Вечером его разбудила Шермэйн – принесла холодные консервы и бутылку пива из запасов Раффи.
– Прости, Брюс, не на чем было разогреть. Не слишком аппетитно, да и пиво теплое.
Керри выпрямился и протер глаза. Шесть часов сна освежили его, глаза уже не так горели, хотя головная боль еще не прошла.
– Я не голоден, спасибо. Это все из-за жары.
– Надо поесть, Брюс. Попробуй хоть чуточку. – Она улыбнулась. – По крайней мере ты более вежлив, когда выспишься. «Спасибо» все-таки лучше, чем «Помалкивай и не мешай».
Брюс состроил печальную гримасу.
– Ты из женщин со встроенной звукозаписью. Ни одно слово не потеряется и потом будет использовано против мужчины. – Потом он коснулся ее руки. – Прости.
– «Прости», – повторила она. – Мне нравится, как ты извиняешься, mon capitaine. Мужественно, как и все остальное, что ты делаешь. Даже иногда непреодолимо мужественно.
С лукавой улыбкой она смотрела ему в глаза, намекая на происшествие в поезде, когда их прервал Уолли Хендри.
– Ну что ж, попробуем еду, – сказал он и затем, несколько мгновений спустя, добавил: – Неплохо, ты прекрасный повар.
– На этот раз похвали мсье Хайнца и его пятьдесят семь детей. Но когда-нибудь я тебе приготовлю турнедо по-королевски. Это мое форменное блюдо.
– Фирменное, – поправил ее Брюс.
Журчание голосов обитателей лагеря иногда прерывалось взрывами хохота. Все были в расслабленном состоянии. Брезентовая крыша и стена грузовиков создавали ощущение безопасности. Солдаты спали, сбившись в кучу, или разговаривали.
Брюс выскреб остатки со дна металлической плошки и отправил в рот последний кусок.
– Мне нужно проверить укрепления.
– О Бонапарт, долг зовет. – Шермэйн смиренно вздохнула.
– Я недолго.
– Я подожду тебя здесь.
Взяв каску и винтовку, Брюс уже собирался вылезти из «форда», когда из джунглей донесся барабанный бой.
– Брюс! – прошептала Шермэйн и схватила его за руку. Голоса вокруг испуганно затихли. Барабаны продолжали стучать: глубокие, сильные звуки почти ощутимо разрывали ночную мглу, и казалось, что от них дрожит теплый застоявшийся воздух. Заполняя пространство, монотонный стук бился, словно пульс мироздания.
– Брюс! – Шермэйн, дрожа от ужаса, вцепилась в руку Керри. Это помогло ему справиться со своим страхом.
– Малыш, не бойся. – Брюс обнял ее и прижал к груди. – Это всего лишь звук деревянных палочек в руках голого дикаря. Они нас здесь не достанут, ты же знаешь.
– Брюс, это страшно… Будто колокола или похоронный набат.
– Глупышка. Пойдем со мной, поможешь мне успокоить остальных – они напуганы до смерти.
Он увлек ее за собой и, обнимая за талию, вывел на середину лагеря.
«Что можно противопоставить дурману звуков? – спрашивал он себя. – Только свои звуки».
– Джозеф, М’пофу! – крикнул он, выбрав самых лучших певцов отряда. – Жаль, что сопровождение не на уровне, но чего вы хотите от балуба – эти обезьяны ничего не смыслят в музыке. Давайте покажем им, как поют бамбала.
Они поежились, но напряжение уже спадало.
– Запевай, Джозеф! – Брюс поглубже вдохнул и заорал первый куплет одной из посевных песен, нарочно перевирая мотив, пытаясь растормошить бойцов.
Кто-то рассмеялся, потом голос Джозефа нерешительно вступил, набирая силу. Мощный бас М’пофу подхватил мелодию, создавая фон для высокого, вибрирующего тенора. В темноте люди стали хлопать и раскачиваться в такт барабанным ударам.
Шермэйн уже не дрожала, только теснее прижалась к Брюсу.
«А теперь нужен свет, – подумал он. – Ночник для детей, которые боятся темноты и барабанного боя».
Вместе с Шермэйн он перешел на противоположную сторону лагеря.
– Сержант Жак.
– Да, капитан.
– Прочешите окрестности прожекторами.
– Oui, капитан.
Ответ прозвучал уже не так уныло. Брюс знал, что для прожекторов есть две запасные батареи, по восемь часов работы каждая: хватит на сегодня и на завтрашнюю ночь.
С противоположных концов лагеря темноту рассекли белые плотные снопы света, ударили в стену леса и, отразившись, слабо осветили лица обитателей лагеря. Брюс посмотрел на свой отряд. «Теперь все в порядке, – подумал он, – призраки ушли».
– Браво, Бонапарт, – сказала Шермэйн.
Люди вокруг улыбались, глядя, как он обнимает девушку. Керри хотел было убрать руку, но остановил себя. «К черту все, пусть отвлекутся», – решил он и повел Шермэйн к «форду».
– Устала? – спросил он.
– Немного, – кивнула она.
– Я опущу тебе кресло и завешу окно одеялом – так, наверное, уютнее.
– Ты не уйдешь?
– Я буду около машины. – Он отстегнул ремень, на котором носил пистолет. – Теперь он твой.
Ремень, даже застегнутый на самую последнюю дырочку, сползал с тонкой талии Шермэйн, и пистолет болтался почти у колена девушки.
– Орлеанская дева, – подначил Брюс.
Шермэйн состроила ему рожу и забралась на заднее сиденье «форда».
Спустя некоторое время она тихо позвала:
– Брюс.
– Да?
– Проверяю, здесь ли ты. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Шермэйн.
Брюс лежал на одеяле и чувствовал, как по телу стекает пот. Пение уже давно стихло, но барабаны в джунглях гремели без устали. Лучи прожекторов метались туда-сюда, иногда освещая лагерь. Вокруг раздавалось сонное дыхание солдат, прерываемое храпом, приглушенным кашлем или бормотанием.
Керри не мог заснуть. Он курил, подложив под голову руку и глядя на брезентовый навес. События предыдущих четырех дней пролетали в сознании: обрывки разговоров, умирающий Андрэ, Бусье с женой, взрывы гранат, липкая кровь на руках, насилие и страх. Брюс повернулся на бок, затушил сигарету и закрыл глаза руками, словно пытаясь защититься от воспоминаний, которые разворачивались перед мысленным взором, как пленка в гигантском кинопроекторе, беспорядочно и бессмысленно, навевая ужас. Отчего-то вспомнилась отвратительная муха, сидящая на руке и злорадно потирающая лапки. Керри замотал головой.
«Я схожу с ума, – подумал он. – Это нужно остановить».
Он сел, подтянув колени к груди, и образы померкли. Ему стало грустно и одиноко. Невыносимо одиноко… Казалось, что он стал маленьким и беззащитным.
«Сейчас заплачу, – подумал он. – Слезы уже в горле». И, как обиженный ребенок, который забирается к маме на колени, Брюс Керри залез в салон «форда», к Шермэйн.
– Шермэйн! – прошептал он, пытаясь отыскать ее в темноте.
– Брюс, что случилось? – встревоженно спросила девушка. Судя по всему, она тоже не спала.
– Где ты? Где? – испуганно повторял он, в темноте ощупывая сиденье автомобиля.
Шермэйн неуклюже подтянула Брюса к себе.
– Обними меня, Шермэйн! Умоляю, обними…
– Милый мой, что случилось? – взволнованно спросила она.
– Просто обними меня, Шермэйн. Ничего не говори. – Он прижался к ней, уткнулся лицом в шею. – Ты мне так нужна… О Господи, как ты мне нужна!
– Брюс!
Пальцы Шермэйн скользнули ему на голову и шею, поглаживая и успокаивая. Девушка стала ритмично раскачиваться, убаюкивая его, словно младенца. Постепенно напряженное тело Керри расслабилось, и он глубоко вздохнул – порывисто и резко.
– Мой Брюс, мой Брюс!
Шермэйн подняла рубашку и – в инстинктивном, извечном материнском порыве – дала ему грудь. Он припал к ней губами, а Шермэйн, обняв его за шею, склонила над ним голову, и ее длинные волосы закрыли их обоих. Ощущая его сильное тело, чувствуя потягивание сосков и осознавая, что дает силу любимому мужчине, она поняла, что раньше не знала счастья.
Брюс напрягся.
– Да, да, да… – с томлением шептала Шермэйн.
Жадные губы целовали ее. Он склонился над ней, уже больше не ребенок, а взрослый мужчина.
– Ты такая красивая, такая теплая, – хрипло сказал он, и Шермэйн содрогнулась от силы своего желания.
– Скорее, Брюс…
Настойчивые, сильные и ласковые руки искали и находили.
– Скорее, Брюс, скорее… – Шермэйн подалась ему навстречу.
– Тебе будет больно.
– Нет… Я хочу боли… – Внутри ее все напряглось, и она нетерпеливо вскрикнула: – Давай! – И потом: – Ай, жжется!
– Я остановлюсь.
– Нет!
– Милая моя, не…
– Да… О-о… Не могу больше, Брюс… Ты коснулся моего сердца… – Она забарабанила сжатыми кулачками ему по спине.
Туда, туда, в упругую, неохотно поддающуюся плоть… Потом назад и опять вперед… дотрагиваясь до сущности мироздания; скользя назад и снова вперед… тронув ее, откатываться назад… а потом все сначала… Медленно довести себя до жгучего изнеможения, почти до боли, – и падать, падать, падать…
– Я лечу… О Брюс! Брюс!
И вместе – в бездну… И ничего нет… Ничего – ни времени, ни пространства, ни конца…
Ничего – и все. Сразу.
В джунглях неутомимо били барабаны.
Шермэйн уснула, положив голову на руку Брюса и уткнувшись лицом ему в грудь. Он не спал, вслушиваясь в ее дыхание – тихое, нежное, почти неслышное, если не прислушиваться. «Или не любить, – подумал он. – Да. Я люблю эту женщину, и в этом я должен быть честен перед ней и перед собой. Я больше не переживу того, что случилось со мной в прошлый раз. И именно потому, что люблю ее, я не позволю ей вступить в нежеланный брак. Лучше закончить все сейчас, если нет силы продолжать».
Брюс склонил голову и погрузил лицо в волосы Шермэйн. Девушка во сне потерлась носиком о его грудь.
«Любовь трудно определить, – думал он. – Трудно в самом начале. Ее легко перепутать с жалостью или с одиночеством. Нет, я не могу себе такого позволить. Нужно тщательно обдумать наш брак с Джоан. Что я чувствовал в самом начале наших отношений с ней? Это было так давно, семь лет назад, что я даже не помню, – честно ответил он себе. – Все, что у меня осталось с тех пор, – фотографии наших поездок и слова, которые проникли туда, откуда ни ветер, ни боль их не смогли выгнать.
Пляж вот-вот спрячется под надвигающимся с моря туманом, на прибитом к берегу обломке топляка стоит купленная по дороге корзинка с клубникой. Я целую Джоан, чувствую сладкий вкус ягод на ее губах. Помню, мы пели: «К югу от границы…» Смутно припоминаю ее тело, форму ее груди до рождения детей. И это все, что у меня осталось от тех славных времен.
Все остальное ярко, резко и обжигающе запечатлелось в памяти. Каждое уродливое слово и тон, которым оно было сказано. Рыдания по ночам… Три долгих мрачных года после смертельной раны… Мы изо всех сил пытались сохранить наш брак – ради детей. Дети… Боже мой, нельзя сейчас о них думать. Слишком больно. О Джоан больше вспоминать не стоит, с ней покончено. Из-за нее я страдал. Ничего, что она ушла с другим, – в конце концов, ей нужно было найти счастье. Нет, я ненавижу ее не из-за этого, а из-за детей. Из-за того, что она выхолостила мою любовь, которую я теперь мог бы преподнести Шермэйн.
Мне жаль Джоан: за то, что она неспособна найти счастье, к которому так жадно стремится; за холодность тела и рассудка; за привлекательность, уже почти ушедшую (увядание сначала проявляется вокруг глаз, словно растрескавшаяся масляная краска); за всепоглощающий эгоизм, из-за которого она потеряет любовь своих детей. Нет, моих детей – не ее! Это мои дети! Все. Джоан больше нет. У меня есть Шермэйн, которая так не похожа на Джоан. Мне тоже нужно найти свое счастье».
– Шермэйн, – прошептал он и слегка повернул ее голову, чтобы поцеловать девушку. – Шермэйн, просыпайся.
Она потянулась и что-то пробормотала.
– Просыпайся. – Он легонько прикусил ей мочку.
Шермэйн открыла глаза.
– Bon matin, madame[15], – улыбнулся Брюс.
– Bonjour, monsieur[16], – ответила она и, закрыв глаза, снова уткнулась лицом ему в грудь.
– Просыпайся. Мне нужно тебе кое-что сказать.
– Я проснулась. Скажи мне сначала, не сплю ли я. Все это не может быть по-настоящему.
– Ты не спишь.
Она тихонько вздохнула и прижалась к нему.
– Теперь говори.
– Я тебя люблю, – сказал он.
– Нет, наверное, я все-таки сплю.
– Правда, – сказал он.
– Не буди меня. Я не переживу, если проснусь.
– А ты?
– Ты же знаешь… – ответила она. – Мне даже не нужно говорить.
– Уже почти утро, – сказал он. – Времени мало.
– Тогда я скажу…
Брюс прижал ее к себе и слушал, как она шепчет ему на ухо.
«Нет, – подумал он. – Вот теперь я уверен. Ошибиться невозможно. Это моя женщина».