Проснулся Шон с головной болью; не помогло даже то, что явившийся Дирк принялся плясать у него на груди. Шону пришлось откупаться, посулив конфеток. Дирк почуял удобный момент и потребовал пакет «бычьих глазок» и два леденца на палочке и с красными полосками, и только потом Катрине удалось увести его в ванную комнату. Шон вздохнул и снова устроился под одеялом. Боль в голове пульсировала и отдавалась в глазах. Во рту было погано, воняло перегаром, а сам он насквозь пропах сигарным дымом. Он снова задремал, и боль немного отступила.
– Шон, сегодня воскресенье. Ты идешь с нами в церковь? – холодно спросила Катрина, стоя в проеме двери.
Шон покрепче зажмурил глаза.
– Шон!
Ответа не последовало.
– Шон!
Он открыл один глаз.
– Ты вставать собираешься?
– Что-то плохо себя чувствую, – прохрипел он. – Мне кажется, у меня начинается малярия.
– Так ты идешь или нет? – безжалостно потребовала ответа Катрина. Прошла ночь, а чувства ее к нему нисколько не смягчились.
– Боюсь, сегодня не в состоянии, честное слово. Думаю, Бог милосерден и Он простит.
– Не поминай имя Господа всуе, – ледяным тоном отозвалась Катрина.
– Ну прости. – Шон виновато подтянул одеяло к подбородку. – Честное слово, радость моя, еще пару часов встать не смогу. Голова лопнет.
Катрина вернулась в гостиную, и Шон услышал, как она разговаривает с Дирком, нарочно повышая голос, чтобы Шон слышал:
– Папа с нами не пойдет. Завтракать будем без него. А потом пойдем в церковь, тоже без него.
– А он зато купит мне пакетик «бычьих глазок» и целых два леденца на палочке, с красными полосками, – сказал Дирк.
Мальчишка считал, что это папочку оправдывает. Шон услышал стук закрывшейся двери и удаляющийся голос Дирка.
Он постепенно успокоился и стал терпеливо ждать, когда пройдет боль в глазах. Через некоторое время вспомнил, что рядом с кроватью на столике стоит поднос с кофе, и стал взвешивать, что лучше: остаться в лежачем положении, чтобы избежать риска усиления головной боли, или потерпеть, зато добиться положительного эффекта после большой чашки кофе. Решение далось ему немалым трудом, но в конечном счете он осторожно принял сидячее положение и налил полную чашку. На подносе стоял кувшинчик со свежими сливками. Он взял его и уже хотел было немного добавить в чашку, как вдруг в дверь номера постучали.
– Войдите! – откликнулся Шон.
Он полагал, что это пришел слуга за подносом, и уже стал придумывать, что сказать поязвительнее, чтобы тот удалился как можно скорее.
– Кто там? – спросил Шон, услышав, как открывается дверь в гостиную.
Раздался быстрый стук каблучков, и Шон вздрогнул так сильно, что сливки из кувшинчика плеснули на простыни и свежую ночную рубашку.
– Господи, Кэнди, тебе нельзя сюда приходить!
Шон так испугался, что пришел в ярость. С озабоченной торопливостью он поставил кувшинчик на поднос и безрезультатно попытался руками вытереть грязную рубашку.
– Если моя жена… Тебя кто-нибудь видел? Тебе нельзя здесь оставаться. Если Катрина узнает, что ты была здесь, она… в общем, она не поймет.
Кэнди посмотрела на него красными распухшими глазами. Похоже, она не спала всю ночь.
– Все в порядке, Шон, я ждала на другой стороне улицы и видела, как она ушла. Мой слуга проследил за ней: она зашла в голландскую церковь на Коммишнер-стрит, а там служба длится сто лет.
Она зашла в спальню и присела на край кровати.
– Мне нужно было поговорить с тобой наедине. Я не отпущу тебя, пока не узнаю, что случилось с Даффом. Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этом… все. Обещаю, плакать не буду. Помню, что ты этого не любишь.
– Кэнди, давай не будем мучить этим друг друга. Он умер. Будем помнить его живым.
Шон уже забыл о головной боли, ее вытеснила жалость к этой женщине, а также беспокойство: она поставила его в опасное положение.
– Прошу тебя, расскажи. Я должна знать. Я не успокоюсь, пока не узнаю все, – тихо сказала она.
– Кэнди, ты что, не понимаешь, что это не имеет никакого значения? Совершенно не важно, как он ушел из этой жизни. Тебе надо знать только то, что его больше нет. – Голос Шона замер, но потом он снова заговорил, тихо, будто разговаривал сам с собой: – Его больше нет, это все, что имеет сейчас значение, он ушел от нас… мы стали богаче, потому что знали его… и обеднели, потому что его потеряли.
– Расскажи, – снова повторила она.
Они посмотрели друг другу в глаза, лица их были пусты и невыразительны, оба подавили в себе все чувства. И Шон стал рассказывать, сначала спотыкаясь и подбирая слова, потом, когда он снова окунулся в ужас тех событий, заговорил быстрей и тверже.
Когда он закончил, она долго молчала, сидя на краешке кровати и глядя вниз, на узорчатый ковер. Шон подвинулся к ней и положил ей руки на плечи:
– Тут уже ничего не поделаешь. Смерть – такая штука: уж если она пришла, с ней ничего поделать нельзя.
Кэнди прильнула к нему – она черпала утешение в близости его большого тела. Так они молча сидели, пока Кэнди вдруг не отпрянула от него, весело улыбаясь своей хрупкой улыбкой:
– А теперь расскажи о себе. Ты счастлив? Кто это был с Катриной, ваш сын? Очень милый мальчик.
Шон с облегчением последовал ее примеру: хватит печальных воспоминаний. Они поговорили, рассказали друг другу, что поделывали эти годы, прошедшие с их последней встречи. И Шон внезапно снова вернулся к реальности:
– Боже мой, Кэнди, мы тут целую вечность сидим и болтаем, а в любой момент может прийти Катрина. Тебе лучше сейчас бежать отсюда.
Уже у двери она повернулась, запустила пальцы ему в бороду и подергала из стороны в сторону.
– Если она тебя выгонит, мой блистательный негодяй, знай, что здесь найдется человек, у которого есть для тебя местечко.
Поднявшись на цыпочки, Кэнди поцеловала его.
– Будь счастлив, – пожелала она ему, и дверь за ней тихонько затворилась.
Шон потер подбородок. Затем стащил с себя ночную рубашку, скомкал и, швырнув ее в спальню через открытую дверь, отправился в ванную. Насвистывая вальс, который накануне вечером играл в ресторане оркестр, он намылился и стал смывать пот, выступивший во влажном тепле ванной комнаты. И вдруг услышал, что открывается входная дверь.
– Это ты, радость моя? – крикнул Шон.
– Папа, папа! Мамочка мне конфет купила!
Дирк затарабанил в дверь ванной. Шон обернул вокруг пояса полотенце и открыл дверь.
– Смотри, папа! Смотри, сколько у меня конфет! – похвастался Дирк. – Хочешь, возьми одну.
– Спасибо, Дирк.
Шон сунул в рот огромную мятную конфету в полоску, сдвинул ее за щеку.
– А мамочка где? – спросил он.
– Там. – Мальчишка махнул рукой в сторону спальни.
Он аккуратно закрыл коробку с конфетами.
– Оставлю немного Бежане, – заявил он.
– Мбежане будет очень доволен, – одобрил Шон и направился в спальню.
Катрина лежала на кровати. Посмотрев ей в лицо, Шон сразу понял, что случилось что-то ужасное. Она лежала, невидящим взглядом уставившись в потолок, лицо было совершенно желтое и застывшее, как у трупа. В два прыжка он оказался у кровати. Коснулся пальцами ее щеки, и его снова охватил жуткий страх, тяжелый мрак хлынул ему в душу.
– Катрина!
Ответа не последовало. Она лежала неподвижно, в глазах ни искорки жизни. Шон как ошпаренный выскочил из номера и ринулся по коридору к лестнице. Внизу в вестибюле было полно народу, за стойкой стоял администратор.
– Врача! – сверху заорал ему Шон. – Скорей врача!.. Моя жена умирает!
Администратор поднял голову и тупо посмотрел на него. Тоненькая шейка торчала из высокого жесткого воротничка-стойки, напомаженные черные волосы разделял посредине ровный пробор.
– Скорей, идиот, что уставился? Сделай что-нибудь! – гремел Шон.
Все, кто был в вестибюле, повернули к нему голову. На Шоне все еще было одно полотенце, мокрые волосы тяжело свисали со лба.
– Давай шевелись, скотина! Врача скорее! – орал Шон, приплясывая от нетерпения.
И только когда он схватил тяжелую вазу, стоящую на стойке перил рядом с ним, и угрожающе поднял, этот клерк вышел из транса и бросился к выходу. Шон поспешно вернулся в номер.
Перед кроватью, где лежала Катрина, стоял Дирк. Щеку его оттопыривала мятная конфета, мальчик смотрел на мать огромными от любопытства глазами. Схватив сына в охапку, Шон отнес его в другую спальню и под протестующие вопли закрыл дверь на ключ. Дирк не привык, чтобы с ним так обращались. Шон вернулся к Катрине и опустился перед кроватью на колени. Так он простоял, пока не явился врач. Шон кратко рассказал ему про лихорадку. Выслушав его, врач попросил подождать в соседней комнате.
Ждать пришлось долго. Наконец врач вышел, и, несмотря на его профессиональную бесстрастность, Шон почувствовал, что он сильно озадачен.
– Что, рецидив? – спросил Шон.
– Нет, не думаю. Я дал ей успокоительное.
– Тогда что же с ней? Что это такое? – требовал ответа Шон, но врач ответил не сразу:
– Не было ли у вашей жены какого-нибудь нервного потрясения… дурное известие, например… ну, чего-нибудь такого, что могло вызвать тревогу? Переживала ли она нервное напряжение?
– Нет… она недавно вернулась из церкви. Но почему вы спрашиваете? Что случилось? – Шон в крайнем волнении схватил врача за лацканы и стал трясти его.
– По всей видимости, это что-то вроде паралитической истерии. Я дал ей выпить настойку опия. Сейчас она будет спать, а вечером я снова навещу ее.
Врач попытался оторвать руки Шона от своего пиджака. Шон отпустил его и прошел в спальню.
Врач заглянул, когда уже начинало смеркаться. Шон успел раздеть Катрину и уложить ее в постель, но она все это время оставалась недвижима. Несмотря на принятое лекарство, дышала она неглубоко и часто. Врач окончательно был сбит с толку и не знал, что делать.
– Ничего не понимаю, мистер Кортни. Помимо общего упадка сил, не могу ничего обнаружить. Думаю, сейчас нужно просто набраться терпения и ждать, а там посмотрим. Лекарств давать ей я не хочу.
Шон понял одно: помощи от этого человека ждать нечего. Он едва заметил, как врач ушел с обещанием утром снова зайти.
Мбежане помыл Дирка в ванной, накормил и уложил в постель, потом потихоньку вышел из номера, оставив Шона наедине с Катриной.
Проведя весь день в тревожном ожидании, Шон очень устал. Он оставил газовый светильник гореть в гостиной, не раздеваясь, растянулся на своей кровати и скоро уснул.
Когда дыхание Шона выровнялось, Катрина подняла голову. Шон лежал поверх одеяла в одежде, закинув назад мускулистую руку; спал он беспокойно, губы шевелились, лицо было мрачное, лоб хмурился. Катрина встала, подошла к нему. Так одинока, как сейчас, она не бывала даже в безлюдных просторах буша, а боль ее была несравнима с любой физической болью: все, во что она верила, было разрушено до основания – и всего за несколько минут, когда она обнаружила правду.
Катрина смотрела на Шона и с удивлением думала: она все еще любит его, но вот только той уверенности и надежности, что она всегда ощущала рядом с ним, не было и в помине. Незыблемые стены ее замка оказались бумажными. Первые холодные подозрения, первые удары в эти стены она почувствовала, когда он вспоминал о своем прошлом и сожалел о нем. Когда он танцевал с этой женщиной, стены затряслись и за ними послышалось все более громкое завывание ветра. И вот эти стены наконец рухнули. Глядя в полумраке комнаты на человека, которому она беспредельно верила и который так бесчеловечно предал ее, Катрина снова стала вспоминать все последние события, чтобы убедиться, нет ли здесь какой-то ошибки.
В то утро по дороге из церкви они с Дирком остановились перед кондитерским магазином, который находился почти напротив гостиницы. Дирк очень долго выбирал, что ему купить на свои два пенса. Изобилие товаров в витрине расстроило его, он пребывал в смятении и никак не мог сделать выбор. В конце концов с любезной помощью хозяина и благодаря подсказкам Катрины покупки были совершены, и все было упаковано в коричневый бумажный пакетик.
Они уже собрались уходить, когда через большую витрину магазина Катрина посмотрела на улицу и увидела, как из гостиницы выходит… Кэнди Раутенбах. Кэнди быстро сошла вниз по ступенькам, бросила взгляд в ее сторону, пересекла улицу, села в поджидающую ее карету, и возница умчал ее прочь. С того самого мгновения, как только Катрина увидела эту женщину, она застыла на месте. Острая боль пронзила ее – к ней снова вернулась ревность, которая чуть не подкосила ее накануне, – ведь Кэнди даже в ярком свете утреннего солнца выглядела великолепно.
Карета Кэнди еще не скрылась из виду, как Катрина заподозрила неладное: что привело эту женщину в гостиницу в воскресенье, в одиннадцать утра? И ревность ей подсказала ответ, пронзивший ее сердце, как острый штык.
У Катрины перехватило дыхание. Она живо вспомнила: когда они накануне вечером уходили из «Золотой гинеи», Кэнди прошептала Шону на ухо какой-то вопрос. Она вспомнила и то, что Шон что-то ответил, а потом солгал ей, своей жене. Шон ведь знал, что Катрина в то утро пойдет в церковь. Как же все просто! Шон назначил Кэнди свидание, потому и отказался идти с Катриной в церковь, и, когда она не могла уже им помешать, эта шлюха явилась к нему.
– Мне больно, мамочка!
Ах да, это Дирк. Она, сама не сознавая, что делает, больно сжала мальчику руку.
Потащив за собой Дирка, Катрина поспешила из магазина. Вестибюль гостиницы преодолела чуть не бегом, потом вверх по лестнице, по коридору. Дверь была закрыта. Она открыла ее, и в ноздри ей ударил запах духов этой женщины. Катрина не могла ошибиться: с того самого вечера она хорошо запомнила этот запах – запах свежих фиалок. Она услышала голос Шона – он был в ванной комнате. Дирк побежал туда и постучал в дверь:
– Папа, папа! Мамочка мне конфет купила!
Она положила Библию на письменный стол и пошла по толстому ковру, казалось насквозь пропахшему фиалками. Остановилась в дверях спальни. На полу валялась ночная рубашка Шона, на ней виднелись темные пятна. Ноги ее задрожали. Она посмотрела на кровать: там тоже были пятна, серые пятна на белых простынях. У Катрины закружилась голова, щеки ее горели. Ей с трудом удалось добраться до своей кровати.