вручила ему еще одну открытку с приглашением на распродажу садовых растений в следующем месяце.
После их короткой беседы перед началом экскурсии она не уделяла ему особого внимания и обращалась только ко всей группе. Не подошла к нему, когда он стоял один на втором этаже в холле, в той части дома, которая казалась ему особенно близкой.
Из этого он сделал заключение: она пригласила его только ради своего краеведческого общества, а не по какой-либо еще причине. Но спустя несколько дней она вдруг сама позвонила:
– У вас все в порядке?
– Да. А почему вы спрашиваете?
– Да вы в тот день выглядели каким-то потрясенным. Я не хотела вам мешать.
Она позвонила, чтобы пригласить его еще на одну экскурсию. Не на спектакль и не на концерт, от которых он, скорее всего, отказался бы. Она сказала, что помнит, как на похоронах Ричарда он упоминал, что любит пешие прогулки по велосипедной трассе. А она, оказывается, была членом походного клуба, раз в месяц устраивавшего экскурсии к местным памятникам природы.
– Мы в следующий раз встречаемся у Большого Болота, вот я и подумала о вас, – сказала она перед тем, как спросить, готов ли он присоединиться.