Она поняла, что не ошиблась. Шон принял эту женщину, сомнений не оставалось никаких, причем сделал это вопиюще небрежно – и где, в их собственной спальне, чуть ли не у нее на глазах! Шон отказался от Катрины, это было столь же очевидно, как если бы он влепил ей пощечину и выбросил на улицу. Ослабленный лихорадкой, придавленный потерей ребенка, находящийся в критическом состоянии месячного цикла, организм ее утратил гибкость и сопротивляемость. Она любила Шона, но оказалось, что одной любви ему недостаточно. Оставаться с ним далее было невозможно: этого не позволяла упрямая гордость. Выход был только один.
Она робко наклонилась над ним и, целуя его, вдыхала теплый запах мужского тела, ощущала прикосновение его бороды к щеке. Решительность ее поколебалась, ей захотелось броситься ему на грудь, обхватить руками за шею и молить о прощении. Молить, чтобы он дал ей еще один шанс. Вот если бы он рассказал ей, чем она его разочаровала, она приложила бы все силы, чтобы исправиться; главное, пусть покажет ей, что именно она делает не так. Ах, если бы можно было снова вернуться в буш, на природу…
Катрина медленно сползла с кровати. Прижала к губам костяшки пальцев. Нет, бесполезно. Он сделал свой выбор, и, даже если бы она умоляла его взять ее обратно, случившееся всегда будет стоять между ними. Она жила в замке и не станет менять его на мазанку.
Как хлыстом, подгоняемая гордостью, Катрина быстро подошла к шкафу. Надела пальто, застегнула его на все пуговицы – полы его доходили ей до лодыжек и скрывали ночную сорочку. На голову накинула зеленую шаль, свободным концом замотав шею. Еще раз посмотрела на Шона. Раскинувшись на кровати всем своим большим телом, он спал, и лицо его оставалось хмурым.
Катрина вышла в гостиную и остановилась возле письменного стола. Библия лежала там, где она оставила ее. Катрина открыла первую страницу, окунула перо в чернильницу и стала писать. Потом закрыла книгу и направилась к двери. Снова остановившись, неуверенно посмотрела на дверь в спальню Дирка. Нет, нельзя – если она сейчас увидит его, решимость ее ослабеет. Концом шали она закрыла рот, вышла в коридор и тихо притворила за собой дверь.
Проснувшись на следующее утро, Шон удивился, увидев, что лежит на кровати одетый. За окном еще брезжили утренние сумерки, и в комнате было холодно. Он приподнялся на локте, протер кулаком глаза. Потом вспомнил и, спустив ноги на пол, посмотрел на кровать Катрины. Увидев откинутое одеяло и пустую кровать, прежде всего он почувствовал облегчение: ей стало лучше и она самостоятельно поднялась на ноги.
Спотыкаясь со сна, он направился в ванную комнату. Постучал в закрытую дверь.
– Катрина! – позвал он и, не дождавшись ответа, окликнул громче: – Катрина, ты здесь?
Шон дернул ручку, она повернулась, и дверь без всякого сопротивления открылась. Он прищурился, оглядывая пустую комнату: в белой плитке отражался тусклый свет, на стуле висело полотенце, которое он там бросил. Его охватила смутная тревога. Он направился к комнате Дирка. Дверь все еще была заперта на ключ, торчащий снаружи. Он повернул ключ и открыл дверь. Дирк сидел на кровати, лицо его было красным после сна, вихры торчали в разные стороны, как листья на кустах агавы. Шон выскочил в коридор и, бросившись к лестнице, посмотрел вниз, в вестибюль.
За стойкой дежурного администратора горел свет. Сам он спал, вытянувшись вперед, положив голову на руки и похрапывая.
Перепрыгивая через три ступеньки, Шон сбежал вниз и потряс дежурного за плечо.
– Кто-нибудь ночью выходил отсюда? – громко спросил он.
– Я… я не знаю.
– Дверь у вас закрыта на ключ? – Он указал на входную дверь.
– Нет, сэр, на ночь мы закрываем на задвижку. Выйти можно, а вот войти – нет.
Шон выскочил на улицу. Куда бежать, где ее искать? В какую сторону она пошла? Направилась обратно в Преторию, к своим фургонам? Нет, вряд ли. Ей бы понадобилось нанять экипаж, а денег у нее нет. Почему она ушла, не разбудив его, почему бросила Дирка, оставила всю одежду и исчезла в ночи? Скорей всего, она лишилась душевного равновесия под воздействием лекарства, которое дал ей врач. Впрочем, возможно, его версия о том, что она пережила какое-то потрясение, не совсем ошибочна, и, возможно, сейчас она в беспамятстве бродит по улицам одна, в ночной рубахе, и, возможно…
Хмурым и холодным трансваальским утром Шон стоял на тротуаре. Город, бормоча, уже просыпался. В голове Шона теснились вопросы, на которые он не находил ответа.
Он побежал обратно в гостиницу и через черный ход выскочил на задний двор к конюшням.
– Мбежане! – крикнул он. – Мбежане, куда ты пропал, черт тебя дери?
Мбежане тут же появился – он был в стойле, чистил скребницей лошадь, которую они взяли напрокат.
– Нкози… – сказал он.
– Ты где-нибудь видел нкозикази?
Лицо зулуса сморщилось, он озадаченно нахмурился:
– Вчера…
– Нет, черт возьми! – заорал Шон. – Сегодня… может, ночью. Ты видел ее?
Лицо Мбежане было красноречивее всякого ответа.
Нетерпеливо махнув рукой, Шон забежал в стойло. Сдернул с крюка седло и бросил его на спину ближайшей лошади.
– Нкозикази больна, – сказал он, затягивая подпругу и вставляя лошади между зубами удила. – Ночью она куда-то ушла. Возможно, она где-то бродит, как спящий лунатик. Быстро сходи к своим друзьям, скажи, пускай выйдут ее искать; скажи, что тот, кто найдет ее, получит десять фунтов золотом. Потом возвращайся и присмотри за Дирком, пока я не вернусь.
Шон вывел лошадь из стойла, а Мбежане поспешил исполнять приказание. Шон знал, что не пройдет и пяти минут, как половина зулусов Йоханнесбурга станет искать Катрину. Верность своему племени и десять фунтов золотом – стимул достаточно мощный. Шон вскочил в седло и галопом поскакал со двора. Сначала решил проверить дорогу на Преторию. Он отъехал от города на три мили, и пасущий овец рядом с дорогой зулус-пастушонок заверил Шона, что Катрина здесь не проходила.
Он повернул обратно. Нанес визит в полицейский участок на Маршал-сквер. Комендант сразу вспомнил его по прежним временам. Шон вполне мог положиться на его помощь.
После полицейского участка Шон быстро проехал по улицам, которые стали заполняться народом, – начинался рабочий день. Он остановился перед гостиницей и, перепрыгивая через две ступеньки, взбежал наверх. Новостей для него у администратора не оказалось. Он побежал дальше, вверх по лестнице и по коридору к своему номеру.
Мбежане кормил Дирка завтраком. Увидев отца, Дирк с набитым ртом так и просиял; мальчик протянул к нему руки, чтобы тот взял его, но для сына у Шона сейчас не было времени.
– Не возвращалась? – спросил он.
Мбежане покачал головой:
– Они найдут ее, нкози. Сейчас ее ищут пятьдесят человек.
– Оставайся с ребенком, – сказал Шон и вернулся к лошади. Хотел было сесть в седло, но остановился, решительно не зная, куда ехать. – Куда же, черт возьми, она отправилась? – задал он вопрос вслух.
В одной ночной рубашке, без денег, куда же, черт побери, она ушла?
Он сел на лошадь и бесцельно поехал по улицам города, понимая необходимость розысков. Он вглядывался в лица прохожих на тротуарах, сворачивал в чистенькие переулки, заглядывая во дворики и на пустыри…
К полудню лошадь его устала, да и сам Шон тоже, однако он заставлял себя искать, подгоняемый тревогой и отвратительным настроением. Шон обыскал каждую улицу Йоханнесбурга, до чертиков надоел всем в полицейском участке, загонял руганью гостиничного клерка, но о Катрине не было ни слуху ни духу. В пятый раз уже он ехал по Джепп-стрит, как вдруг, несмотря на всю его озабоченность одной только целью, в глаза ему бросилось красивое трехэтажное здание «Кэндис-отеля».
– Кэнди, – прошептал он. – Она может мне помочь.
Он нашел ее в кабинете среди персидских ковров и позолоченной мебели, стен, оклеенных голубыми и розовыми узорчатыми обоями, с зеркальным потолком, шестью хрустальными водопадами люстр и письменным столом, инкрустированным индийской мозаикой. Шон отодвинул в сторонку человечка в черном альпаковом пальто, который пытался его остановить, и ворвался в кабинет. Кэнди подняла голову, увидела, кто вошел, и недовольное выражение исчезло с лица ее.
– Шон… как мило, что ты заглянул.
Она встала из-за стола и направилась к гостю; колокол юбок скрывал шаги, и казалось, что она не идет, а плывет. Нежные щеки по-прежнему отличались гладкостью и белизной, голубые глаза излучали радость. Она протянула ему руку, но тут увидела его опрокинутое лицо:
– Что случилось, Шон?
Он торопливо рассказал ей все. Она внимательно выслушала и, когда он закончил, позвонила в колокольчик.
– В шкафчике над камином бренди, – сказала она Шону. – Думаю, сейчас тебе это не помешает.
На зов колокольчика явился человечек в альпаковом пальто. Шон налил себе большую порцию бренди и стал слушать распоряжения Кэнди.
– Проверить железнодорожную станцию. Телеграфировать на все станции дилижансов. Пошлите кого-нибудь в больницу. Проверьте журналы регистраций всех гостиниц и пансионов.
– Слушаюсь, мадам. – После каждого распоряжения человечек кивал и, выслушав до конца, исчез.
Кэнди повернулась к Шону:
– Налей и мне тоже, а потом сядь и успокойся. Ты ведешь себя именно так, как она и хотела.
– Что ты хочешь этим сказать? – озадаченно спросил Шон.
– Это тебе урок, как надо держать жену в руках, дорогой. Думаю, ты достаточно давно женат, чтобы понять это.
Шон принес ей стакан, и Кэнди похлопала по дивану рядом с собой.
– Сядь, – сказала она. – Найдем мы твою Золушку.
– Погоди… что ты имеешь в виду? Что значит «держать жену в руках»? – снова спросил он.
– За плохое поведение мужа надо наказывать, вот что. Ты мог есть с открытым ртом, огрызаться и дерзить, тянуть на себя одеяло, не тем тоном говорить «доброе утро» или совершить какой-нибудь смертный супружеский грех, но… – Кэнди отхлебнула бренди и тихонько вздохнула. – Вижу, ты так и не научился обращаться с бутылкой бренди. Глотаешь, как кашалот, галлонами… но, как я уже говорила, мне кажется, у нашей маленькой Кэти приступ ревности. Возможно, впервые, если учитывать, что всю супружескую жизнь вы провели вдалеке от цивилизации и у Катрины не было возможности наблюдать, как действует на женщин обаяние Кортни.
– Чепуха, – сказал Шон. – К кому ей тут ревновать?
– Ко мне, – ответила Кэнди. – Когда она на меня смотрела в тот вечер, мне казалось, что в грудь мне вонзается топор.
Кончиками пальцев Кэнди коснулась своей великолепной груди, этим ловким приемом заставив Шона обратить на нее внимание. И Шон обратил. Благодаря глубокому вырезу грудь ее почти вся была на виду, с расщелиной между двумя половинками, и от нее обольстительно пахло фиалками. Шон беспокойно заерзал и отвернулся.
– Чепуха, – повторил Шон. – Мы просто старые друзья, почти как… – Он замялся.
– Надеюсь, мой милый, ты не собирался сказать «как брат и сестра»… Не хотелось бы думать, что я предавалась с тобой кровосмесительным утехам… или ты об этом забыл?
Нет, он ничего не забыл. Он ясно помнил каждую мельчайшую подробность. Шон покраснел и встал.
– Я лучше пойду, – сказал он. – Буду искать дальше. Спасибо за помощь, Кэнди, спасибо за бренди.
– Что мое, то ваше, месье, – пробормотала она, подняв на него глаза и наслаждаясь его смущением. – Как только узнаю что-нибудь, сразу дам знать.
Вера в то, что Катрина скоро найдется, как и обещала ему Кэнди, быстро таяла: день кончился, а о жене не было никаких известий. Спустилась ночь, и Шон снова с ума сходил от беспокойства, которое почти полностью поглотило остальные чувства и заглушило усталость.
Один за другим приходили соплеменники Мбежане и докладывали, что ее нигде нет; люди Кэнди, прочесывающие одну за другой все улицы города, не сообщали ничего утешительного; и уже задолго до полуночи Шон остался единственным охотником за собственной женой. Сгорбившись и опустив голову, с фонарем в руке раскачиваясь в седле, он в десятый раз, если не больше, проверял все улицы, объездил все шахты вдоль хребта, останавливая вопросами поздних гуляк на дорогах, сетью раскинувшихся между рудниками. Но ответ неизменно был один и тот же. Некоторые думали, что он шутит, и смеялись в ответ, но, увидев в свете фонаря его затравленное лицо с потухшими глазами, умолкали и спешили поскорее уйти. Другие что-то слышали о пропавшей женщине, начинали задавать вопросы, но Шон скоро понимал, что они вряд ли чем-то могут ему помочь; он пришпоривал лошадь и ехал дальше.
Вернулся он в гостиницу на рассвете. Там его поджидал Мбежане:
– Нкози, я приготовил тебе еду еще с вечера. Покушай и поспи хоть часок. Сегодня я снова пошлю людей на поиски, они ее найдут.
– Скажи, что тот, кто ее найдет, получит сотню фунтов, – сказал Шон и провел ладонью по усталому лицу. – Скажи, чтобы обыскали открытый вельд за хребтом, она могла пойти не по дороге.
– Все скажу… но теперь ты должен поесть.
Шон заморгал и прищурился покрасневшими глазами, в уголках которых скопилась желтая слизь.
– Как Дирк? – спросил он.
– Все хорошо, нкози, я от него ни на шаг не отходил. – Мбежане схватил Шона за руку и крепко сжал ее. – Я приготовил еду. Ты должен поесть.
– Оседлай мне другую лошадь. А я пока перекушу.
Так и не поспав и едва держась в седле, Шон продолжал поиски. Он постепенно расширял круги, пока не оказался на равнине, где не росло ни единого деревца, и шахтные копры казались отсюда маленькими, сотканными из паутины треугольничками на горизонте.
С десяток раз он встречал зулусов из города, крупных черных мужчин в набедренных повязках. Туземцы с деловым видом рыскали по окрестностям, пригнувшись к земле, как охотничьи собаки. Приветствуя Шона, они не улыбались, но в голосах их слышалось скрытое сочувствие.
– Нкози, Мбежане все нам сказал. Мы найдем ее.
И Шон ехал дальше один. Таким одиноким, как сейчас, он не был еще никогда.
С наступлением темноты он поехал обратно в Йоханнесбург. В груди едва теплилась надежда. Но когда он, едва волоча ноги, вошел в освещенный газовыми светильниками гостиничный вестибюль, его встретил взгляд дежурного администратора. В этом взгляде сквозила жалость.
– Боюсь, ничем вас порадовать не могу, мистер Кортни.
Шон кивнул:
– Все равно спасибо. С сыном все в порядке?
– Ваш слуга очень хорошо заботится о нем, сэр. Час назад я отправил им в номер обед.
Едва живой от усталости и от переживаний, Шон пошел наверх. Ступенькам, казалось, не будет конца.
Он открыл дверь номера, и навстречу ему встала Кэнди. В груди его снова блеснула надежда.
– Ну что, говори! – с нетерпением промолвил он.
– Нет, – быстро ответила она. – Нет, Шон, мне очень жаль.
Он рухнул в первое подвернувшееся кресло. Кэнди налила Шону выпить из графина, стоящего на письменном столе. Он благодарно улыбнулся и сделал большой глоток. Кэнди села перед ним на корточки и, не обращая внимания на его протесты, сняла с него сначала один сапог, затем другой. Потом, взяв свой стакан, опустилась на стул.
– Прости меня, я вчера пошутила, – тихо извинилась она. – Я не понимала, как сильно ты ее любишь.
Она подняла стакан:
– За скорое окончание поисков.
Шон снова выпил, глотнув сразу полстакана.
– Ты действительно так ее любишь, правда? – спросила Кэнди.
– Она моя жена! – резко ответил Шон.
– Но ведь не только за это, – гнула свое Кэнди, понимая, что очень рискует: несмотря на усталость, Шон легко может взорваться.
– Да, я люблю ее. Только сейчас я стал понимать, как сильно я ее люблю… я люблю ее так, как больше никогда, наверное, не смогу полюбить.
Он осушил стакан и уставился на него; несмотря на загар, лицо его казалось серым, а глаза потемнели от горя.
– Любовь, – проговорил Шон. – Любовь. – Он повторил это слово, словно взвешивал его на незримых весах. – Это слово покрыли грязью… любовью торгуют в Оперном театре… его так часто повторяют, что сейчас, когда я говорю «я люблю Катрину», эти слова не могут передать, что я чувствую на самом деле. – Шон с силой отшвырнул пустой стакан, тот ударился о дальнюю стену и с треском разбился вдребезги. Слышно было, как в спальне зашевелился Дирк, и Шон понизил голос до яростного шепота: – Я так ее люблю, что, когда про нее думаю, все внутри переворачивается. Я так ее люблю, что мысль о том, что я могу ее потерять… Лучше мне умереть, чем это. – Он сжал кулаки и всем телом подался вперед. – Теперь я ее не потеряю, клянусь Богом, я найду ее, а когда найду, выскажу ей все это. Выскажу все, как сейчас тебе. – Нахмурившись, он помолчал. – Мне кажется, я ни разу не сказал ей: «Я люблю тебя». Не любил этого слова. Говорил: «Будь моей женой», говорил: «Радость моя», но прямо о любви никогда не говорил.
– Может, отчасти поэтому она и ушла, Шон. Потому что ты никогда этого не говорил, и она думала, что любви у тебя никакой нет.
Кэнди смотрела на него странным взглядом: в глазах ее читались и жалость, и понимание, и – легкой тенью – страстность с тоской пополам.
– Я найду ее, – повторил Шон, – и все скажу ей… если только не поздно.
– Найдешь, еще не поздно и не будет поздно. Не провалилась же она сквозь землю… Она будет рада тебя послушать. – Кэнди встала. – А теперь советую отдохнуть, впереди у тебя тяжелый день.
Шон, не раздеваясь, уснул прямо в кресле. Каждые несколько минут сон его прерывался, и он пребывал в состоянии между сном и явью. Уходя, Кэнди прикрутила газ до минимума, и свет лампы тусклым пятном падал на стол. Библия Катрины оставалась лежать там, где она ее оставила, и всякий раз, когда Шон просыпался, ему на глаза попадалась эта толстая книга в кожаном переплете. В последний раз он проснулся перед самым рассветом и понял, что больше уснуть не сможет.
Шон встал. Все тело его болело, в глаза словно насыпали песку. Он подошел к газовому светильнику и включил его на полную мощность. Рука его как бы случайно опустилась на Библию. Гладкий кожаный переплет был прохладен на ощупь. Он открыл ее, и у него перехватило дыхание.
Под именем Катрины стояла свежая запись, сделанная аккуратным округлым почерком, – синие чернила еще не успели потемнеть: она записала дату своей смерти.
Он смотрел на страницу, и ему казалось, что она медленно растет перед ним; скоро она заняла все поле зрения. В ушах его вдруг зашумело – так шумит река в половодье, – но поверх этого шума ему послышались голоса:
«Шон, пойдем отсюда. Это нехорошее место. Прямо как могила».
«Больше всего на свете ей нужна любовь».
«Не провалилась же она сквозь землю».
И собственный его голос:
«Если только не поздно… если только не поздно…»
Едва забрезжило утро, Шон был уже возле развалин административного здания шахты «Глубинные горизонты Кэнди». Он спрыгнул с лошади и побежал по высокой траве к отвалу шахты. Ветерок, несильный, но холодный, шевелил верхушки травы и зеленую шаль Катрины, которая зацепилась за опоясавшую ствол шахты колючую проволоку. Под этим ветерком концы шали взлетали, словно взмахивала крыльями большая хищная птица зеленого цвета.
Шон перелез через ограду и заглянул в отверстие шахты. В одном месте трава была оборвана у самого корня, словно кто-то, падая вниз, схватился за нее.
Освободив шаль от колючей проволоки, Шон скомкал ее в кулаках, затем протянул руку над черной бездной и позволил ткани упасть. Исчезая в темном провале шахты, шаль расправилась на лету, и ему показалось, что он видит зеленые глаза Катрины.
– Зачем? – прошептал Шон. – Зачем ты это сделала с нами, любовь моя?
Он повернулся и, спотыкаясь на неровной земле, побрел обратно к лошади.
Мбежане ждал его в гостинице.
– Запрягай лошадей, – сказал Шон.
– Нкозикази?..
– Запрягай лошадей, – повторил Шон.
Он взял Дирка за руку, и они направились вниз. Шон заплатил по счету, и они с сыном вышли из гостиницы. Мбежане уже ждал их, сидя на козлах.
Шон сел в карету и усадил Дирка на колени.
– Обратно в Преторию, – сказал он.
– А где мамочка? – спросил Дирк.
– Она с нами не поедет.
– Мы что, поедем одни, без нее? – не отставал Дирк.
Шон устало кивнул:
– Да, Дирк, мы поедем одни.
– А мамочка скоро приедет?
– Нет, Дирк. Не скоро.
Все кончено, думал Шон. Все позади – мечты, радость, любовь. Сейчас он не чувствовал боли, мешало слишком сильное потрясение; боль придет потом, гораздо позже.
– Папочка, зачем ты так крепко меня обнимаешь?
Шон ослабил объятие и заглянул в лицо мальчику, сидящему у него на коленях. Это еще не конец, вдруг пришло ему в голову. Это лишь новое начало.
«Теперь мне нужно время, чтобы залечить эти раны. Время и тихое место, чтобы отлежаться. Меня дожидаются пустые фургоны, и я должен снова вернуться туда, где не ступала нога человека… Может быть, пройдет год, когда я залечу раны и снова стану здоров, чтобы начать все сначала; я вернусь с сыном в Ледибург, мой родной Ледибург, к брату Гарри», – думал он.
И вдруг на него снова нахлынуло все случившееся, накрыв, как стеной, сильной тошнотворной болью. Его охватил страх. «Господи, – впервые в жизни взмолился он, – дай мне силы перенести все это».
– Ты что, папа, хочешь заплакать?
Дирк смотрел на отца с недетским, серьезным любопытством. Шон мягко прижал голову Дирка к плечу.
«Если бы слезами можно было оплатить наши долги, – думал Шон, – если бы слезами можно было купить индульгенцию от всех страданий, если бы сейчас своим плачем я мог отплакать за тебя все твои слезы, я бы плакал и плакал, пока не выплакал бы все глаза».
– Нет, Дирк, – ответил он. – Плакать я не стану, слезами тут не поможешь.
Мбежане хлестнул лошадей, и карета покатила в Преторию, где их поджидали пустые фургоны.