– Она специально поставила игрушечную машинку на вторую ступеньку, где я просто не могла на нее не наступить. Потом она стала шуметь на кухне, чтобы меня разбудить, и я пошла вниз. Она хотела, чтобы я упала.
Мой муж изо всех сил старается сохранять нейтральное выражение лица. Он сидит у нашей кровати, на которой я, с затуманенной викодином головой полулежу, подсунув под спину подушки. Костей я не поломала, но спину будто перетянули болью, и я шевельнуться не могу без того, чтобы по моим мышцам не прошли новые судороги. Он не смотрит на меня, его глаза прикованы к одеялу, он словно боится встретиться со мной взглядом. Я знаю, сколь абсурдными кажутся слова о том, что трехлетняя девочка намеревалась меня убить, но болеутоляющие таблетки ослабили все связи в моем мозгу, и вокруг меня, словно рой ядовитой мошки, витает целый сонм вероятностей.
Лили внизу с моей тетушкой Вэл, и я слышу голос дочери:
– Мамочка? Мамочка, иди поиграй с нами!
Моя дорогая доченька. Меня дрожь пробирает от ее голоса.
Роб издает встревоженный вздох:
– Я запишу тебя к врачу, Джулия. У нее прекрасная репутация. Думаю, она тебе не навредит.
– Не нужен мне никакой психиатр.
– Но ты должна показаться кому-нибудь.
– Наша дочь пытается меня убить. Психиатр нужен не мне.
– Она не пытается тебя убить. Ей всего три года.
– Тебя здесь не было, Роб. Ты не видел, как она разглядывала игрушечную машинку. Она словно пыталась понять, почему та не сработала. Почему не убила меня.
– Ты слышишь, как она зовет тебя? Наш с тобой ребенок, которому ты нужна. Она тебя любит.
– С ней что-то случилось. Она стала другая. Она уже не прежний ребенок.
Он пересаживается на кровать и берет меня за руку:
– Джулия, ты помнишь день, когда она родилась? Помнишь, как ты плакала от счастья? Ты говорила, какая она идеальная, не желала отдавать ее медсестре, потому что не могла без нее.
Я наклоняю голову, чтобы скрыть слезы, стекающие по щекам. Да, я помню, как плакала от радости. Я помню свои мысли: я в пропасть брошусь, чтобы спасти мою детку.
Он гладит мои волосы:
– Она наша маленькая девочка, Джулия, и ты ее любишь. Я знаю – любишь.
– Девочка изменилась. Превратилась во что-то другое.
– В тебе говорит болеутоляющее. Попробуй-ка уснуть. Когда проснешься, сама не поверишь, что произносила эти слова.
– Я же вижу – у меня был не такой ребенок. Она изменилась с того времени…
Я поднимаю голову, и сквозь викодиновый туман воспоминания начинают обретать более отчетливую форму. Жаркий и душный день. Лили сидит в патио. Мой смычок скользит по струнам скрипки.
Вот когда все изменилось. Вот когда начался кошмар – когда я впервые играла «Incendio».
Моя подружка Герда живет в конце тихой улочки в пригороде Бостона Милтоне. Я сворачиваю на подъездную дорожку и вижу ее соломенную шляпу, двигающуюся среди цветистых джунглей дельфиниумов; она замечает меня и легко поднимается на ноги. Седоволосая Герда в свои шестьдесят пять подвижна, как подросток. Может, мне тоже заняться йогой, думаю я, пока она идет ко мне, стягивая с рук садовые перчатки. Она в два раза старше меня, но сегодня я, с негнущейся спиной, чувствую себя старухой.
– Извини, опоздала, – говорю я. – Нужно было заехать на почту, а там очередь аж на улице.
– Ну, ты приехала, и это главное. Идем, я приготовила свежий лимонад.
Мы входим в захламленную кухню, где с потолочных балок свешиваются пучки пахучих трав. На холодильнике пристроилось старое птичье гнездо – она нашла его где-то, оставленное хозяевами, а на подоконнике – пыльная коллекция морских ракушек и речных камушков. Роб назвал все это чрезвычайной ситуацией, но мне неаккуратные эксцентричные штрихи дома Герды кажутся странным образом притягательными.
Герда вытаскивает из холодильника графин с лимонадом.
– Ты принесла письмо от хозяина магазина?
Я достаю из наплечной сумочки конверт:
– Десять дней назад его отправили из Рима. Написано его внучкой.
Пока я потягиваю лимонад, Герда надевает очки и читает письмо вслух:
Уважаемая миссис Ансделл, я пишу вам по просьбе моего деда Стефано Падроне, который не знает английского. Я показала ему присланные вами ксерокопии, и он вспомнил, да, он продал вам ноты цыганских мелодий. Он говорит, что приобрел их несколько лет назад вместе с другими вещами на распродаже из дома человека по имени Джованни Капобьянко в коммуне Касперия. У него нет никаких сведений об «Incendio», но он спросит у семьи Капобьянко, не знают ли они композитора или откуда взялся интересующий вас листок.
С наилучшими пожеланиями
Анна Мария Падроне.
– Других новостей после этого письма не поступало, – говорю я Герде. – Я три раза звонила в антикварный магазин и оставляла послания на автоответчике. На звонки никто не отвечает.
– Может, он уехал в отпуск. Или не имел возможности поговорить с семьей Капобьянко. – Герда поднимается. – Идем-ка посмотрим еще раз на твой вальс.
Мы заходим в захламленную репетиционную комнату, где стоит кабинетный рояль, едва оставляющий место для книжного шкафа, двух стульев и журнального столика. На полу лежат кипы нот, словно сталагмиты в пещере. На пюпитре – копия «Incendio», которую я отсканировала и переправила Герде по электронной почте три недели назад, чтобы та записала вальс для неврологического теста Лили. Всего две странички бумаги, испещренные нотами, но я чувствую скрытую в них силу – словно в любую минуту они могут загореться или подняться в воздух.
– Вальс великолепный, но чертовски трудный, – говорит Герда, усаживаясь перед пюпитром. – Мне потребовалось несколько часов, чтобы освоить арпеджио и попасть на высокие ноты.
– У меня так ничего и не получилось, – признаю я, чувствуя себя подтверждением всех дурных шуток о вторых скрипках.
Вопрос: сколько нужно вторых скрипок, чтобы ввинтить лампочку? Ответ: так высоко они никогда не поднимаются.
Герда вытаскивает скрипку из футляра.
– Тут вот в чем хитрость: чтобы сыграть этот пассаж, нужно перейти в пятую позицию на такт раньше.
Она демонстрирует мне, как нужно играть, и звуки срываются со струны ми с сумасшедшей скоростью.
– Не обязательно играть сейчас, – останавливаю я ее.
– И тогда вторую часть играть гораздо легче. Послушай.
– Пожалуйста, перестань!
Я сама потрясена пронзительностью моего голоса. Набираю в легкие побольше воздуха и говорю спокойным тоном:
– Ты мне лучше расскажи, что тебе удалось узнать.
Герда, нахмурившись, кладет скрипку:
– Что с тобой?
– Извини. У меня голова от этого вальса начинает болеть. Давай просто поговорим о музыке?
– Хорошо. Но сначала позволь мне взглянуть на оригинал.
Я вытаскиваю из сумочки книгу с цыганскими мелодиями и раскрываю на той странице, куда засунула листок с «Incendio». Мне даже не хочется прикасаться к нему, а потому я протягиваю Герде всю книгу.
Она вытаскивает пожелтевший листок с вальсом, разглядывает его с одной, с другой стороны.
– Написано карандашом. Обычная писчая нотная бумага, похоже довольно хрупкая. Водяных знаков я не вижу, ничто не указывает на страну происхождения, кроме названия и имени композитора – Л. Тодеско.
Герда поднимает на меня глаза:
– Я поискала фамилию Тодеско в Интернете – музыки композитора с такой фамилией не обнаружила. – Она прищуривается, разглядывая страничку. – Так, вот что интересно. На другой стороне есть несколько полустертых нот, поверх которых написаны другие. Похоже, четыре такта вот здесь редактировались.
– Значит, он не просто копировал ноты из оригинала.
– Нет, изменения достаточно кардинальные, тут не просто правка. Видимо, перед нами оригинал, в который потом вносились изменения. – Она смотрит на меня поверх очков. – Знаешь, вероятно, у нас единственный экземпляр – других просто нет. Ведь звукозаписи не существует.
– Откуда ты знаешь?
– Я послала копию Полу Фронличу в консерваторию. Он пропустил ее через все программы распознавания музыки, сравнивал со всеми имеющимися записями. Никаких аналогов не обнаружено. Он считает, твой вальс никогда не записывался, а никакой другой музыки, сочиненной Л. Тодеско, он не нашел. Происхождение твоих нот – великая тайна.
– А книга цыганских мелодий? Я нашла листок с «Incendio» между страниц. Вероятно, владелец был один. Не исключено, что эта книга принадлежала тому же Л. Тодеско.
Она раскрывает рассыпающийся томик с мелодиями. На обложке крест из отклеивающегося скотча, только он, кажется, ее и удерживает. Герда осторожно открывает страницу с копирайтом.
– Издатель итальянский. Год выпуска – тысяча девятьсот двадцать первый.
– На задней стороне обложки что-то есть.
Герда переворачивает книгу и читает выцветшие слова, написанные синими чернилами: «11 Calle del Forno, Venezia».
– Адрес в Венеции.
– Может быть, адрес композитора?
– В любом случае поиск нужно начинать оттуда. Составим список всех, кто жил по этому адресу с двадцать первого года. – Герда возвращается к двум листочкам, закрепленным на пюпитре. – «Incendio». «Огонь». Интересно, какой огонь здесь имеется в виду.
Она берет инструмент и, прежде чем я успеваю ее остановить, начинает играть. С первыми звуками скрипки я чувствую, как во мне поднимается волна паники. Пальцы начинает пощипывать, электрическое напряжение нарастает с каждой нотой, и вот уже мне начинает казаться – визжит не скрипка, а мои нервы. Я уже готова выхватить у Герды смычок, когда она резко прекращает играть и впивается взглядом в ноты.
– Любовь, – бормочет она.
– А?
– Неужели ты не слышишь? Тут страсть, мука. В первых шести тактах, где вводная мелодия, такая печаль и тоска. Потом, в шестнадцатом такте, сила чувства возрастает. Регистр повышается, ноты ускоряются. Я почти чувствую отчаяние разлученных любовников. – Герда смотрит на меня. – «Incendio». Я думаю, это огонь любви.
– О черт, – тихо говорю я, потирая виски. – Пожалуйста, не играй больше. Я не вынесу.
Она кладет скрипку.
– Тут ведь дело не в музыке. Что с тобой происходит, Джулия?
– Нет, тут дело как раз в музыке.
– Ты в последнее время стала рассеянная. Пропустила две репетиции подряд. – Она делает паузу. – У тебя с Робом нелады?
Я не знаю, что сказать, а потому несколько минут не говорю ничего. В доме Герды так тихо. Она живет одна, ни мужа, ни детей у нее нет, отвечает только перед самой собой, а я вынуждена делить дом с человеком, который считает меня сумасшедшей, и с дочерью, которая меня пугает.
– С Лили, – наконец признаю я. – У нее в последнее время проблемы.
– Какие проблемы?
– Помнишь, я порезала ногу и потребовалось накладывать швы?
– Ты говорила, это несчастный случай.
– Никакой не несчастный. – Я смотрю на нее. – Все устроила Лили.
– Как устроила?
– Вытащила осколок стекла из мусорного бачка и вонзила мне в ногу.
Герда недоуменно смотрит на меня:
– Лили?
Я отираю слезы:
– А в тот день, когда я упала, тоже был никакой не несчастный случай. Она оставила игрушку на лестнице, а я на нее наступила. Мне никто не верит, но я знаю, она сделала это специально.
Делаю несколько быстрых вдохов, наконец мне удается взять себя в руки. Когда я снова начинаю говорить, голос мой звучит ровно. Покорно.
– Я больше не знаю, кто она. Она превратилась в кого-то другого. И все началось с того дня, когда я впервые играла вальс.
Любой другой сказал бы, что у меня бред, но Герда молчит. Она только слушает, ее молчание успокаивающее, не осуждающее.
– Мы возили ее на всякие медицинские исследования, и ей делали что-то вроде ЭЭГ – считывали мозговые волны. Когда ей дали прослушать вальс – ты его записала, – мозг ее реагировал так, будто он – вальс – находится в ее долговременной памяти. Словно она его уже слышала. Но ты говоришь, он никогда не записывался.
– Старые воспоминания, – бормочет Герда, она разглядывает ноты «Incendio», словно видит в музыке что-то не замеченное ею раньше. – Джулия, я знаю, мои слова покажутся тебе странными. Но меня в детском возрасте посещали воспоминания, которые я никак не могла объяснить. Родители приписывали их моему буйному воображению, но я помнила каменный домик с земляным полом. Поля пшеницы, колосья, раскачивающиеся на солнце. И еще я отчетливо помнила, как смотрю сверху на свои босые ноги – без одного пальца. Все это не имело никакого смысла, но как-то раз бабушка сказала, что меня посещают обрывки воспоминаний о том, кем я была когда-то. В прошлой жизни. – Герда смотрит на меня: – Ты считаешь, это глупости?
Я отрицательно покачиваю головой:
– Мне уже ничто не кажется глупостями.
– Бабушка говорила, что большинство людей не помнят своих прошлых жизней. Или же воспринимают такие воспоминания исключительно как фантазии. Но у маленьких детей разум еще открыт. Они еще имеют доступ к прежним воспоминаниям, хотя и не владеют языком, чтобы рассказать нам о них. Может быть, Лили поэтому так и реагирует на твой вальс – она, наверное, слышала его в прежней жизни.
Могу себе представить реакцию Роба на наш разговор. Он уже подозревает меня в неуравновешенности, а если я начну говорить о прошлых жизнях, у него и последние сомнения исчезнут.
– Жаль, но другого решения твоей проблемы у меня нет, – говорит Герда.
– Не думаю, что тут вообще есть какое-то решение.
– Слушай, меня теперь разбирает настоящее любопытство. Если твой торговец антиквариатом в Риме не в силах нам помочь, может, мы сами попробуем найти композитора? Я буду играть на фестивале в Триесте – совсем рядом с Венецией. Я могла бы сделать вылазку в Венецию, на Калле-дель-Форно. Выяснить, жил ли там Л. Тодеско.
– Ты пойдешь на такие хлопоты ради меня?
– Ну, на такое мне не жалко времени, и потом, мне и самой занятно. Твой вальс великолепен, и я думаю, он никогда не публиковался. Будет здорово, если наш квартет запишет его первым. Мы должны убедиться, что права на него не защищены и юридически все чисто. Как видишь, у меня есть собственные эгоистические основания искать Л. Тодеско.
– Он, вероятно, давно уже умер.
– Вероятно. – Герда кидает жадный взгляд на ноты. – А если он еще жив?
Вернувшись домой от Герды, я вижу «форд-таурус» Вэл на нашей подъездной дорожке; в гараже уже стоит «лексус» Роба. Я не знаю, почему Роб так рано приехал с работы и почему они оба застывают в дверях, когда я захожу в дом. Знаю только, что ни один из них не улыбается.
– Где ты пропадала, черт подери? – спрашивает Роб.
– Ездила к Герде. Я же тебе говорила, что собираюсь к ней заехать.
– Ты хоть представляешь, который теперь час?
– А разве я обещала вернуться раньше? Не помню такого.
– Господи, Джулия, да что с тобой происходит?
Тут вмешивается моя тетушка:
– Роб, она наверняка была занята и потеряла счет времени. Тут не из-за чего сходить с ума.
– Не из-за чего? Да я уже в полицию звонить собирался!
Я трясу головой в недоумении:
– Какого черта ты собирался звонить в полицию? Что я такого сделала?
– Мы тебя несколько часов пытались найти. Ты не появилась в садике, и мне позвонили на работу. Вэл пришлось ехать забирать Лили.
– Но у меня с собой мобильник – почему никто не позвонил?
– Мы тебе звонили, Джулия, – говорит Вэл. – Твой телефон переправляет звонки в голосовую почту.
– Значит, он сломался.
Я вытаскиваю телефон из сумочки и удивленно смотрю на экран. Да, вот они – все здесь, пропущенные и отправленные в голосовую почту. Из садика, от Роба, от Вэл.
– Наверное, что-то со звонком, – говорю я. – Может, я его случайно выключила. Или что-то с настройками.
– Джулия, ты все еще принимаешь викодин? – осторожно спрашивает Вэл.
– Нет-нет. Перестала несколько дней назад, – бормочу я, копаясь в меню телефона, пытаюсь понять, как случайно выключила звонок.
Пальцы у меня какие-то неловкие, я все время прикасаюсь не к той иконке. У меня случались такие ночные кошмары – я в отчаянии пытаюсь вызвать помощь по телефону, но все время набираю не тот номер. Но сейчас не ночной кошмар. Это происходит со мной в действительности.
– Прекрати, – говорит Роб. – Джулия, прекрати.
– Нет, нужно немедленно поменять настройки.
Я тыкаю пальцем в иконки, хотя Лили уже выбежала в коридор, хотя уже обхватила руками, словно удушающей лозой, мою ногу.
– Мамочка! Я без тебя скучаю!
Я смотрю на нее и неожиданно замечаю в ее глазах что-то ядовитое, пробивающееся рябью на поверхность тихих вод и снова ныряющее вглубь. Я резко вырываюсь из ее хватки, и она, даже вскрикнув от боли, застывает на месте с распростертыми руками – ребенок, отвергнутый матерью.
Вэл быстро берет девочку за руку:
– Лили, поедем-ка со мной, поживешь у меня пару дней. А то мне самой помидоры не снять. Папочка с мамочкой не буду возражать, если я тебя украду?
Роб устало кивает:
– Думаю, мысль хорошая. Спасибо, Вэл.
– Лили, пойдем наверх, соберем твои вещички. Скажи, что ты хочешь взять с собой?
– Ослика. Я хочу ослика.
– Ну конечно же, мы возьмем ослика. А еще какие игрушки? А как насчет спагетти на ужин?
Вэл уводит Лили наверх, а мы с Робом остаемся внизу. Я боюсь посмотреть на него, боюсь прочесть на его лице, что он обо мне думает.
– Джулия, – вздыхает он, – давай-ка присядем.
Он берет меня под руку и ведет в гостиную.
– Мой треклятый телефон сломался, – гну свое я.
– Я разберусь с ним позднее. Починю.
В нашей семье у Роба именно такая роль. Мастера. Он открывает капот, проверяет провода, находит решение для любой проблемы. А теперь сажает меня на диван, а сам садится в кресло напротив.
– Слушай, я знаю, у тебя трудные времена. Ты худеешь. Плохо спишь.
– Я не сплю, потому что у меня все еще побаливает спина. Ты хотел, чтобы я перестала принимать викодин, и я перестала.
– Детка, мы с Вэл считаем, тебе нужно у кого-нибудь проконсультироваться. Пожалуйста, не думай, речь не идет о психотерапии. Просто проконсультируйся у доктора Роуз.
– Доктор Роуз – психиатр, о котором ты говорил?
– Ее очень рекомендуют. Я проверил ее квалификацию. Посмотрел места работы, ее врачебный рейтинг.
Конечно же, он все проверил!
– Я думаю, она тебе очень поможет. Она поможет всей нашей семье. Вернет нас к отношениям, которыми мы наслаждались, пока не началась эта история.
– Роб! – кричит Вэл сверху. – Где взять чемодан для вещей Лили?
– Уже несу, – отвечает Роб. Он гладит меня по руке: – Я сейчас вернусь, – и идет наверх искать чемодан.
Я слышу, как он шурует в нашей спальне, потом – стук колесиков по деревянному полу. Смотрю в окно гостиной – оно выходит на запад. Только теперь я понимаю, как низко стоит в небе солнце – в три часа дня оно гораздо выше. Неудивительно, что спина у меня снова болит: я уже забыла, когда в последний раз принимала тайленол.
Я иду в туалет внизу, открываю аптечку, вытряхиваю из пузырька три капсулы повышенной дозировки. Закрываю дверцу шкафчика и вздрагиваю, увидев собственное отражение в зеркале: волосы нечесаны, глаза опухшие, кожа блеклая. Я плещу холодную воду в лицо, провожу пятерней по волосам, но вид мой ничуть не улучшается. Я превратилась в призрак самой себя. Вот она – темная сторона материнства, о которой никто не предупреждает, та его часть, где не только объятия и поцелуи. Никто не говорит, что ребенок, которого ты выносила в своем чреве, ребенок, от которого ты ждала одной только любви, словно маленький паразит, начнет грызть твою душу. Я смотрю на себя и думаю: скоро от меня ничего не останется.
Я появляюсь из туалета – Вэл и Роб уже внизу, за углом. Они говорят так тихо, я их почти не слышу, а потому подхожу поближе.
– Камилла была ровесницей сегодняшней Джулии. Вероятно, это важная деталь.
– Джулия ничуть на нее не похожа, – говорит Вэл.
– Но гены-то те же. История душевных болезней ее семьи.
– Поверь мне, сейчас ситуация совершенно иная. Камилла была хладнокровным психопатом, эгоистичным, умным, умелым манипулятором. Но не сумасшедшей.
Они говорят о моей матери. О моей мертвой матери, убийце своего ребенка. Я жадно вслушиваюсь в каждое слово, но сердце мое бьется очень сильно, даже грозит заглушить их голоса.
– Все психиатры, которые ее видели, пришли к единому мнению, – замечает Роб. – Они говорят, у нее случился психический срыв, она потеряла всякую связь с реальностью. Такие вещи передаются по наследству.
– Она их обвела вокруг пальца, обдурила всех до единого. Она была не психопаткой, а воплощением зла.
– Мамочка, возьми меня на ручки! На ручки!
Я поворачиваюсь и вижу Лили прямо перед собой. Моя дочь выдала меня. Она смотрит на меня совершенно невинными глазами, тут из-за угла выходят Вэл и Роб – и вот она я перед ними.
– А, вот ты где! – говорит Вэл как можно небрежнее, но у нее плохо получается. – Мы с Лили как раз собираемся уезжать. Ни о чем не беспокойся.
Лили цепляется за меня в прощальном объятии, и я чувствую на себе взгляд Роба – он следит, не сделаю ли я чего-нибудь, угрожающего дочери. Я знаю, его это беспокоит, недаром он вспомнил имя моей матери – имя, которое никогда не произносили в моем присутствии. Пока он не сказал, мне и в голову не приходило, что я сейчас ровесница матери в то время, когда она совершила самый непростительный грех, какой только может совершить мать. И теперь я спрашиваю себя, не обитают ли во мне унаследованные от нее тараканы.
Не то ли самое чувствовала она в дни перед убийством моего брата? Смотрела на своего ребенка и видела ответный взгляд монстра.