И грянул гром

1

За четыре года странствий по бездорожью в диких безлюдных местах фургоны порядочно поистрепались. Колесные спицы, дышла частенько ломались, многие пришлось заменить, используя местный древесный материал; брезентовый верх фургонов был настолько латан и перелатан, что от первоначальной ткани почти ничего не осталось; количество быков в одной упряжке сократилось с восемнадцати до десяти – многие животные пали жертвами хищников и болезней. Но этот небольшой, изнемогающий от усталости караван нес драгоценный груз – бивни пятисот слонов, десять тонн отборной слоновой кости. Такой урожай собрала меткая винтовка Шона Кортни. Эту слоновую кость он собирался обратить в пятнадцать тысяч золотых соверенов, когда достигнет Претории.

Шон снова стал богатым человеком. Да, его мешковатая, грубо заштопанная одежда не отличалась чистотой, сапог и были изношены чуть не до голенищи кое-как залатаны сыромятной кожей буйвола, огромная бородища почти достигала живота, а на спину, закрывая воротник пальто, спадала грива черных вьющихся волос, неровно подрезанная тупыми ножницами. Но, несмотря на столь живописную внешность, он знал, что является богачом: у него полно слоновой кости, а также золота, бережно хранимого для него в стальных сейфах Народного банка Претории.

С пригорка возле дороги, сидя на лошади, Шон наблюдал, как неторопливо тащатся его фургоны. «Да, – с удовлетворением думал он, – самое время заводить свой дом и хозяйство». Ему уже тридцать семь лет, как-никак давно не юноша, пора покупать собственную ферму. Он хорошо представлял, чего именно хочет, и точно знал, где построит усадьбу, – он поставит ее на самом краю откоса, чтобы по вечерам сидеть на широких ступеньках веранды и смотреть на равнину, туда, где в голубой дали несет свои воды река Тугела.

– Завтра будем в Претории, – раздался рядом голос, прервав его мечты.

Шон повернулся в седле и посмотрел на зулуса, сидящего на корточках рядом с лошадью:

– Хорошо поохотились, Мбежане.

– Да, нкози, мы убили много слонов, – кивнул Мбежане.

В густой шапке его волос Шон впервые заметил серебристые прядки. Его верный спутник тоже уже немолод.

– Да и по свету погуляли, дай бог каждому, – продолжил Шон, и Мбежане снова важно кивнул в знак согласия. – От долгих путешествий устаешь, – продолжал размышлять вслух Шон. – Бывает, когда очень хочется поспать на одном месте… хотя бы пару ночей.

– И послушать, как поют твои жены, работающие в поле, – подхватил Мбежане. – И смотреть, как в вечерних сумерках твои сыновья загоняют скот в крааль.

– Это время, друг мой, для нас с тобой наконец настало. Мы возвращаемся домой, в Ледибург.

Мбежане встал, играя мускулами под бархатом черной кожи. Подняв голову, он улыбнулся Шону и ударил копьями о свой щит, обтянутый сыромятной кожей. Улыбка обнажила белоснежные зубы, лицо так и засияло. И Шон не мог не улыбнулся в ответ. Они улыбались друг другу, как двое мальчишек, удачно провернувших какую-то проказу.

– Если как следует погонять волов, нкози, можно добраться до Претории уже сегодня вечером.

– А что, давай попробуем, – поддержал его Шон и пустил коня вниз по склону, наперерез каравану.

В матовом сиянии африканского утра караван медленно приближался, когда в хвосте его поднялась суета, быстро распространяясь по всей цепочке вперед: громко залаяли собаки, а зулусы принялись криками подбадривать всадника, который мчался мимо них к голове каравана. Он прижался к шее низкорослой лошадки, подгоняя ее локтями и пятками; шляпа слетела и лежала на спине, удерживаемая кожаной тесемкой за шею, черные волосы развевались на ветру.

– Этот молокосос ревет громче льва, который его породил, – проворчал Мбежане, но в этом ворчании чувствовалась самая нежная любовь.

Он смотрел всаднику вслед, пока тот не достиг переднего фургона, на полном скаку осадив лошадку так, что она встала на дыбы.

– А еще рвет рот каждой лошади, на которую садится, – так же сердито добавил Шон, хотя в глазах его, наблюдающих за сыном, светилась та же любовь, что звучала в голосе зулуса.

Тем временем мальчик сбросил с луки седла прямо на дорогу рядом с фургоном коричневое тело убитой газели. Двое возниц торопливо спрыгнули, чтобы подобрать добычу, а Дирк Кортни пришпорил лошадку и поскакал туда, где его ждали Мбежане с Шоном.

– Что, только одна? – спросил Шон, когда Дирк развернул лошадку и встал рядом с ним.

– Нет, конечно. Три штуки добыл, с трех выстрелов. Остальных скоро принесут.

Говорил он грубовато и небрежно, считая вполне естественным, что в свои девять лет он обязан добывать мясо для всего отряда. В одной руке зажав поводья, другую, подражая отцу, небрежно уперев в бок, в седле он сидел так, будто его с пеленок приучили скакать на лошади.

Слегка нахмурив брови, чтобы скрыть чувства гордости и любви к сыну, Шон исподтишка окинул сына изучающим взглядом. Лицо мальчика было до неприличия красиво: такие чистые, невинные глазки, столь безупречная кожа подобали, скорее, девочке. Солнце высекало рубиновые искры из густой копны темных кудрей; красоту широко поставленных зеленых глаз, обрамленных длинными черными ресницами, подчеркивали изящные линии бровей. Изумрудные глаза, золотистая кожа, в волосах словно рубины сверкают, – казалось, над этим лицом трудился ювелир. Шон перевел взгляд на его губы и ощутил укол беспокойства. Рот великоват, губы толстые и мягкие. И форма неправильная – словно он чем-то недоволен или вот-вот захнычет.

– Дирк, сегодня мы должны сделать полный переход, чтобы к вечеру быть в Претории. Никаких стоянок. Скачи обратно и передай всем возницам.

– А Мбежане на что? Все равно он ничего не делает!

– Я приказал это сделать тебе.

– Черт побери, папа! На сегодня с меня хватит!

– Делай, что я сказал, будь ты проклят! – с излишней яростью заорал Шон.

– Я только что с охоты, это нечестно… – начал было Дирк, но Шон не дал ему закончить:

– Каждый раз, когда я прошу тебя о чем-то, у тебя находятся отговорки. Делай, что я сказал.

Взгляды отца и сына скрестились; глаза Шона горели, взгляд Дирка был возмущенно-обиженный и угрюмый. С тревогой в груди Шон узнал этот взгляд. Предстояло выдержать еще одно испытание воли: у кого сильней; такое между ними теперь случалось все чаще. Чем закончится это? Тем, чем заканчивалось большинство из них? Признает ли мальчишка поражение, или снова придется прибегнуть к плетке? В последний раз это было две недели назад, когда Шон выговаривал Дирку за то, что тот плохо обращается со своей лошадкой, и речь шла о каком-то сущем пустяке. Дирк стоял и угрюмо слушал, пока Шон не закончил, а потом, ни слова не говоря, направился к фургонам. Шон скоро забыл о разговоре; он стоял и о чем-то болтал с Мбежане, как вдруг из лагеря донесся пронзительный вопль, – так кричат от боли. Шон сразу помчался на крик.

В центре круга, образованного фургонами, стоял его сын. Лицо его все еще пылало от злости, а у ног лежало крохотное тельце жалобно скулящего щенка-сосунка – ребра его были переломаны ударом ноги Дирка.

Шон так разозлился, что побил сына, но даже в гневе он использовал для этого не длинную и тонкую плеть из бегемотовой кожи, ударом которой можно перерубить полено, а простую веревку. Потом отправил Дирка в свой фургон.

В полдень он послал за сыном и потребовал, чтобы тот попросил прощения за проступок. Но Дирк, угрюмо стиснув зубы, без единой слезинки в глазах отказался наотрез.

Шон снова его поучил, опять веревкой, но на этот раз без гнева, просто для порядка. Но Дирк остался непреклонен.

Наконец, совершенно отчаявшись, Шон прибег к помощи плетки. Все десять ударов, когда плеть, со свистом рассекая воздух, с резким щелчком шлепалась по голым ягодицам, Дирк пролежал без единого звука. Только тело при каждом ударе слегка подергивалось, но ни слова не вырвалось из его губ. Шон бил, чувствуя в груди тяжесть; пот стыда и вины заливал глаза. Крепко сжимая рукоятку плетки, он бил, механически делая взмахи, и в душе ненавидел сам себя.

Когда же Дирк наконец вскрикнул от боли, Шон выронил плеть, отступил и, тяжело дыша, прислонился спиной к борту фургона; он пытался подавить подступившую к горлу кислую тошноту.

А Дирк вскрикивал снова и снова, и тогда Шон подхватил его и прижал к груди.

– Прости меня, папа! Прости меня! Я никогда больше не буду так делать, честное слово! Я люблю тебя, больше всех я люблю тебя и никогда не буду так делать! – кричал Дирк, прижимаясь к нему, а Шон обнимал его еще крепче.

После этого случая зулусы несколько дней не улыбались при виде Шона и сами с ним не заговаривали, ограничиваясь ответами на отданное им распоряжение. Все до единого, включая Мбежане, всячески хитрили, плутовали, лгали и тайком делали все для того, чтобы исполнить любое желание Дирка Кортни в ту же минуту, как он его выскажет. Они могли возненавидеть всякого, кто лишал мальчика его привилегий, и Шон тут не стал исключением.

Все это случилось две недели назад. «И что же теперь, – думал Шон, глядя на сердито искривленные губы сына, – снова придется повторить то же самое?»

И вдруг Дирк улыбнулся. Столь резкая смена настроения сына всегда слегка озадачивала Шона, поскольку, когда Дирк улыбался, с губами его волшебным образом становилось все в порядке. Мальчик обладал воистину неотразимой улыбкой.

– Хорошо, папа, я все сделаю.

Он весело, будто сам вызвался исполнить поручение, пришпорил лошадку и поскакал к фургонам.

– Ну и нахал… шельма! – хрипло пробормотал Шон, скорее чтобы угодить Мбежане. Но при этом спросил себя, какова его, отца, доля вины в том, что сын вырос таким.

Для этого мальчишки фургон был родным домом, а вельд – школой, товарищами его были взрослые мужчины, которыми он повелевал по неоспоримому праву рождения.

С тех пор как четыре года назад умерла его мать, он не знал ласкового, нежного женского влияния. Что ж тут удивляться дикости этого звереныша!

Шон постарался поскорей отогнать воспоминание о матери Дирка. Здесь он тоже осознавал за собой вину; чтобы хоть немного примириться с этим чувством, ему потребовалось несколько лет.

Она уже давно мертва. Толку мало мучить себя угрызениями совести. Прочь уныние, оно мешает радостному чувству, которое охватило его несколько минут назад. Он шлепнул лошадь по шее свободным концом поводьев и выехал на дорогу: теперь путь лежал на юг, к линии низких холмов на горизонте, туда, где их ждет Претория.

«Да, что и говорить, дикарь у меня сыночек. Но когда доберемся до Ледибурга, он станет другим, – старался успокоить себя Шон. – Пойдет в школу, там из него выбьют весь этот вздор, да и я дома постараюсь – вколочу в него хорошие манеры. Нет, с ним будет все нормально».

В тот вечер, 3 декабря 1899 года, Шон спустил свой караван вниз по склонам холмов и встал лагерем на берегу речки Апиес. Шон с Дирком перекусили с дороги, и Шон отправил сына спать. Потом в одиночку взошел на гребень холма и посмотрел на север, откуда они приехали. В лунном сиянии необъятная, молчаливая земля казалась серебристо-серой. «Прощай, прежняя жизнь», – подумал он и, повернувшись к северу спиной, стал спускаться навстречу манившим его из долины внизу огням большого города.