Не прошло и двенадцати часов, как тончайшие алхимические процессы, начавшиеся в организме перешедшего в состояние отцовства Шона, полностью поменяли его отношение к жизни. Никогда прежде и ничто еще не было столь всеобъемлюще зависимо от него, столь беззащитно и уязвимо, как его ребенок. В тот первый вечер в фургоне он смотрел на сидящую на кровати Катрину; скрестив ноги, она склонилась над сыном, чтобы дать ему грудь. Мягкая прядь волос, свисая, закрывала ей щеку, лицо ее казалось полнее, чем обычно, и это гораздо более шло к образу матери. На коленях ее лежал ребенок с красным личиком и, тихо посапывая, насыщался молоком. Она подняла голову, посмотрела на Шона и улыбнулась, а ребенок крохотными пальчиками мял ее грудь и жадными губками сосал ее.
Шон подошел к кровати, сел с ними рядышком и одной рукой обнял обоих. Катрина потерлась щекой о его грудь. От ее теплых и чистых волос шел приятный запах. Мальчик шумно продолжал сосать. Шон ощутил смутное волнение, словно стоял на пороге нового приключения.
Через неделю, когда первые чреватые дождем тучи закрыли небо, Шон переправил фургоны через Саби и направился к горным склонам, чтобы не так досаждала равнинная жара. Когда он и Хлуби возвращались из путешествия к побережью, Шон приметил одну замечательную долину. Она была вся покрыта невысокими ароматными зелеными травами, а посредине протекал ручей с кристально чистой водой, по берегам которого росли кедры. Вот к этому месту Шон и держал путь.
Здесь они переждут сезон дождей, и когда он закончится, а ребенок достаточно окрепнет для долгого путешествия, они перевезут слоновую кость на юг, в Преторию, и продадут.
В этом их лагере всегда царила радость. Буйволы разбрелись по долине, наполняя ее жизнью, движением, довольным мычанием; среди фургонов часто звучал смех, а по ночам, когда с гор в долину спускался туман, у них всегда приветливо пылал яркий костер.
Отец Альфонсо пробыл с ними почти две недели. Он оказался весьма приятным молодым человеком, и хотя они с Шоном так и не научились понимать язык друг друга, зато быстро и хорошо освоили язык жестов. Наконец священник уехал; чтобы помочь ему перебраться через горы, его сопровождал Хлуби и еще один зулус. Перед отъездом португалец умудрился-таки смутить Шона тем, что полез к нему целоваться на прощание. Шону с Катриной грустно было расставаться с молодым человеком. Они успели его полюбить, а Катрина даже почти простила его религиозные заблуждения.
Настали дожди, как всегда сопровождаемые буйным ростом и цветением растительности. Неделя шла за неделей, месяц за месяцем. Это было счастливое время: вся их жизнь теперь вращалась вокруг Дирка и его кроватки. Кроватку сделал для него Мбежане, сработал из кедра, а Катрина достала из своих сундуков простынки, одеяльца и прочее. Ребенок рос не по дням, а по часам, – казалось, каждый следующий день он занимал в кроватке все больше места, ножки его пополнели, фиолетовые пятна на коже пропали, и глазки тоже утратили прежний мутноватый молочно-голубой цвет. Теперь они позеленели, а скоро обещали стать такого же цвета, как у мамы.
Чтобы заполнить долгие дни безделья, Шон начал строить на берегу ручья небольшой домик. Зулусы тоже стали помогать, и первоначальный план постройки изменился: вместо довольно скромной хижины у них вышел крепкий дом с оштукатуренными стенами, аккуратной соломенной крышей и каменной печью с камином. Когда дом был готов, Шон с Катриной переехали в него жить. После фургона с тоненькими брезентовыми стенками их жизнь и любовь окрасились ощущением некоего постоянства. И однажды ночью, когда за окнами хлестал дождь и за дверью завывал ветер, как собака, которая просится, чтобы ее впустили в дом, они расстелили перед камином матрас и на нем в колеблющемся свете пылающих дров зачали второго ребенка.
Настало Рождество, за ним пришел Новый год. Дожди стихли, потом совсем прекратились, а они все продолжали жить в своей долине. Но все когда-нибудь завершается: стали подходить к концу запасы основных продуктов, таких как мука и соль, то же самое касалось лекарств и одежды. И хочешь не хочешь, а пришлось уезжать.
Погрузив имущество на фургоны, они запрягли буйволов и ранним утром двинулись в путь. Караван фургонов, изгибаясь как змейка, двигался по долине вперед, в сторону равнин; Катрина сидела на козлах, держа на коленях Дирка, а рядом верхом на лошади ехал Шон.
Когда немного отъехали, Катрина оглянулась. Сквозь ветки кедров виднелась коричневая крыша их домика. Он казался жалким, несчастным и одиноким.
– Когда-нибудь мы должны вернуться сюда, ведь здесь мы были так счастливы, – тихо проговорила она.
Сидя в седле, Шон наклонился к ней и тронул ее за руку.
– Счастье – это не место, радость моя, – сказал он. – Счастье мы здесь не оставляем, мы берем его с собой.
Она ответила ему улыбкой. Второй ребенок уже давал о себе знать.
В конце июля они достигли берегов реки Лимпопо и нашли удобное место для переправы. Три дня понадобилось на то, чтобы разгрузить фургоны, перетащить их по мягкому песку, а потом перетаскать слоновую кость и имущество. Уставшие до изнеможения, они закончили ближе к вечеру третьего дня. Поужинали раньше обычного, и уже через час после захода солнца зулусы завернулись в одеяла и улеглись спать, а Шон с Катриной уже давно спали, обнявшись в своем фургоне. Утром Катрина встала какая-то тихая и слегка бледная. Шон не заметил этого, пока она не призналась, что чувствует усталость и хочет прилечь, и он сразу же стал присматриваться к ней повнимательнее. Помог ей взобраться в фургон, разложил и поправил подушки под ее головой.
– Ты уверена, что не заболела? – то и дело спрашивал он.
– Да… ничего страшного, я просто немного устала. Все будет хорошо, – уверяла она.
Как ни была благодарна Катрина ему за заботу, но с облегчением вздохнула, когда он ушел наконец присмотреть за погрузкой: его суетливая помощь частенько была несколько неуклюжей. Катрина хотела побыть в покое; ее охватили усталость и озноб.
К полудню, к радости Шона, погрузка закончилась. Он отправился к Катрине. Стараясь не шуметь, поднялся в фургон и, приподняв брезентовый полог, заглянул внутрь. Шону показалось, что Катрина спит. Но она лежала на кровати с открытыми глазами, укрывшись двумя толстыми серыми одеялами. Лицо было бледное, как у трупа. У Шона в груди заскребли кошки. Он подошел к кровати:
– Девочка моя, ты ужасно выглядишь. Может, все-таки заболела?
Шон положил руку ей на плечо и почувствовал, что она вся дрожит. Катрина ничего не ответила, но отвела взгляд и посмотрела вниз. Шон посмотрел туда же. На полу, в изножье кровати, стоял предмет ее роскоши – ночной горшок, изготовленный из массивного фарфора и разрисованный вручную красными розами. Она дорожила и очень гордилась этим предметом, и Шон, бывало, частенько поддразнивал ее, когда она на него усаживалась. Шон заглянул в горшок, и у него перехватило дыхание. Горшок был до половины наполнен какой-то жидкостью цвета темного пива.
– О господи, – прошептал он.
Застыв на месте, он все смотрел на горшок, а в голове у него вертелись слова мерзкой песенки, которую он когда-то слышал в пивных Витватерсранда. Слова эти били ему по мозгам, как кирка могильщика.
Черный, как ангел,
Черней, чем позор,
Хлынет моча лихорадки в горшок,
Черный, вонючий и грязный поток.
Заверни в одеяло,
Напичкай хинином —
Все будет мало,
Сдохнешь, скотина.
Черный, как ангел,
Черней, чем позор,
В яму, в яму его поскорей
И черной землею засыплем… Налей!
Он поднял голову и долго смотрел на нее, стараясь найти в лице признаки страха. И она так же долго, не отрываясь смотрела ему в глаза:
– Шон, это черная вода.
– Да… я понял, – отозвался Шон.
Да, отрицать бесполезно, и всякая надежда была бы нелепой. Это была так называемая лихорадка черной воды, малярия в своей наиболее злокачественной форме, поражающая почки, превращая их в тонкостенные, наполненные черной кровью мешочки, которые рвутся при малейшем движении. Шон опустился перед кроватью на колени:
– Ты должна лежать смирно и не двигаться.
Кончиками пальцев он осторожно коснулся ее лба – он был горячий.
– Да, – ответила Катрина, но глаза ее уже помутнели, и, впадая в беспамятство, она в первый раз беспокойно пошевелилась.
Шон положил руку поперек ее груди, чтобы удержать ее от лихорадочных метаний в бессознательном состоянии.
Когда опустилась ночь, Катрина уже глубоко погрузилась в кошмары малярии. Она смеялась, в бессмысленном страхе вскрикивала, трясла головой и сопротивлялась, когда он пытался дать ей напиться. Чтобы хорошенько промывались почки, ей следовало много пить – в этом состоял ее шанс выжить. Удерживая голову Катрины, Шон силой заставлял ее глотать воду.
А тут еще Дирк расплакался: он проголодался, вдобавок вид матери напугал его.
– Мбежане! – закричал Шон, от отчаяния чуть не срывая голос.
Мбежане весь день дежурил у входа в фургон и ждал распоряжений.
– Нкози, что надо делать?
– Ребенок… можешь приглядеть за ребенком?
Мбежане поднял кроватку с лежащим на ней Дирком:
– Больше о нем не беспокойся. Я отнесу его в другой фургон.
И снова Шон все внимание перенес на Катрину. Медленно, но верно лихорадка усиливалась. Все тело ее пылало как печка, кожа была суха, и с каждым часом Катрина становилась все беспокойнее, и контролировать движения ее было очень трудно.
Через час после наступления ночи в фургон явился Кандла: он принес горшок какой-то жидкости, над которой поднимался пар, и чашку. Шон сразу учуял запах и сморщил нос:
– Черт тебя побери, это еще что такое?
– Отвар из коры дерева девичья грудь… нкозикази должна его выпить.
Запах отвара был столь же отвратителен, как запах кипящих плодов хмеля, и Шон засомневался. Он знал, что это за дерево. Оно росло на высоких местах, у него была бугорчатая, будто пораженная какой-то болезнью кора, каждый такой бугорок был размером и формой похож на женскую грудь, увенчанную острым шипом.
– Где ты ее достал? Что-то поблизости я не встречал этих деревьев.
Шон тянул время, не решаясь давать отвар Катрине. Он слышал про эти зулусские средства от болезней: если больной не помрет от такого зелья, то, бывало, оно помогало.
– Хлуби сходил на холмы, где четыре дня назад мы останавливались… час назад он принес кору сюда, в лагерь.
Тридцать миль туда и обратно меньше чем за шесть часов – даже находясь в состоянии глубочайшего душевного страдания, Шон не мог не улыбнуться.
– Передай Хлуби, что нкозикази выпьет его лекарство.
Кандла держал голову Катрины, а Шон силком вливал жутко пахнущую жидкость ей между губами и заставил-таки выпить все без остатка. Сок коры, казалось, замедлил засорение ее почек; до наступления утра четыре раза из нее выходила пенистая черная вода. Каждый раз Шон осторожно поддерживал ее, стараясь смягчать каждое движение, которое было для нее смертельно опасно. Бредовое состояние постепенно перешло в бессознательное; съежившись, она неподвижно лежала на кровати, тело ее лишь иногда сотрясали короткие приступы дрожи.
Когда лучи утреннего солнца осветили фургон, Шон увидел лицо Катрины и понял, что она умирает. Кожа приобрела матово-белый цвет с желтизной, волосы утратили обычный блеск и стали безжизненны, как сухая трава.
Кандла принес еще один горшочек лекарства, и снова они вдвоем влили в нее эту жидкость.
– Нкози, – сказал Кандла, когда горшочек опустел, – разреши, я положу матрас на пол рядом с кроватью нкозикази. Тебе надо поспать, а я побуду здесь с тобой и разбужу тебя, если нкозикази пошевелится.
Шон посмотрел на него затравленным взглядом.
– У нас еще будет время выспаться, друг мой, – ответил он и, переведя взгляд на Катрину, добавил: – Может быть, очень скоро.
Вдруг тело Катрины застыло, словно одеревенело, и Шон упал перед кроватью на колени. Кандла тревожно наклонился сзади. Шон не сразу понял, что происходит, потом повернулся и посмотрел на зулуса.
– Уходи! Уходи, быстро! – приказал он.
В голосе его было столько страдания, что Кандла, спотыкаясь, пулей выскочил из фургона.
В это утро родился второй сын Шона, и, пока Кандла присматривал за Катриной, Шон завернул тельце ребенка в одеяло, отнес в вельд и похоронил. Потом вернулся к Катрине и оставался с ней, пока дни и ночи не смешались в его голове, оставив одно только чувство бесконечного горя, в котором не проглядывало ни капли надежды. Катрина была уже при смерти, и столь же близко Шон находился к помешательству. Из фургона он больше не выходил, сидел на корточках перед кроватью жены, вытирал с ее лица пот, держал у ее губ чашку или просто сидел и смотрел на нее. Сына он уже потерял, а теперь на его глазах Катрина превращалась в неподвижный желтый скелет.
Спас его Дирк.
Мбежане принес ему мальчика, и тот поднял на матрасе возню, залез Шону на колени и принялся дергать за бороду. Это был единственный лучик света в окружающем Шона мраке.