Редакция журнала «Огонек» помещалась в современном многоэтажном здании неподалеку от Савеловского вокзала. Из окна была видна автодорожная развязка на трех уровнях. Потоки машин мчались по ней непрерывной лентой.
Сидя в кабинете Клары Сергеевны, заместителя заведующего отделом, и глядя на этот предельно урбанизированный уголок Москвы, Ольга Арчиловна почему-то не могла сразу собраться с мыслями и четко объяснить строгой женщине в больших очках с дымчатыми стеклами, что ей конкретно нужно.
– Видите ли, – начала Дагурова, демонстрируя номер журнала с вырванной Флейтой страницей, – человек, которого мы проверяем, страдает потерей памяти…
– Амнезия?
– Вот именно. Его очень взволновала именно эта страница, а по какой причине – он объяснить не может. Мы, как вы понимаете, тем более.
Клара Сергеевна взяла журнал, внимательно полистала его, пробежала глазами вырванную страницу.
– Да, материал тут подготовлен нашим отделом, – подтвердила она. – Он мне знаком. Но через мои руки столько проходит! Может, вас интересуют эти заметки в том виде, в каком представлены авторами? Пока они доходят до верстки, иной раз остается десятая часть.
– Это было бы хорошо, – согласилась Ольга Арчиловна. – Но…
– Вы просмотрите заметки, а потом, если будут вопросы, пойдем дальше, – мягко остановила Дагурову замзав-отделом.
Она пригласила к себе одного из сотрудников и попросила разыскать подлинники статей и заметок, интересующих следователя. Непрестанно звонил телефон, в комнату то и дело заглядывали люди.
Тот самый сотрудник отдела вскоре принес напечатанные на машинке рукописи. Действительно, они были исчерканы и сильно сокращены. Редактор поработал. Дагурова подробно ознакомилась с каждой рукописью, пытаясь найти что-нибудь интересное для себя из того, что не пошло в номер. Но – увы! Дагурова начала отчаиваться. Ей вдруг показалось, что затея обратиться в «Огонек» – пустая трата времени, своего и сотрудников редакции… И все-таки она решила не отступать.
Измучив своих собеседников, Дагурова наконец встретилась с журналистом лет тридцати пяти, внимательным и терпеливым, как врач.
– Валентина Фарботько, – рассказывал он о юной скрипачке, победившей на международном конкурсе, – из Львова. Учится в Киевской консерватории. Я слушал ее. Наше будущее… А это Владлен Пясецкий. Окончил Московскую консерваторию. Из семьи известного музыканта… Отец – прекрасный пианист. Был, – пояснил журналист.
– Почему был? – спросила Дагурова.
– Я подробностей не знаю. То ли инфаркт, то ли покончил с собой…
– Давно это случилось? – насторожилась следователь.
– Года два назад.
– Узнать можно?
– Попробую, – кивнул журналист. – Попытаюсь найти одного искусствоведа. – Он стал рыться в записной книжке. – Иногда пишет для нас. Кажется, хорошо знаком с Пясецким…
Журналист связался с искусствоведом и разговаривал с ним долго, обсудив сначала последний концерт, и лишь затем перешел к интересующему следователя вопросу.
– Что-то непонятное, – сказал он, положив трубку. – Отец Владлена, Геннадий Пясецкий, переиграл руку. Это было года четыре назад. Конечно, для музыканта – почти катастрофа…
При слове «катастрофа» Ольга Арчиловна напряглась.
– Стал пить, потом исчез. Куда, зачем – семья ничего не знает. Считают, покончил с собой…
– Как? – вырвалось у Дагуровой.
– Может быть, утонул. У него, кажется, была такая попытка.
– Вы его знали в лицо? – волнуясь, спросила следователь.
– Бывал на концертах, но лично, к сожалению, нас не знакомили.
Дагурова достала фотографию Флейты, сделанную в Шамаюнском РОВД.
– Вы знаете, – поднял на нее удивленный взгляд журналист, – кажется, это он…
…Ольга Арчиловна схватила такси, ехать автобусом у нее не хватило терпения. Правда, таксист недовольно буркнул что-то вроде «здесь два шага», когда она назвала адрес.
Но она не обратила внимания. Голова работала лихорадочно. В свое везение Дагурова пока что поверить до конца не могла, но все же в душе начинала ликовать.
«Конечно, вот что взволновало Флейту! Фотография сына! Но как пианист попал в тайгу за тысячи километров от Москвы? И почему не смог объяснить, что в журнале помещен портрет сына? Может, не хотел? Или это загадка нашей психики? Подсознание вспомнило, а сознание нет».
И в памяти Дагуровой возникли руки Флейты – узкие, гибкие кисти, длинные пальцы музыканта… Как она сразу не могла догадаться?
«Но догадаться, наверное, не смог бы никто, – утешила она себя. – Он был так грязен и запущен…»
– Приехали, – неожиданно подрулил к тротуару водитель.
– Да? – удивилась Ольга Арчиловна.
Ехали они и в самом деле не больше пяти минут.
Поднимаясь по широкой овальной лестнице на второй этаж старинного дома выщербленными тысячами ног мраморными ступенями, Дагурова внутренне готовилась к встрече с родственниками Флейты и не знала, как себя повести.
Открыл ей сын Флейты, Владлен. И она вдруг сразу обнаружила в нем сходство с отцом. Неуловимое, едва заметное. Сын!
– Вам кого? – не удивился Пясецкий-младший, застыв на пороге с полуулыбкой на лице.
«Наверное, принял за очередную поклонницу его таланта», – решила Ольга Арчиловна.
– Понимаете, я приехала издалека… Я следователь. С Дальнего Востока…
– Следователь? – недоуменно переспросил скрипач. – А, собственно, почему к нам? Вы не ошиблись?
– Нет, Владлен Геннадиевич, – сказала Дагурова. – И разговор у нас предстоит долгий. И трудный.
– Пожалуйста, заходите. – Владлен растерянно оглядывался, даже осмотрел лестничную площадку, нет ли там еще кого.
В коридоре со стены глянул на Дагурову… Флейта. Он самый. Во фраке. Рубашка с высоким жестким воротничком с отогнутыми концами. Белая бабочка. У него было одухотворенное лицо. Спокойное и значительное.
Афиша извещала о концерте, на котором Пясецкий-старший исполнял Шуберта, Моцарта, Бетховена и Брамса.
Весь просторный коридор был завешан афишами пианиста. И лишь одна – сын скрипача.
– Я по поводу вашего отца, Геннадия Вавиловича Пясецкого, – сказала Дагурова.
– Да-да, – машинально откликнулся молодой музыкант. – Геннадия Вавиловича Пясецкого… Мы писали заявления, искали… А мамы нет… Да вы проходите.
Владлен суетливо провел Дагурову в необъятных размеров гостиную, заставленную старинной мебелью.
В углу комнаты красовался раскрытый кабинетный рояль фирмы «Стейнвей и сыновья». Рядом с ним – пюпитр с нотами. На столе, покрытом тяжелой плюшевой скатертью, лежали скрипка и смычок.
И только потом Ольга Арчиловна заметила невысокую женщину в длинном бордовом платье, курившую у окна.
– Простите, Мария Львовна, – сказал ей Пясецкий. – Мы сегодня закончим. – Он повернулся к следователю: – Мария Львовна – концертмейстер… Извините, присаживайтесь…
Он пошел в прихожую провожать концертмейстера, а Дагурова присела на широкий диван, застеленный ковром. Владлен вернулся, присел рядом, глядя внимательно на Ольгу Арчиловну. И взгляд был тревожный.
– Ваш отец жив, – сказала Дагурова.
– Как? – с испугом воскликнул Владлен, вскакивая с дивана. – Не может быть! Это правда?
– Правда, – кивнула Ольга Арчиловна. И испугалась сама: сын даже не мог себе представить, что она знала о его отце. И как сообщить ему о той сложной ситуации, в которой оказалась она сама?
Трудно было предположить, как воспримет семья эту самую правду.
– Да вы успокойтесь, – попросила Дагурова.
У Владлена побледнело лицо, затем покрылось алыми пятнами.
– Где он, что с ним? – волнуясь, спросил он.
– Я же сказала: очень далеко отсюда, – стараясь быть спокойной, сказала Дагурова. – Сейчас он в больнице.
– Серьезно болен?
– Серьезно, не скрою. Вы мужчина. Постарайтесь выслушать все мужественно…
– Главное – жив! Понимаете, жив отец, жив! – Владлен не выдержал, опять вскочил с дивана, быстрым шагом обошел комнату, зачем-то расстегивая верхние пуговицы белой рубашки, словно ему не хватало воздуха. – Мы вылечим. У нас столько знакомых врачей… Профессора…
Дагуровой показалось, что уговаривает он себя, а не ее.
– У вашего отца плохо с памятью, – сказала Дагурова. – Прошлое совсем забыл.
– Забыл? – удивленно приостановился Владлен. – Папа никогда не жаловался. Потом, у него профессиональная память. Музыкант! В голове столько клавиров, партитур… Я должен ехать к нему, понимаете, должен! Недаром мама верила, что он жив… Она на даче.
Он, видимо, только теперь, после первого всплеска надежды и радости, начал соображать, что с отцом дело обстоит очень серьезно. В его голове, наверное, стало проясняться: пришел не кто-нибудь, а следователь. Логика постепенно взяла верх над эмоциями.
– Вы… Извините, пожалуйста, но это как гром среди ясного неба… Мы ведь уже почти примирились, что папы нет в живых, – сказал он скорбно. – Прошу вас, не скрывайте… Почему вы сообщаете мне? Нам в милиции сказали: станет что-нибудь известно, тут же позвоним…
– Я пока не могу рассказать всего, Владлен Геннадиевич, – произнесла Дагурова как можно убедительнее и мягче. – И прошу: не расспрашивайте.
– Хорошо, – покорно согласился молодой человек.
– А теперь расскажите об отце. Что случилось с ним? Когда и при каких обстоятельствах он исчез?
Владлен прикрыл глаза ладонью. Рука у него была точь-в-точь как у Флейты, каждая прожилка видна.
– Он поехал на гастроли за рубеж… Очень сложная программа. Дебюсси, Гершвин, Бриттен… Несколько новое для него. Он очень много играл, перегрузился. Дал концерты в Брюсселе. И вдруг возвращается. А были еще запланированы Лондон и Париж… Переиграл руку… Вы представляете, что это такое? – Ольга Арчиловна молча кивнула. – Отец обратился к медикам. Его на полгода отстранили от рояля, – продолжал Пясецкий-младший. – Произошел нервный срыв. Он вообще до этого слишком перенапрягался. Я даже думаю, с рукой было чисто психологически… Представляете, потом он стал пить. Это папа, который всю жизнь питал отвращение к спиртному… Мама, друзья уговаривали отца заняться только педагогической деятельностью. Отец решил, что настал конец его творческой жизни… Знаете, он всегда и во всем отличался истовостью. В своем отчаянии тоже. Мы больше всего опасались, что свою трагедию он переживал молча. Держал в душе… Ушел из консерватории, по вечерам стал где-то пропадать. Приходил выпивши и всегда мрачный… Побывал в вытрезвителе. Его видели в подъездах с теми, что на троих. Дома скандалы… Мама как-то не выдержала, сказала: «Не позорься и нас не позорь…» Он ответил, чтобы мы не волновались, позора не будет. – Владлен снова прикрыл глаза рукой, как будто погрузился в те страшные для него воспоминания. – Москва-река, говорит, скроет все несчастье…
Пясецкий-младший замолчал.
– Когда это было? – осторожно спросила Дагурова.
– Года два с половиной назад.
– Может, играл, рисовался?
– Нет, он действительно пытался спрыгнуть с Крымского моста, но какой-то мужчина помешал… Домой отца привезли работники милиции. Вежливые. Посоветовали показать отца психиатру… Мы не успели. На следующий день он исчез. Ушел рано утром, и все… Мы обращались в милицию, искали по больницам, моргам… Нас попросили написать заявление о его исчезновении… Мать постарела на десять лет…
– Он никакой записки не оставил?
– Ни строчки.
– Скажите, Владлен Геннадиевич, а сколько вашему отцу лет? – спросила Ольга Арчиловна.
– Пятьдесят один, – ответил Владлен. И удивился: – А что?
– Хотела уточнить, – смутилась следователь. И ужаснулась: Флейта выглядел глубоким стариком. Но сыну ничего об этом не сказала…
Потом уже, сидя в скверике на Садовом кольце неподалеку от площади Маяковского, Ольга Арчиловна вдруг поняла всю глубину трагедии этой семьи.
Мимо бешено проносились автомобили, на скамейках отдыхали мужчины и женщины; какой-то карапуз пытался поймать голубей, откормленных и неуклюжих, стаей бросающихся к крошкам, а Дагурова ничего не замечала вокруг.
Трудно было соединить в голове рояль, старинные картины в тяжелых багетовых рамах, Моцарта и Бриттена, изысканный фрак с ослепительной манишкой и того грязного, спившегося бродягу, которого она увидела впервые в стенах милиции Шамаюна.
Геннадий Пясецкий, выросший в музыкальной семье, с детства увлеченный одной страстью – музыкой, отгороженный, казалось бы, навсегда от будничных бурь и мелких неурядиц, вдруг становится убийцей с целью грабежа…
Не укладывалось в голове.
Неожиданная страсть к алкоголю, попытка самоубийства – все это указывало, что с психикой Пясецкого действительно были нелады. А вот что он делал эти два с половиной года, какими путями шла его жизнь, почему он оказался в такой дали от Москвы и чем занимался это время, оставалось тайной, ведомой только ему. А может быть, уже и неведомой…
Ольга Арчиловна нашла поликлинику, в которой лечился Пясецкий-старший.
Разыскали карточку Геннадия Вавиловича Пясецкого. Последнюю запись в историю его болезни делал психиатр. Но он принимал только на следующий день, и Дагурова попросила расшифровать мудреные латинские термины главврача.
Диагноз гласил: синдром астенического психопатизма на почве алкогольного параноида. Как объяснил главврач, у Пясецкого развивалось разрушение психики, что сопровождалось слабостью воли, чувством собственной неполноценности, чрезвычайной уязвленности и ранимости.
На вопрос следователя, можно ли было предотвратить ухудшение состояния, врач ответил, что, если бы больной перестал пить и прошел курс стационарного лечения, положительный исход был вполне возможен. Но это при строгом режиме и постоянном наблюдении докторов…
«Какой там режим, – думала Дагурова, выйдя из поликлиники, где она взяла выписку из истории болезни Пясецкого. – Флейта попал в условия, которые как нельзя лучше способствовали развитию болезни… И не доктора наблюдали за ним, а такие «целители», как Бугор-Толстоухов… Бродяжничество и доконало этого несчастного человека. Плюс ко всему – погиб прекрасный музыкант».
Теперь уже у Ольги Арчиловны не было сомнений, что Флейта болен. Ни о какой симуляции не могло быть и речи. Более того, к его психическому заболеванию прибавились и другие недуги, в том числе паркинсонизм.
В таком случае судебные психиатры и суд, скорее всего, признают его невменяемым. А раз так – приговора не будет. Подобных больных суд не наказывает, а направляет на принудительное лечение. Даже если Пясецкий-старший – убийца.
«Неужели конец всем моим сомнениям и поискам? – подумала Ольга Арчиловна. – Но для чего тогда я провожу эксперимент с Мариной Гай? – спрашивала себя Ольга Арчиловна. – Зачем теперь встречаться с Жигайловым?»
Формальная житейская логика требовала отбросить уже ненужные действия и суету. Формальная логика… Но есть еще логика следователя, судьи, прокурора… Она не допускала уверенности в правильности своих выводов на девяносто и даже на девяносто девять процентов, как это возможно в лаборатории ученого – химика, физика, юриста. А следователь-практик должен установить стопроцентную истину. Не меньше и не больше. И никаких сомнений. Никаких допусков. Да, такая работа. А уверена ли Дагурова в том, что к убийству Авдонина непричастны и Марина Гай, и Жан из Парижа, и Аделина… Нет. Значит, надо развязывать все узелки…
Дагурова решительно направилась к метро. По сведениям, которые добыл на БАМе капитан Резвых, Жан из Парижа должен был остановиться в Москве у родителей своего друга по стройке и клубу «любомудров» Бориса Рогова.