Декабрь 1943 года
Когда не видишь, куда тебя везут, когда не знаешь пункта назначения, каждый час тянется, словно вечность.
Опустилась ночь, и при закрытых шторках Лоренцо уже не мог понять, в каком направлении движется поезд. Он представлял себе поля и фермы за окном, деревеньки, где в домах горит свет и семьи сидят за ужином. Слышат ли они, как постукивают на стыках колеса? Замирают ли, не донеся ложки до рта, задумываются ли о людях в поезде? Или же продолжают свой ужин – ведь происходящее за стенами дома их не касается. Да и что они могут сделать? Этот поезд, как и все другие до него, пройдет, а они будут разламывать хлеб, пить вино и жить дальше.
«А мы проедем мимо, как призраки в ночи».
Рука Лоренцо занемела, но он не хотел шевелиться: Пия уснула на его плече. Она несколько дней не мылась, и ее длинные волосы свалялись и засалились. Девочка так гордилась своими волосами, так любила закидывать их за плечи, когда мимо проходил хорошенький мальчик. Посмотрел бы на нее какой-нибудь мальчик сейчас, когда потускневшие волосы торчат во все стороны, лицо похудело и побледнело. Тени ее длинных ресниц были похожи на синяки под глазами. Он представил сестру за работой в трудовом лагере, представил, как она дрожит на холоде, худеет и слабеет с каждым днем. Он поцеловал ее в затылок и вместо аромата розовой воды ощутил запах пота и грязной кожи. Как быстро человек теряет человеческий облик, подумал он. Всего несколько дней без еды, кровати, ванной, и огонек погас во всех нас, даже в Марко, который сидел ссутулившись в отчаянии.
Неожиданно поезд дернулся и остановился. За закрытыми шторками Лоренцо разглядел холодное сияние прожекторов на платформе.
Пия вздрогнула и проснулась, посмотрела на него сонными глазами:
– Мы приехали? В Фоссоли?
– Не знаю, сестренка.
– Есть так хочется. Почему нас не кормят? Нехорошо столько времени держать нас без еды.
Двери вагона со скрипом открылись, раздались громкие голоса:
– Alle runter! Alle runter!
– Что они говорят? – спросила Пия срывающимся от страха голосом. – Я не понимаю, что им от нас нужно!
– Они приказывают нам покинуть вагоны, – сказал Марко.
– Значит, мы должны подчиниться. – Лоренцо взял скрипку и сказал Пии: – Держись ближе ко мне, детка. Возьми меня за руку.
– Мама? – в страхе воскликнула Пия. – Папа?
– Все будет в порядке, я уверен, – сказал Бруно. – Только не привлекайте к себе внимания, ни на кого не смотрите. Мы просто должны это пережить. – Отец выдавил натужную улыбку. – И держаться вместе. Вот что самое главное. Держаться вместе.
Пия смотрела в землю, вцепившись в руку Лоренцо, когда они выходили из поезда следом за мамой, папой и Марко. Было холодно, и дыхание парком срывалось с их губ и вихрилось в воздухе. Платформу освещали прожекторы, яркие, как солнечные лучи, и люди щурились; ослепленные, они сбивались в кучки, чтобы не замерзнуть. Стиснутые со всех сторон, подталкиваемые толпой, Лоренцо и его сестра напоминали двух потерявшихся пловцов среди моря испуганных душ. За спиной завизжал младенец, завизжал так громко, что Лоренцо не слышал приказов, выкрикиваемых с дальнего конца платформы. Только когда охранник вышел вперед и начал расталкивать людей, Лоренцо понял: им приказывают выстроиться для осмотра. Сотрясаемые дрожью, они стояли бок о бок, и Пия не отпускала его руку, боясь, как бы толпа не унесла ее от брата. Лоренцо посмотрел на Марко – тот стоял справа от него, только брат смотрел перед собой, распрямив плечи и выставив вперед подбородок, словно бросая охранникам вызов.
Солдаты подошли ближе и двинулись вдоль строя задержанных, а Лоренцо опустил глаза на платформу. Он увидел пару отполированных сапог, неожиданно остановившихся перед ним.
– Ты, – громыхнул голос.
Лоренцо медленно поднял глаза и увидел уставившегося на него офицера СС. Офицер задал вопрос по-немецки. Лоренцо ничего не понял и отрицательно покачал головой. Офицер показал на скрипку в руке Лоренцо и повторил вопрос.
Подошел итальянский охранник и перевел:
– Он хочет знать, твой ли это инструмент.
Лоренцо в ужасе от мысли, что у него отнимут Ла Дианору, крепче ухватил футляр скрипки:
– Да, мой.
– Ты играешь на скрипке?
Лоренцо проглотил слюну:
– Да.
– И какую музыку ты играешь?
– Любую. Какие ноты вижу, такую и играю.
Итальянский охранник посмотрел на немецкого офицера, который резко кивнул.
– Ты пойдешь с нами, – сказал итальянец.
– И моя семья тоже?
– Нет, только ты.
– Но я должен остаться с семьей.
– Твоя семья нам не нужна.
Он подал знак двум солдатам, которые подошли к Лоренцо и схватили его за руки.
– Нет. Нет!
– Лоренцо! – вскрикнула Пия, когда брата оторвали от нее. – Не забирайте его! Пожалуйста, не забирайте!
Он повернулся, чтобы в последний раз посмотреть на сестру, и увидел, как Пия вырывается из рук Марко. Он увидел мать и отца, в отчаянии цепляющихся друг за друга. Его повели по бетонным ступеням прочь от платформы. Все еще ослепленный сиянием прожекторов, он не видел, что происходит, но слышал, как Пия выкрикивает его имя.
– Моя семья… пожалуйста, позвольте мне остаться с семьей! – умолял Лоренцо.
– Тебе с ними не понравится, – отрезал солдат.
– Куда их везут?
– Ты просто считай, что тебе повезло, идиот.
Крики Пии стихли – Лоренцо уводили все дальше от платформы по разбитой дороге. Вдали от прожекторов он различал только высокие стены впереди. На фоне ночного неба виднелись зловещие башни, похожие на каменных гигантов. Проходя через ворота, он почувствовал на себе взгляды охранников сверху. Они пересекли двор в направлении невысокого здания, и один из солдат три раза громко стукнул в дверь.
Голос изнутри приказал войти.
Лоренцо, которого подтолкнули в спину, влетая в комнату, зацепился ногой за порог и чуть не выронил Ла Дианору. Он упал на колени, в нос ему ударил запах сигарет и древесного дымка. Дверь за спиной захлопнулась.
– Идиоты! – пролаял кто-то по-итальянски.
Оскорбление адресовалось не Лоренцо, а двум солдатам.
– Вы не видите – у него в руках скрипка? Я с вас шкуры сдеру, если с ней что-то случилось!
Лоренцо медленно поднялся на ноги, но с испугу не мог поднять глаза на того, чей голос слышал, а потому обвел взглядом комнату. Он увидел истертый сапогами дощатый пол, стол, стулья, пепельницу, полную окурков. На столе горела единственная лампа и лежали четыре аккуратные стопки бумаг.
– Что у нас тут? Ну-ка взгляни на меня.
Наконец Лоренцо посмотрел на сидящего за столом человека и с этого мгновения больше не мог отвести от него глаз. Он увидел горящие голубые глаза, резко контрастирующие с волосами, черными как смоль. Пронзительный взгляд незнакомца будто пригвоздил Лоренцо к месту. Военный в звании полковника принадлежал к итальянским частям СС.
– Он говорит, что он музыкант, – сказал один из солдат.
– А скрипка? – Полковник скользнул взглядом по футляру. – На ней можно играть?
Его взгляд снова впился в Лоренцо.
– Можно?
Лоренцо прерывисто вздохнул:
– Да. Синьор.
– Открой. – Полковник показал на стол. – Давай посмотрим.
Лоренцо положил футляр на стол. Холодными неуверенными пальцами он расстегнул кофр и откинул крышку. Внутри Ла Дианора сверкала, как полированный янтарь, драгоценность на черном бархате.
Полковник восхищенно охнул:
– И как такая скрипка оказалась у тебя?
– Она принадлежала моему деду. А до этого – его деду.
– Так ты, значит, музыкант?
– Да.
– Докажи. Я хочу услышать, как ты играешь.
Руки Лоренцо онемели от холода и страха. Он сжал кулаки, чтобы накачать теплую кровь в пальцы, потом поднял Ла Дианору с ее бархатного ложа. Несмотря на долгую езду и холод на платформе, скрипка держала настройку.
– Что вам сыграть, синьор?
– Что угодно. Мне нужно услышать, умеешь ли ты играть.
Лоренцо задумался. Что сыграть? Неуверенность парализовала его. Он поднял смычок, поднес к струнам, задержал, прогоняя дрожь из рук. Шли секунды. Полковник ждал. Наконец смычок начал двигаться чуть ли не по собственному желанию, словно Ла Дианора не могла больше ждать, когда Лоренцо выберет музыку. Несколько слабых нот, несколько неуверенных движений, и вдруг мелодия полилась, словно прорвало плотину. Она заполнила все темные углы комнаты. Воздух загудел, а сигаретный дымок заплясал в тени. Ноты Лоренцо не требовались, мелодия навечно врезалась в его память и в его сердце.
Эту музыку он с Лаурой исполнял в Ка-Фоскари дуэтом, который всегда будет напоминать ему о счастливейшем мгновении в его жизни. Он играл и чувствовал рядом ее присутствие, видел черное атласное платье, которое было на ней в тот вечер, изгиб ее плеч, когда она обнимала виолончель. Он видел, как ее разметавшиеся волосы на миг приоткрывают восхитительный загривок. Он играл так, будто она сидела рядом. Он закрыл глаза – и вдруг все исчезло, осталась одна Лаура. Лоренцо забыл, где находится, забыл про усталость, и голод, и страх. Лаура давала ему силы, эликсир, наполняющий жизнью его занемевшие руки, и каждая прозвучавшая нота была голосом его сердца, взывавшим к сердцу любимой сквозь время и разделившее их безотрадное расстояние. Он покачивался в такт музыке, на лбу его выступили капельки пота. Комната, которая поначалу показалась ему такой холодной, теперь раскалилась, как печь, и он горел в ней, его пожирал огонь, высекаемый из струн.
Ты слушаешь, моя радость? Слышишь, как я пою тебе?
Прозвучала последняя нота, и Лоренцо опустил смычок. Когда музыка стихла, холод комнаты снова проник в конечности. Музыкант в изнеможении опустил скрипку и замер со склоненной головой и ссутуленными плечами.
Пауза затянулась. Они оба молчали.
Наконец полковник сказал:
– Что-то неизвестное. Кто композитор?
– Я, – пробормотал Лоренцо.
– В самом деле? Ты сочинил эту музыку?
– Дуэт для виолончели и скрипки, – устало кивнул Лоренцо.
– Значит, ты можешь писать музыку для ансамблей?
– Если меня посещает вдохновение.
– Понимаю. Понимаю.
Полковник обошел его, словно чтобы разглядеть со всех сторон. Потом резко повернулся к двум солдатам:
– Оставьте нас.
– Подождать за дверью? Бог его знает, что он может…
– Ты думаешь, я не справлюсь с жалким заключенным? Ну ладно, если хотите, стойте за дверью. Идите.
Полковник молча, с каменным лицом ждал, когда солдаты выйдут из комнаты. Только когда дверь закрылась, он снова посмотрел на Лоренцо.
– Садись, – приказал он.
Лоренцо положил скрипку в футляр и опустился на стул, игра настолько вымотала его, что ноги подгибались.
Полковник взял Ла Дианору, поднес к лампе, восхищаясь теплым налетом времени на дереве.
– В руках человека менее искусного такой инструмент был бы бесполезен. Но в твоих руках он оживает.
Он поднес скрипку к уху и постучал по задней деке, прислушался к сочному звуку дерева. Положив Ла Дианору назад в футляр, он увидел сборник цыганских мелодий, засунутый за ремешок под крышкой. Военный вытащил книгу и нахмурился, листая страницы.
Желудок Лоренцо завязался в узел. Будь это ноты какого-нибудь почтенного композитора вроде Моцарта, Баха или Шуберта, он бы не беспокоился, но полковник держал в руках книгу с цыганскими мелодиями, с музыкой неприкасаемых. Полковник засунул книгу назад в футляр.
– Из библиотеки моего деда, – поспешно пояснил Лоренцо. – Он профессор музыки в Ка-Фоскари. Его работа – собирать всякие…
– Что касается музыки, тут не мне судить, – сказал полковник, движением руки отпуская грех Лоренцо. – Я не похож на головорезов-чернорубашечников, которые сжигают книги и разбивают инструменты. Нет, я люблю музыку, всякую музыку. Даже в разгар таких грязных дел мы не должны терять любовь к искусствам. Ты согласен?
Он вытянул губы и несколько секунд разглядывал Лоренцо. Затем встал, подошел к столику, вернулся с жалкими остатками своего ужина и поставил перед Лоренцо.
– Художнику, чтобы творить, нужно топливо. Ешь, – приказал он.
Лоренцо уставился на горбушку и загустевшую подливку в белом слое жира. Мяса не осталось, только несколько долек морковки и лука, но для голодного человека – настоящий пир. Но он не прикоснулся к еде. Представил себе худое лицо сестры. Подумал о матери – она от голода ослабела и плохо держалась на ногах.
– Моя семья не ела весь день, – сказал он. – Никто в поезде не ел. Не могли бы вы дать им…
– Ты будешь есть или нет? – оборвал его полковник. – Если не будешь – отдам собакам.
Лоренцо взял хлеб, подержал его в руке, чувство вины грызло его, но он так оголодал, что не мог противиться искушению. Он провел куском хлеба по подливке, собрал отвратительную ленточку жира и, сунув в рот, вздохнул, когда почувствовал взрыв вкуса на языке. Нежный говяжий жир. Сладковатая морковь. Дрожжевая горечь подгоревшей корочки. Он намочил оставшийся кусочек в подливке, а когда хлеб исчез во рту, пальцами подобрал последнюю канавку жира и наконец вылизал тарелку.
Полковник сел на стул против него, закурил сигарету. На лице его застыло удивление, разбавленное скукой.
– Я уберу, а то ты еще фарфор начнешь жевать, – сказал он и отнес тарелку на столик. – Могу приказать, чтобы принесли еще.
– Прошу вас. Моя семья тоже голодна.
– Тут я бессилен.
– Но вы же можете… – Лоренцо осмелился заглянуть в глаза полковника. – Моей сестре всего пятнадцать. Ее зовут Пия, и она не сделала ничего плохого. Она хорошая, добрая душа, из тех душ, что заслуживают жить. И моя мать – она себя плохо чувствует, но будет работать. Они все будут.
– Я для них ничего не могу сделать. И тебе советую перестать о них думать.
– Перестать о них думать? Это моя семья, я не могу…
– Не только можешь, но и должен, если хочешь выжить. Скажи мне, ты из тех, кто выживает?
Лоренцо посмотрел в прозрачные голубые глаза и тут же понял: человек перед ним явно принадлежит к тем, кто умеет выживать. Брось его в океан или швырни в орущую толпу, и он как-нибудь исхитрится выбраться без единой царапинки. И теперь полковник призывал Лоренцо сделать то же самое, сбросить с себя весь тот груз, что может утащить его под воду.
– Я хочу быть с ними, – сказал Лоренцо. – Не разделяйте нас. Если моя семья останется единой, я уверен, мы будем работать лучше. Мы принесем вам гораздо больше пользы.
– Где ты, по-твоему, сейчас находишься?
– Нам сказали, что нас везут в Фоссоли.
Полковник хмыкнул:
– Ты не в Фоссоли. Ты в Сан-Саббе. Здесь только транзитный лагерь. Отсюда большинство депортированных отправляются в другие места, если только не владеют определенными навыками. Как ты.
– Тогда мне нужно вернуться в поезд, пока он не ушел.
– Поверь мне, тебе не нужно возвращаться в этот поезд.
– Куда их повезут? Пожалуйста, скажите, куда их повезут.
Полковник глубоко затянулся сигаретой и выдохнул. Глядя на Лоренцо сквозь облачко дыма, он сказал:
– Поезд идет на север. В Польшу.
Полковник поставил перед Лоренцо стакан с вином; налил другой для себя и отхлебнул, разглядывая заключенного, сидящего напротив.
– Ты из тех, кому повезло. Ты должен благодарить Бога, что остаешься здесь, в Сан-Саббе.
– Моя семья… куда их повезут в Польше?
– Вряд ли это имеет значение.
– Для меня имеет.
Полковник пожал плечами и закурил еще одну сигарету.
– В какой бы лагерь их ни отвезли, там будет холодно. Холоднее, чем ты можешь себе представить. Больше я тебе ничего не могу гарантировать.
– У моей сестры только тонкое пальтишко. И она такая болезненная… ей нельзя на тяжелые работы. Если бы ее назначили на какую-нибудь женскую… шить форму, чистить кастрюли… она бы справилась. Вы могли бы посодействовать?
– Ты совсем ничего не понимаешь? Не понимаешь, что значит для еврея отправка в Польшу? Ты избежишь такой участи, если будешь работать со мной.
– Моя сестра…
– Да забудь ты про свою сестру, черт побери!
Вспышка полковника потрясла Лоренцо. В отчаянной попытке спасти Пию он забыл о собственном опасном положении. Полковник может отдать приказ расстрелять его на месте, и, судя по ярости в его глазах, сейчас он, видимо, именно такой вариант и взвешивает. Шли секунды, Лоренцо сидел и ждал, готовый к тому, что бездна судьбы разверзнется перед ним пулей в затылок.
Полковник откинулся на спинку стула и отхлебнул еще вина:
– Если ты будешь сотрудничать, то возможно, останешься в живых. Но только если будешь сотрудничать.
Лоренцо проглотил слюну, горло его пересохло от страха.
– Что я должен делать?
– Играть, и больше ничего. Как играл мне.
Свет лампы отбрасывал зловещие тени на лицо полковника, а его глаза горели ледяным сиянием. Кто он такой? Явный приспособленец. Но это еще никак не характеризовало его. Какое сердце билось в его груди под отглаженной формой – доброе или злое?
– Для кого я буду играть? – спросил Лоренцо.
– Ты будешь играть во всех случаях, когда коменданту потребуется музыка. Теперь, когда Рисьера-ди-Сан-Сабба[19] расширяется, таких случаев будет много. На прошлой неделе из Берлина прибыло с полдесятка офицеров. На следующей неделе приезжает сам герр Ламберт[20] с инспекцией нового сооружения. Будут приемы, обеды. Гостей нужно развлекать.
– Значит, я должен буду играть для немецких офицеров, – сказал Лоренцо, не в силах скрыть отвращение в голосе.
– Ты предпочтешь, чтобы тебя вывели во двор и там расстреляли? Если хочешь, я это легко устрою.
– Нет, синьор, – сглотнул Лоренцо.
– Тогда будешь играть там и когда прикажет комендант Оберхаузер. Меня просили найти музыкантов, у которых достаточно таланта, чтобы играть в ансамбле. Пока ты третий. Считая тебя, у нас уже два скрипача и виолончелист. Но мы только начали. С каждым поездом приезжают новые кандидаты. Может быть, в следующей группе я найду кларнетиста и валторниста. Мы уже собрали достаточно инструментов, чтобы оснастить небольшой оркестр.
Не собрали – он имел в виду «конфисковали», отобрали у несчастных, лишенных собственности. Неужели и Ла Дианору ждет такая же судьба? Неужели ее тоже отберут у него и она станет безымянной скрипкой, потеряется в кладовке для осиротевших инструментов? Он посмотрел на свою скрипку с таким же страхом, какой испытывает любая мать, опасаясь, что у нее из рук вырвут ребенка.
– Твоя скрипка не чета другим, – сказал полковник, выдыхая облачко сигаретного дыма. – Гораздо лучше любого инструмента в нашей коллекции.
– Прошу вас. Я получил ее от деда.
– Ты думаешь, я собираюсь отобрать ее у тебя? Нет, играть на ней должен ты, ведь никто другой не знает ее лучше тебя. – Полковник подался вперед, пробив лицом дымовую завесу, и посмотрел на Лоренцо пронизывающим взглядом. – Я, как и ты, художник. И я знаю, каково находиться в окружении людей, которые не разбираются ни в музыке, ни в литературе. Мир взбесился, и война привела к власти варваров. Мы должны просто потерпеть и приспособиться к новому порядку вещей.
«Он говорит о приспособленчестве, а я просто пытаюсь остаться в живых».
Но полковник хотя бы дал ему капельку надежды: возможно, он не умрет здесь. Полковник его соотечественник, итальянец, он проявит снисходительность к земляку. Вероятно, он поступил в СС только для того, чтобы вписаться во власть, а на самом деле не сочувствовал нацистам, лишь был прагматиком. Чтобы выжить, человеку нужно как минимум делать вид, что он сторонник победителя.
Полковник поднялся, взял стопку бумаг со стола, положил перед Лоренцо пустые нотные листы.
– Будешь аранжировать музыку для нашего нового ансамбля. Ты, похоже, разбираешься в партитурах.
– Какую музыку мы должны играть?
– Бога ради, чтобы никаких цыганских мелодий, иначе комендант прикажет вас расстрелять, а меня отправит на передовую. Они предпочитают старую знакомую музыку. Моцарта, Баха. У меня есть ноты для фортепьяно – воспользуйся ими для справки. Твоя задача написать партитуры для музыкантов, которых мы найдем.
– Вы сказали, у вас есть две скрипки и виолончель. Вряд ли это можно назвать оркестром.
– Тогда пусть вторая скрипка играет в два раза больше нот! Пока вам придется довольствоваться имеющимся в наличии. – Полковник швырнул в него карандашом. – Докажи, что ты чего-то стоишь.
Лоренцо посмотрел на листы с пустыми нотными станами, которые ему предстояло заполнить. По крайней мере, он видел что-то знакомое, понятное. Музыка станет его якорем, поддержит его. В мире, сошедшем с ума, музыка поможет ему сохранить здравомыслие.
– Здесь, в Сан-Саббе, ты можешь стать свидетелем некоторых… неприятных вещей. Я тебе советую ничего не слышать, ничего не видеть. И помалкивать. – Полковник постучал пальцами по стопке размеченной бумаги. – Думай о музыке. Делай свою работу хорошо, и тогда у тебя будет шанс выжить.