Катрина выжила.
От неподвижного беспамятства, которое предшествует смерти, она медленно приходила в себя. С ее нерешительным возвращением к жизни отчаяние Шона сменилось надеждой, а потом и поистине чудесным чувством огромного облегчения. Жидкость, выходящая из нее, уже не имела черный цвет, теперь она была темно-розовой и в ней содержался какой-то осадок. Катрина уже узнавала его: хотя была настолько слабой, что не могла поднять головы от подушки, но, когда он ходил по фургону, глаза ее следовали за ним.
Прошла еще неделя, и только тогда она узнала про ребенка. Изможденным шепотом она спросила о нем Шона, и он рассказал со всей мягкостью, на какую был способен. Чтобы выразить хоть какое-нибудь чувство, у нее не было сил; глядя на брезент над головой, она просто тихо лежала, и по ее желтым щекам текли слезы.
Трудно было поверить, что лихорадка нанесла ее организму такой ужасный урон. Руки и ноги так истончились, что пальцами одной руки Шон мог обхватить ее бедро. Кожа на лице и на всем теле висела свободными желтыми складками, а моча все еще была розовая от крови. Но и это еще не все: лихорадка высосала ее мозг и разум Катрины ослаб. У нее не осталось сил, чтобы бороться с горем, которое ей принесла весть о смерти ребенка, но это горе заставило ее замкнуться в себе, и теперь ни Шон, ни Дирк не могли до нее достучаться. Чтобы вернуть ее к нормальной жизни, устранить ужасные последствия вреда, нанесенного болезнью ее телу и разуму, Шон боролся изо всех сил. Каждую минуту своего времени он посвящал тому, чтобы служить ей.
И он, и его верные зулусы на тридцать миль вокруг лагеря обрыскали вельд, чтобы найти для нее что-нибудь вкусненькое. Стремясь пробудить в ней аппетит, что они только не предлагали: дикие фрукты, мед, мозги жирафа, мясо самых разных животных; готовили для нее жаркое из сердца слона и печени антилопы, поджаренное мясо ящерицы игуаны, белое и нежное, как мясо упитанной курочки, золотистое филе из выловленного в реке желторотого леща. Катрина равнодушно ковырялась вилкой в тарелке, потом отворачивалась и молча лежала, уставившись в брезентовую стенку.
Шон подсаживался к ней и заводил разговоры о ферме, которую они скоро купят, тщетно пытаясь вовлечь ее в обсуждение деталей дома, который они непременно построят. Читал ей вслух книжки из библиотечки Даффа, но замечал лишь единственный отклик на чтение: когда она слышала такие слова, как «смерть» или «ребенок», губы Катрины едва заметно подрагивали. Он рассказывал ей о своей жизни в Витватерсранде, стараясь припомнить такие случаи, которые могли бы ее позабавить.
Шон принес к ней Дирка и позволил ему играть в фургоне. Дирк уже умел ходить, его темные волосы стали виться, а глазки зеленого цвета с любопытством изучали все вокруг. Но долго удержать Дирка в фургоне было невозможно. У мальчишки было чем заниматься, его ждало много интересного за пределами фургона. Он уже скоро топал к выходу, и все в лагере слышали его требовательный призыв:
– Бежан! Бежан!
В проеме фургона немедленно появлялась голова Мбежане, который бросал вопросительный взгляд на Шона: можно?
– Да уж ладно, забирай… только скажи Кандле, чтобы не перекармливал его.
И Мбежане быстренько, пока Шон не передумал, спускал мальчишку на землю и уводил его. У Дирка в распоряжении было целых две дюжины зулусов, которые немилосердно баловали его. Стараясь добиться его любви и привязанности и прилагая к этому невероятные усилия, они лезли из кожи вон в состязаниях друг с другом. Гордый Мбежане бегал на четвереньках между фургонами, катая на спине безжалостно погоняющего его мальчишку. Хлуби забавно чесал себя под мышками и безумно лопотал что-то нечленораздельное, так похоже подражая бабуину, что Дирк визжал от восторга. Толстый Кандла совершал набеги на запасы Катрины с вареньями и прочими консервированными фруктами, чтобы Дирк хорошо питался. А остальные, остающиеся на заднем плане, страстно желали присоединиться к этому обожанию, да боялись навлечь на себя недовольство ревнивых Мбежане и Хлуби.
Шон знал, что происходит, но препятствовать этому был не в силах. Все свое время он полностью посвящал Катрине.
Впервые в жизни Шон отдавал другому человеку больше чем просто поверхностную часть самого себя. И это не было какой-то разовой, кратковременной жертвой: так продолжалось на протяжении многих месяцев, пока Катрина не обрела достаточно сил, чтобы без посторонней помощи сидеть в кровати.
Миновало много месяцев, пока Шон не решил, что теперь совершить переход на юг будет уже безопасно. Для Катрины соорудили паланкин – Шон не стал рисковать и везти ее в тряском, скрипучем фургоне. В первый день переход длился всего два часа. Паланкин с лежащей в нем Катриной несли четверо зулусов, от солнца ее защищал натянутый над головой кусок брезента.
Несмотря на всю осторожность, с которой зулусы несли ее, к концу двухчасового пути она совсем выбилась из сил. Болела спина, на желтой коже поминутно выступали капельки пота. Всю следующую неделю они ежедневно двигались по два часа, потом постепенно стали увеличивать время, пока оно не достигло обычного для путешествий периода – светлой половины суток.
Караван проделал уже половину пути до перевала Магалисберг и остановился возле водопоя с грязной водой на заросшей колючим кустарником равнине, когда к Шону подошел Мбежане:
– Нкози, у нас остался один пустой фургон, там совсем нет слоновой кости.
– Зато другие полны, – резонно заметил Шон.
– В четырех часах езды от этого места зарыто достаточно слоновой кости, чтобы наполнить все эти фургоны.
Губы Шона болезненно покривились. Он отвернулся и посмотрел на юго-восток.
– Мбежане, – тихо сказал он, – я еще не стар, но у меня достаточно в памяти страшных событий, и я буду с печалью о них вспоминать в старости. Ты хочешь, чтобы я отнял у своего друга не только его жизнь, но и его долю слоновой кости?
Мбежане покачал головой:
– Я просто спросил, больше ничего.
– А я ответил тебе, Мбежане. Это принадлежит ему… пускай остается там, где лежит.