Вип-Роуд – бывшая дорога в аэропорт Дум-Дум – когда-то слыла опасной бандитской территорией. Ее старались объезжать стороной. Но теперь вдоль бывшей трассы появились кварталы высоченных многоэтажек, громады современных офисных зданий, стадион, ярко освещенные торгово-развлекательные центры, офисы иностранных компаний и пятизвездочные отели.
Название города Калькутта теперь звучало по-бенгальски – Колката. Такси мчалось через север города, через его оживленный центр. Сейчас, вечером, движение интенсивное, но свободное, без заторов. Вдоль обочин высятся деревья, красуются цветочные клумбы. На месте бывших полей и болот – эстакады и новые кварталы. Среди машин много иномарок.
За поворотом у заново отстроенной больницы знакомых мест стало больше. Железнодорожные пути в Бэллиганге, оживленный перекресток в Гарихате. Жизнь на этих людных улицах бурлила мелкой торговлей. Одежда, шлепанцы, кошельки – все это продавалось с лотков вдоль дороги.
Город ждал наступления Дурга-Пуджо – самого любимого и популярного праздника. На улицах толпы людей. В переулках и на площадях уже установлены статуи Дурги, окруженной ее четырьмя детьми. Раскрашенные глиняные изваяния. Яркие и величественные. Иногда у ее ног находился лев, помогающий ей убить демона. Она была дочерью этого города, прибывшей навестить свой город, родную семью.
Меблированные комнаты находились на Южной авеню. Квартира на седьмом этаже, с видом на озеро. Внизу дамский фитнес-клуб. Лифт размером не больше телефонной будки как-то все-таки вместил ее, чемодан и портье.
– Вы приехали на праздник Пуджо? – спросил портье.
Вообще-то она летела в Лондон, а не сюда. Но где-то над Атлантикой стал ясен ее конечный пункт назначения.
В Лондоне она даже не выезжала из аэропорта. Так и не прочла предполагавшейся лекции, так и не развернула приготовленных записей.
Она даже не потрудилась сообщить по электронной почте организаторам симпозиума причину своего отсутствия. Ей стало просто наплевать. Наплевать на все после слов Белы.
В Хитроу в бюро заказа билетов она узнала все о рейсах в Индию. Индийский паспорт она всегда носила с собой, и сохраненное индийское гражданство позволило ей быстро получить билет на утренний рейс до Мумбаи.
Теперь эти рейсы были прямыми, без посадки на дозаправку на Ближнем Востоке. Ночь она провела в отеле в аэропорту Мумбаи. Холодные белые простыни, индийские программы по телевизору. Черно-белые киноленты шестидесятых годов, выпуски новостей Си-эн-эн. Уснуть она не могла, поэтому открыла ноутбук, подыскала себе гостиницу в Колкате и заказала номер.
Продукты для кухни доставят только утром, но ей сейчас могут прислать ужин в номер, сообщил портье.
– Это не обязательно, – сказала она.
– Мне договориться насчет водителя на завтра? – спросил портье.
Он также предложил ей заплатить за проживание сразу и сказал, что придет за ней утром в любое время, какое она назовет. Еще сообщил: водитель отвезет ее, куда она скажет, только в пределах города.
– Я буду готова в восемь, – сказала она.
Гори открыла глаза, когда еще было темно. Пять утра. В шесть она приняла душ, почистила зубы. В кухонном шкафчике нашла коробку «Липтона», зажгла конфорку и приготовила себе чай. Выпила его с печеньем, оставшимся у нее еще с самолета.
В семь в дверь позвонили. Горничная принесла пакет с фруктами, хлеб, масло, печенье. Это и были продукты, о которых говорил портье.
Горничную звали Абха. Разговорчивая женщина лет тридцати пяти, мать четверых детей. Старшему, как она сообщила Гори, уже исполнилось шестнадцать. Она также успела поделиться, что подрабатывает еще в клинике красоты уборщицей, и приготовила для Гори еще чаю, выложила на тарелку новое печенье.
У Абхи чай получился вкуснее, крепче, к нему подала сахар и молоко. Через несколько минут она вынесла из кухни еще одну тарелку.
– А это что?
Оказывается, Абха приготовила ей омлет. Омлет со жгучим красным перцем и жареными хлебцами. Гори съела все, запила чаем.
В восемь утра, выглянув с балкончика в спальне, Гори увидела внизу ожидающую ее машину. Водитель, курчавый молодой человек, уже чуть располневший, в брюках и кожаных шлепанцах, облокотился на капот и курил.
Он повез ее на север города, по Колледж-стрит, мимо Президенси. Она ехала в свой старый родной квартал к Манашу. Но оказалось, Манаш жил сейчас у одного из сыновей в Шиллонге. В бабушкиной и дедушкиной квартире ее встретила жена Манаша.
Они сели в одной из комнат и начали разговаривать. Гори познакомилась с другим сыном Манаша и с внуками. Они все очень удивились ее неожиданному приезду, действительно обрадовались, были очень обходительны. Угощали ее, поили чаем. Из окон доносились свистки полицейского, звон трамваев.
Ей хотелось попросить разрешения выйти на балкон, но она передумала. А сколько часов она когда-то провела там, наблюдая за жизнью оживленной улицы, сколько времени простаивала, облокотившись на перила и подперев рукой подбородок! А сейчас вдруг поняла, что не представляет себя опять на этом балконе.
Они позвонили по сотовому телефону в Шиллонг. Гори услышала в трубке его голос. Голос брата, за которым она когда-то последовала в этот город, благодаря которому она познакомилась с Удаяном. Манаша, первого и самого верного спутника ее жизни.
– Гори, неужели это ты?! – воскликнул он. Его голос потерял былую звонкость и зычность. Звучал голос старика, но преисполненный чувств.
– Да, я.
– И что тебя сюда привело?
– Вот захотелось побывать здесь снова.
Он разговаривал с ней нежно, как и прежде, в теплых уменьшительно-ласкательных формах, как родители разговаривают с детьми, как Удаян с Субхашем разговаривали когда-то друг с другом. Как разговаривают брат с сестрой, а не возлюбленные. И как никогда не разговаривали с ней ни Удаян, ни Субхаш.
– Приезжай в Шиллонг на несколько деньков. А нет, так дождись меня, я скоро вернусь в Колкату.
– Постараюсь. Просто не знаю, сколько я здесь пробуду.
Он сообщил, что из всех сестер у него в живых осталась только она. Что вообще из всей семьи живы только они двое.
– А как там моя племянница, моя Бела? Я увижу ее? Когда-нибудь-то познакомлюсь с ней?
– Обязательно! – поспешила уверить его она, хотя знала, что этого не произойдет никогда. Вскоре попрощалась с ним.
Водитель снова повез ее в южную часть города. Они ехали мимо Чаурингхи, мимо Эспланады, мимо «Метро Синема», мимо Гранд-отеля.
Она сидела в машине, пробиравшейся сквозь пробки, и представляла себя юной, стоящей в одном из этих битком набитых автобусов. На ней хлопчатое сари, какие носила в колледже, и она ехала на свидание с Удаяном, чтобы посидеть с ним в каком-нибудь тихом уютном кафе, где их никто не смог бы узнать и окликнуть.
– Может, отвезти вас в «Нью Маркет»? Или в какой-нибудь торговый центр?
– Нет.
Когда они свернули на Южную авеню, она велела ему ехать прямо.
– В Калигхат?
– Нет, в Толлиганг. Это за трамвайным депо.
Они ехали мимо реконструированной мечети султана Типу, мимо кладбища. Теперь здесь находилась станция метро, прямо напротив депо. Водитель сказал, что ветка эта длинная, тянется до самого аэропорта Дум-Дум.
На противоположной стороне дороги она увидела высокие кирпичные стены киностудии и «Толли-клаб». А потом впереди показалась маленькая мечеть с красно-белыми минаретами. По прошествии сорока лет она так и стояла здесь, на углу.
Гори велела водителю остановиться, дала ему чаевые и попросила подождать здесь.
– Я недолго, – сказала она.
Люди смотрели на нее с любопытством – на ее солнцезащитные очки, на американскую одежду и обувь. Им даже в голову не могло прийти, что она тоже когда-то жила здесь. Очень давно, а не теперь, когда клаксоны велорикш смешивались с трезвоном мобильных телефонов.
За мечетью начинались улицы бедных домишек с плетеными бамбуковыми стенами. Она шла мимо них, старательно обходила на дороге бродячих собак. Некоторые дома стали выше, в окнах появились стекла. На крышах торчали антенны, дворики вымощены плиткой.
И дома располагались все так же тесно – ни детских площадок, ни футбольного поля. И дорога такая же узкая, что в нее едва протиснется машина.
Она подошла к дому, где когда-то жила и собиралась состариться вместе с Удаяном. К дому, где она зачала Белу и где Бела могла вырасти.
Дом вопреки ее ожиданиям не постарел, как она сама, а выглядел даже помолодевшим и почему-то не таким уже угловатым и нескладным, как прежде. Фасад его выкрасили оранжевой краской. Старую двустворчатую деревянную калитку заменили веселенькие зеленые воротца, одного цвета с решеткой террасы.
Двора вообще больше не существовало. Дом как-то выдвинулся вперед, фасад оказался почти впритык к улице. Судя по всему, к нему спереди сделали пристройку и использовали это место, например, как гостиную или столовую. Слышно было, как в одной из комнат работает телевизор. А перед домом возле самого входа больше нет открытой водосточной канавы.
Она обогнула дом и направилась к прудам, но их там больше не было. На их месте теперь тоже выросли дома.
Пройдя еще дальше, она обнаружила, что и низина исчезла. Место, где когда-то была низина, теперь тоже заполонили дома, перед ними стояли мопеды, сушилось на веревках белье.
Конечно, ей хотелось узнать, помнит ли кто-нибудь из проживающих здесь людей те события, что навсегда остались в памяти у нее. Ей даже захотелось остановить проходившего мимо мужчину примерно ее возраста в майке и штанах-лунги, чье лицо показалось ей смутно знакомым. Не исключено, что он был одним из бывших школьных товарищей Удаяна. Видимо, он шел на базар, в руках держал авоську. Он прошел мимо, не узнав ее.
Где-то поблизости от того места, где она сейчас остановилась, Удаян когда-то прятался от полиции в воде, в зарослях гиацинта. Где-то здесь установили в его память мемориальный столбик. Или тоже снесли?
Она, конечно, была совершенно не готова увидеть здесь такие перемены. Совсем не ожидала, что не найдет ни единого следа от того памятного вечера сорокалетней давности.
От тех почти двух лет ее жизни, когда она была сначала женой, а потом беременной вдовой-затворницей. И соучастницей преступления.
Тогда эти просьбы, которые она выполняла для Удаяна, казались ей вполне здравыми и разумными. Ведь что он говорил ей? Что они хотят убрать с дороги полицейского. Честно сказал, в его словах не было лжи.
И она не стала задумываться тогда над сутью, хотя в душе ее шевелилось какое-то сомнение, но она душила и подавляла его в себе, посматривая из окошка со своего репетиторского места в доме ее учеников.
Никто не связал ее тогда с этим убийством. И до сих пор никто не знал о том, что она совершила.
Она сама осталась единственным своим обвинителем, единственным хранителем своей тайны и своей вины. Удаян ее не выдал, следствие этой детали не заметило, а Субхаш увез ее потом в другую страну. Так что приговором ей теперь стало забвение и одиночество, а наказанием – свобода.
И еще она теперь все время помнила, что сказала ей Бела: ее появление не изменит ровным счетом ничего, она для Белы так же мертва, как и Удаян.
Поэтому Гори стояла сейчас здесь, на месте его гибели, не зная, где отыскать его памятник, и испытывала какую-то новую солидарность с ним. Она остро почувствовала эту новую связь, объединившую их еще крепче в одном – они оба больше ни для кого не существовали.
В ночь за сутки до того, как за ним пришли, он спал. Наконец-то, впервые за многие дни, смог уснуть, но во сне вдруг закричал, разбудил ее своими криками.
Она трясла его за плечи, но разбудить его поначалу не удавалось. Потом он проснулся и сел на постели, дрожа, как в лихорадке. Лоб горел, щеки пылали. При этом он громко жаловался на холод в комнате, на сквозняк, несмотря на то что было очень тепло. Попросил ее выключить вентилятор и закрыть ставни.
Она поспешила достать из сундука под кроватью ватное одеяло, укрыла его до самого подбородка и сказала:
– Усни, постарайся уснуть.
– Ну, точно как на Независимость… – пробормотал он.
– Что?
– Ну, мы с Субхашем. Оба заболели тогда. Родители рассказывали, как мы оба метались в жару, стучали зубами. В ту ночь Неру произносил речь, а страну объявили свободной. Я разве не рассказывал тебе?
– Нет.
– Вот не повезло же дурачкам. Как и мне сейчас.
Она налила ему попить, но он оттолкнул поднесенную воду, расплескав ее на одеяло. Тогда она смочила водой платок и отерла ему лицо. Она боялась, что этот жар вызвала инфекция, попавшая в его рану на руке. Но на боль в руке он не жаловался, а потом жар постепенно начал спадать и сменился изнеможением.
Он уснул и проспал здоровым сном до утра. А она до утра просидела над ним в душной запертой комнате, разглядывая в темноте его лицо.
Слабый рассвет просачивался сквозь ставни, давал ей возможность различить его профиль – лоб, нос, губы.
Щеки покрывала всклокоченная борода, а под усами пряталась ее любимая ямочка над верхней губой. Во сне, с закрытыми глазами, он был таким безмятежным. Она положила руку ему на грудь, почувствовала, как та вздымается и опускается.
Он вдруг открыл глаза – на этот раз вроде бы в полном сознании, не в бреду.
– Я думал, – сказал он.
– О чем?
– О том, иметь или не иметь детей. Ничего, если мы с тобой совсем не будем заводить их?
– А почему ты думаешь об этом сейчас?
– Я не могу стать отцом, Гори. – И, помолчав, прибавил: – Не имею морального права после того, что сделал.
– А что ты сделал?
Но он так и не сказал ей, что сделал. Но сказал: что бы ни случилось, он сожалеет только об одном – что не встретил ее раньше.
И снова закрыл глаза, потянулся к ее руке, их пальцы переплелись. И он не отпускал ее руку уже до самого утра.
В гостинице она подогрела в микроволновой печке еду, оставленную для нее Абхой, – тушеную рыбу с рисом. Ела в комнате перед телевизором, за овальным столиком, покрытым цветастой скатертью и поверх нее еще прозрачной пленкой. Недоев, она отставила тарелку в сторону.
Кровать с нейлоновой москитной сеткой на крючьях была аккуратно застелена. Она опустила сетку, подоткнула ее по бокам, разобрала постель, отметила, что ночника у постели нет, только верхнее освещение, почитать не получится. Гори просто лежала в темноте и наконец всего на несколько часов уснула.
Ее разбудили карканьем вороны. Она встала с постели и вышла на балкон, увидела мутный молочный рассвет, какой бывает только высоко в горах, а никак не на равнине.
На тесном балкончике места хватало только для пластмассовой табуретки и маленького тазика для замачивания белья.
Внизу – пустынная улица, еще закрытые магазины и киоски. Тротуар уже подмели и даже полили водой. К озеру на утреннюю прогулку идет всего несколько человек – по одному и парочками. На противоположной стороне улицы уже начинает работать лавочка с газетами, фруктами, водой в бутылках и чаем.
Уличный уборщик уже переместился в следующий квартал. Вдалеке слышен грохот транспорта. Скоро он станет непрерывным и всеподавляющим.
Она прижалась к перилам балкона. Посмотрела вниз. Как высоко! В душе волной поднималось отчаяние. А еще ощущение ясности. И порыв.
Вот тут – подходящее место. За этим она и приехала. Вернулась в родные края, чтобы попрощаться.
Она представила себе, как закидывает на перила сначала одну ногу, потом другую… Ничто не держало ее здесь, в этом мире, ничто не тянуло назад. Всего несколько секунд, и ее время на земле закончится.
Сорок лет назад у нее не хватило на это духу. У нее внутри тогда находилась Бела, и Гори не ощущала вокруг себя этой пустоты, этой бессмысленной оболочки никчемного бытия.
Ей вспомнился Кану Санъял и женщина, нашедшая его мертвое тело. Женщина, как Абха, заботилась о его ежедневных потребностях.
А вдруг внизу будет кто-то проходить в этот момент? Возвращаясь с прогулки у озера, увидит, как она падает. Поймет: ее уже нельзя спасти, и торопливо прикроет глаза ладонями, поспешит отвернуться.
Она закрыла глаза. В голове пустота. Только один настоящий момент – ни прошлого, ни будущего. Момент, которого она до сих пор ни разу не видела. Она полагала, что это походит на состояние, если посмотреть на ослепительное солнце. Но ей не хотелось зажмуриться.
Потом, одну за другой, она начала сбрасывать с себя вещи, будто это оковы. Избавляться от тяжести – так она снимала с себя металлические браслеты после гибели Удаяна. Перед ней мгновенно промелькнуло: Удаяна она видит с террасы в Толлиганге, видит маленькую Белу в их доме, видит полицейского под окошком за руку с маленьким сыном.
И последнее воспоминание: Удаян стоит рядом с ней на балконе в северной Калькутте. Они смотрят вниз на улицу, и он расспрашивает о ее жизни, хочет узнать ее лучше. Они находятся близко-близко друг к другу, всего несколько дюймов. А перед ними расстилается будущее. В тот момент жизнь ее началась заново, началась во второй раз.
И она сейчас опять на балконе перед перилами, посмотрела на то место, куда должна была упасть. И вспомнился трепет, охватывавший ее при встрече с ним, вспомнилось ее обожание, ее восхищение им. И момент утраты, когда он ушел от нее навсегда. И как сжалось ее сердце, когда узнала, во что он вовлек ее тогда. И муки в момент рождения Белы уже после его ухода.
Она открыла глаза – его не было.
Утро вступило в свои права. Матери вели детишек в школу, мужчины и женщины торопились на работу. Во дворике картежники рассаживались вокруг дощатого стола. Настройщик сародов раскладывал на расстеленной прямо на тротуаре простыне сломанные инструменты, чьи струны ему предстояло натянуть за день.
Прямо под балконом Гори разложил товар зеленщик: красные помидоры, оранжевая морковка, зеленая стручковая фасоль. Сам уселся на потертой циновке, зазывая покупателей. Наладил весы, поставил гирьки. Уже успел обслужить одну покупательницу.
Тут появилась Абха – она шла готовить завтрак и заваривать чай. Задрав голову, она увидела Гори, показала ей свои покупки: связку бананов, бутылочку моющего средства, хлебный каравай. Другая ее рука держала газету.
– Что-нибудь еще надо?! – крикнула она.
– Нет, больше ничего!
А что ей еще надо? Она в конце недели покинет Колкату, чтобы вернуться к своей жизни. Когда Абха позвонила в дверь, Гори уже ушла с балкона, чтобы открыть ей.
Несколько месяцев спустя в Калифорнию пришло второе письмо из Род-Айленда.
На конверте светло-синими чернилами небрежно написан адрес – как только почтальон сумел разобрать его? И куда делся тот аккуратный почерк, которому Белу научили в школе? Но разобрать адрес все же возможно, поэтому оно и дошло до адресата.
Гори изучила конверт. На марке – лодочка с парусом. Она села за стол в своем патио и вскрыла письмо. В него были вложены два листка, один – рисунок Мегны, подписанный ее именем. На рисунке – широкая полоска синего неба, внизу полоска зеленой земли, а в белом пространстве между ними плывет разноцветная кошка.
Письмо на этот раз написано по-английски, никакого обращения ни к кому.
Мегна спрашивает о тебе. Может, она чувствует что-то, не знаю. Рассказывать ей все пока рано. Но когда-нибудь я объясню ей, кто ты такая и что ты сделала. Моя дочь обязательно узнает правду о тебе. Я ничего не прибавлю и ничего не скрою, скажу только правду. Если после этого она все равно захочет знаться с тобой и поддерживать с тобой отношения, то я, может, этому посодействую. Но это касается только ее, а не меня. Ты уже научила меня обходиться без твоей персоны, и про Удаяна мне большего знать не нужно. Но может быть, когда Мегна станет постарше, когда и она, и я будем готовы, то мы можем попробовать встретиться с тобой снова.