– Простите, Брюс. Я должна была вам сказать. – Шермэйн с виноватым видом сидела в машине.
– Ничего страшного, – солгал Брюс.
– Мы пытались уговорить отца Игнация переехать в город. Мартин несколько раз с ним разговаривал, но священник отказывается.
Брюс не ответил, осторожно ведя автомобиль по дамбе. Клочки тумана, поднимаясь с болот, плыли вдоль откосов. Мошки вспыхивали в лучах фар, как трассирующие пули, и разбивались о лобовое стекло. В болотных зарослях оглушительно звенел лягушачий хор.
– Я же попросила прощения, – тихо сказала она.
– Да, я слышал, – ответил Брюс. – Второй раз не нужно.
Она помолчала, потом спросила по-английски:
– Вы всегда такой раздражительный?
– «Всегда», – взорвался Брюс, – это слово, которое нужно исключить из языка.
– Так как его еще не исключили, я буду его использовать. Вы не ответили на мой вопрос: вы всегда такой раздражительный?
– Не люблю, когда бардак.
– Что такое бардак?
– Вот как сейчас: ошибка, ситуация, сложившаяся по недосмотру или по чьей-либо безголовости.
– У вас никогда не бывает бардака, Брюс?
Он перешел на французский:
– Это грубое выражение, Шермэйн. Юные утонченные девушки так не говорят.
– Вы никогда не делаете ошибок? – поправила себя Шермэйн.
Брюс не ответил. «Забавно, наверное, – подумал он, – никогда не делать ошибок».
Шермэйн положила руку на грудь и выпрямилась в кресле.
– Бонапарт, – сказала она. – Холодный, молчаливый и расчетливый.
– Я этого не говорил… – стал оправдываться Брюс, но в неясном ночном свете увидел шаловливое выражение лица своей спутницы и с улыбкой заметил: – Ладно, хватит, а то веду себя как ребенок.
– Хотите сигарету? – спросила она.
– Да, пожалуй.
Она прикурила сигарету и передала ему.
– Вам не нравятся… – она помедлила, подыскивая слово, – ошибки. А что вам нравится?
– Много чего, – ответил Брюс.
– Например?
Машина съехала с дамбы, и Брюс надавил на газ. Они помчались по противоположному берегу.
– Мне нравится стоять на вершине горы, когда в лицо дует ветер. Мне нравится запах моря. Мне нравится Синатра, вареные раки, ощущение винтовки на плече и смех маленькой девочки. Мне нравится первая затяжка сигаретой, зажженной от костра, запах жасмина, прикосновение шелка. Еще люблю подольше поспать утром и поймать ферзя в вилку конем. Мне нравятся тени на земле в лесу. И конечно, деньги. Но особенно мне нравятся женщины, которые не задают слишком много вопросов.
– Это все?
– Нет, это только начало.
– А кроме ошибок, что вам еще не нравится?
– Женщины, которые задают слишком много вопросов. – Он увидел, что Шермэйн улыбается. – Эгоизм, кроме моего собственного, суп из репы, политика, светлые волосы на лобке, виски, классическая музыка и похмелье.
– Наверное, это не все.
– Конечно, нет.
– Вы очень чувственны. Все, что вы перечислили, из области ощущений.
– Так точно.
– Вы не упомянули людей. Почему?
– Это поворот на миссию?
– Да, езжайте медленно, дорога плохая. Так почему вы не говорили об отношениях с другими людьми?
– А почему вы задаете так много вопросов? Возможно, я вам как-нибудь расскажу.
Она помолчала и мягко добавила:
– А чего вы хотите от жизни? То, что перечислили? Это все, чего вы хотите?
– Нет. Даже не это. Я ничего не хочу и ничего не жду. Так я хотя бы не разочаруюсь.
Внезапно она разозлилась.
– Вы не только ведете себя как ребенок, но и разговариваете как ребенок.
– Еще одна вещь, которая мне не нравится, – критика.
– Вы молоды. Вы умны, красивы…
– Спасибо, вот так-то лучше.
– …И глупы.
– Это не очень хорошо. Только никому не говорите.
– Не буду, не волнуйтесь, – взвилась она. – Можете пойти и… – она явно подыскивала что-то убийственное, – и прыгнуть под озеро.
– Вы имеете в виду «в озеро»?!
– «В», «из», «под», «над» – какая разница!
– Хорошо. Я рад, что хоть что-то решено. А вон огонек. Наверное, миссия.
Шермэйн не ответила. Тяжело дыша, она сидела в уголке и так яростно затягивалась сигаретой, что тлеющий кончик освещал салон машины.
Церковь скрылась в темноте. Рядом с ней стояло низкое длинное здание. Брюс заметил тень в одном из окон.
– Это больница?
– Да, – резко ответила девушка.
– Представьте меня отцу Игнацию.
Секунду она не двигалась, потом распахнула дверцу машины и, не глядя на Брюса, широкими шагами зашагала к крыльцу.
Он прошел за ней через приемную, затем по длинному коридору мимо амбулатории и операционной. Наконец они вошли в маленькую палату.
– А, мадам Картье. – Отец Игнаций, склонявшийся над постелью больного, выпрямился и направился им навстречу. – Я слышал, что спасительный поезд прибыл в Порт-Реприв. Я думал, вы уже уехали.
– Еще нет, отец. Завтра утром.
Худощавый отец Игнаций был высок – примерно шесть футов и три дюйма. Из-за климата рукава его коричневого облачения были коротко подрезаны, тощие безволосые руки покрыты голубой сетью вен, плечи покатые, волосы неопределенного цвета, без признаков седины, на больших костлявых ступнях – открытые коричневые сандалии. Лицо почти не запоминалось: обычное, с бесформенным носом, на котором примостились очки в стальной оправе, – не старое и не молодое. Священника отличала спокойная неторопливость, свойственная служителям церкви.
Он обратился к Брюсу, мягким пристальным взглядом изучая его сквозь очки:
– Добрый вечер, сын мой.
– Добрый вечер, отец.
Брюс почувствовал неловкость, как и всегда в присутствии священника. «Как было бы хорошо, – подумал он с завистью, – если бы я был так же уверен хотя бы в чем-то одном в моей жизни, как этот человек уверен во всем в своей».
– Отец, это капитан Керри, – ледяным тоном представила его Шермэйн, но затем вдруг улыбнулась. – Он не любит людей и поэтому приехал за вами, чтобы отвезти вас в безопасное место.
Отец Игнаций протянул Брюсу руку – холодную и сухую. Керри осознал, насколько влажной была его собственная.
– Вы очень любезны, – сказал священник, чувствуя его неловкость. – Не хотел бы показаться неблагодарным, но боюсь, что не могу принять ваше предложение.
– Мы получили известия, что отряд вооруженных бандитов находится всего в двухстах километрах к северу и прибудет сюда через день-два. Они не знают жалости, – попробовал уговорить его Брюс.
– Да, – кивнул отец Игнаций. – Я тоже слышал и предпринял меры, которые счел нужными. Я уведу весь свой персонал и больных в лес.
– За вами погонятся, – возразил Брюс.
– Вряд ли, – покачал головой отец Игнаций. – Они не станут терять время. Им нужны деньги, а не больные люди.
– Они сожгут миссию.
– Значит, придется отстроить ее заново, когда мы вернемся.
– Лес кишит туземцами, вы закончите свои дни в похлебке, – попробовал Брюс другие аргументы.
– Нет. – Священник опять покачал головой. – Почти все местные туземцы хотя бы раз были пациентами нашей больницы. Мне нечего их бояться, они друзья.
– Послушайте, отец, давайте не будем спорить. У меня есть распоряжение доставить вас в Элизабетвиль. Я настаиваю.
– А у меня распоряжение оставаться здесь. Согласитесь, что в моем случае распоряжения поступают из более высокопоставленного источника, нежели ваш. – Отец Игнаций мягко улыбнулся.
Брюс хотел было возразить, но вдруг рассмеялся:
– Нет, я не могу с этим спорить. Вам что-нибудь нужно?
– Медикаменты у вас есть? – спросил отец Игнаций.
– Акрифлавин, морфий, перевязочные материалы… Боюсь, не так уж много.
– Не помешает. А продукты?
– Много не обещаю, но кое-что выделить смогу.
Одна из пациенток на другом конце палаты закричала так громко и внезапно, что Брюс вздрогнул.
– К утру она умрет, – тихо сказал отец Игнаций. – Я ничего не могу сделать.
– Что с ней?
– У нее схватки уже двое суток, есть осложнения.
– Вы не можете сделать операцию?
– Я не врач, сын мой. До того как все началось, у нас был доктор, но он уехал обратно в Элизабетвиль. – В голосе священника послышалась беспомощная скорбь о страданиях человечества. – Нет, к утру она умрет.
– Хейг! – сказал Брюс.
– Простите?
– Отец, у вас здесь есть операционная. Она полностью оснащена?
– Думаю, да.
– Обезболивающие?
– Хлороформ и пентотал.
– Хорошо, – сказал Брюс. – Я привезу вам врача. Пойдемте, Шермэйн.