Боевой генерал Ян Пауль Леру, сняв шляпу, стоял на высотке, возвышающейся над Тугелой. Он уже успел облысеть, остались только кисточки волос над ушами да на затылке густая щетка. Кожа на макушке, где шляпа защищала ее от палящего солнца, оставалась гладкой и белой, как сметана, но лицо было обветрено; стихии долго трудились над ним, пока не сделали его похожим на вырезанную из куска красноватого камня скульптуру.
– Приведи-ка мне лошадь, Хенни, – обратился он к стоящему рядом парнишке.
– Ja, дядя Пауль, – живо отозвался тот и бросился вниз по противоположному склону к загону для лошадей.
Из траншеи у ног Яна Пауля к нему обратился один из защитников:
– Господь услышал наши молитвы, дядюшка Пауль. Он дал нам великую победу.
Ян Пауль едва кивнул. И ответил тихим и смиренным голосом, без единой нотки торжества:
– Ja, Фредевик. Слава богу, это великая победа.
«Не столь уж она велика, я планировал совсем другое», – подумал он.
Вне досягаемости пушечного выстрела, почти что в пределах видимости невооруженным глазом, исчезали в бурой дали последние остатки разбитых наголову британцев.
«Почему они не подождали? – с горечью думал он. – Я же ясно им все растолковал, а они не послушались».
Его стратегический замысел был связан с этим мостом. Если бы только его бойцы на холме под высотками набрались терпения и не принялись палить, пока враг не перейдет на эту сторону! Тогда Господь отдал бы врага в их руки и они перебили бы не сотни, а тысячи. Зажатые в амфитеатре высоток, имея за спиной реку, ни один не смог бы спастись, когда его артиллерия разрушила бы мост. Он с грустью смотрел на ловушку, которую он с такой тщательностью готовил врагу. Сверху видны были все траншеи, замаскированные и хитроумно устроенные так, чтобы губительный огонь дочиста вымел бы заросшую травой чашу, в которую он надеялся заманить британцев. Эта ловушка уже никогда не захлопнется, ведь он понимал, что они сюда больше не сунутся.
Вернулся Хенни, ведя на поводу лошадь. Ян Пауль быстро вскочил в седло:
– Пошли, спускаемся вниз.
В свои сорок два года Ян Пауль Леру считался еще очень молодым для той власти, которой обладал. Когда старый Жубер ушел в отставку, в Претории многие противились назначению Леру, но президент Крюгер не посчитался ни с кем и заставил Народный совет принять его решение. Десять минут назад Ян Пауль послал ему телеграмму, которая оправдывала уверенность в нем президента.
Массивная фигура Леру держалась в седле свободно и непринужденно; ноги удобно упирались в стремена с длинными ремнями, длинная плеть свисала с запястья, шляпа с широкими полями защищала лицо от солнца, Ян Пауль спускался с холма, чтобы пожать урожай войны.
Подъехав к группе холмов, он двинулся между ними. Бойцы в траншеях вставали и громкими криками приветствовали его. Их голоса сливались в дикий рев, эхом отражающийся от склонов высоток; это напоминало торжествующий рев львов над своей добычей. Ян Пауль бесстрастно всматривался в их лица. Они были покрыты красноватой пылью и копотью сгоревшего пороха, и капельки пота, скатываясь вниз, прокладывали по этому гриму темные дорожки. Один раненый боец кричал ему приветствие, опираясь, как на костыль, на приклад винтовки, и губы его прорезали глубокие морщины боли. Ян Пауль остановил лошадь.
– Чего вскочил, дурачок, полежал бы лучше! – сказал он ему.
Тот болезненно оскалился и покачал головой:
– Nee, дядюшка Пауль. Я лучше пойду с тобой забирать наши пушки.
Ян Пауль энергично махнул рукой бойцам, стоящим рядом с раненым:
– Уведите его отсюда. Отправьте к врачам.
Он направил коня рысью к поджидающему его командиру отряда ван Вику.
– Я же приказал вам ждать, пока все они не перейдут мост, – вместо приветствия обратился к нему Ян Пауль, и улыбка ван Вика сразу завяла.
– Ja, дядюшка Пауль. Я знаю. Но я ничего не мог поделать. Палить начали молодые. Увидели у себя перед носом пушки – и пошло-поехало… я не смог их удержать. – Ван Вик обернулся и указал на противоположный берег. – Смотрите, как они были близко.
Ян Пауль повернул голову. Орудия, почти не скрытые колючим кустарником, стояли так близко, что можно было пересчитать спицы на их колесах и разглядеть, как блестят медные детали казенной части.
– Попробуй тут удержись… такое искушение, – запинаясь, проговорил ван Вик.
– Ну что ж. Дело сделано, словами его не переделаешь, – мрачно отозвался Ян Пауль, а про себя решил, что больше этот человек командовать не будет никогда. – Поехали, притащим их сюда.
На мосту Ян Пауль остановил длинную колонну следующих за ним всадников. То, что он там увидел, заставило все его нутро содрогнуться от ужаса, и ему сделалось дурно, хотя он не показал и виду.
– Убрать их, – приказал он.
Около тридцати бойцов спешились и двинулись вперед, чтобы очистить мост от трупов.
– Да смотрите поаккуратней с ними, на руках переносите, это вам не мешки с кукурузой. Перед вами мужчины. Храбрые мужчины.
Едущий рядом с ним Хенни плакал, не скрывая слез. Слезы капали на его залатанную твидовую куртку.
– Ну-ну, успокойся, мальчик мой, – тихонько бормотал Ян Пауль. – Слезы – это для женщин.
Он пустил лошадь через узкий проход между мертвыми. «И у меня глаза щиплет, – сердито думал он. – Это все от пыли, от солнца да порохового дыма».
Спокойно, без лишнего шума, без торжествующих улыбок победителей, они подошли к орудиям и рассыпались между ними.
Вдруг раздался винтовочный выстрел, и один из бойцов закачался, схватившись за пушечное колесо, чтобы не упасть.
Ян Пауль развернул скакуна и, прижавшись к его шее, пустил коня галопом к расщелине за орудиями, откуда прилетела пуля. Еще один выстрел – и пуля свистнула мимо уха, но к тому времени Ян Пауль уже был там. На полном скаку он остановил лошадь, и она встала на дыбы, а он соскочил с седла, мощным ударом ноги выбил винтовку из рук британского рядового и за шиворот поднял его на ноги.
– Послушай, ты, глупец… мы и так уже перебили… кучу народу… тебе все мало? – прорычал он по-английски в лицо солдатика, спотыкаясь от ярости в словах и делая паузы. – Все кончено! Сдавайся.
Потом он повернулся к оставшимся в живых английским артиллеристам, тесной кучкой прячущимся в расщелине:
– Сдавайтесь, сдавайтесь все! Хватит прятаться, вылезайте!
Те не двигались, наверно, целую минуту, потом медленно, по одному, начали вставать и, еле волоча ноги, выбираться из расщелины.
Одна группа буров уводила пленных, другие цепляли пушки и фургон с боеприпасами к упряжкам с лошадьми. И тут между стволами мимозы появились британские санитары-носильщики. Скоро их фигуры в военной форме, рыскающие в поисках своих раненых, смешались с бойцами буров.
Двое из них, темнокожие индийцы из военно-медицинской службы, наткнулись на бойца, лежащего поодаль на левом фланге. Он оказался буйный, и они никак не могли с ним справиться. Тогда Ян Пауль отдал Хенни поводья лошади и пошел посмотреть, в чем дело.
Раненый в полубреду выкрикивал страшные проклятия и отчаянно сопротивлялся попыткам индийцев наложить шины на его ногу.
– Оставьте меня в покое, сволочи! – крикнул он, и тяжелый кулак опрокинул одного из санитаров на землю.
Ян Пауль издалека узнал и голос, и этот мощный удар; он припустил туда бегом.
– Веди себя прилично или я тебе врежу! – прорычал он, подбежав к ним.
Шон с трудом повернул голову и попытался сфокусировать на нем взгляд:
– Кто это здесь? Ты кто такой? Проваливай, черт бы тебя побрал!
Ян Пауль не ответил. Он увидел раны Шона вблизи, и ему стало так дурно, что едва не стошнило.
– Дайте-ка сюда. – Он взял у потрясенных санитаров шины и присел рядом с Шоном.
– Убирайся! – заорал Шон. – Знаю, что ты хочешь сделать. Отрезать ногу, так?!
– Шон! – проговорил Ян Пауль, схватил его за руку и держал, пока Шон продолжал извиваться и ругаться.
– Убью, сволочь, подонок! Только тронь, я убью тебя!
– Шон! Да это же я! Посмотри на меня!
Шон медленно пришел в себя, успокоился, и взгляд его стал осмысленней.
– Ты? Это правда ты? – прошептал он. – Слушай, не дай им… не дай им резать мне ногу. Как это сделали с Гарри…
– Лежи смирно или я разобью твою глупую башку! – прорычал Ян Пауль.
Руки его, красные, как и лицо, мясистые большие руки имели толстые, как сосиски, мозолистые пальцы – но сейчас он работал ими осторожно, как мать обращается со своим ребенком. Наконец, держа его за щиколотку, он посмотрел на Шона:
– Теперь стисни зубы и держись. Ногу надо выпрямить.
Шон сделал попытку усмехнуться, но лицо его посерело под толстым слоем грязи, и пот крохотными капельками сочился сквозь кожу.
– Много болтаешь, чертов голландец. Сделай это!
Куски сломанной кости в клочьях изорванного мяса со скрипом соединились, и Шон задохнулся от боли. По всем мышцам тела прошла судорога, потом оно снова расслабилось – Шон потерял сознание.
– Ja, – проворчал Ян Пауль. – Так-то лучше.
Только сейчас на его лице появилось выражение сострадания. Он наложил шины, закончил перевязку и несколько секунд еще сидел на корточках рядом с бесчувственным Шоном.
– Выспись как следует, брат, – прошептал он так тихо, что санитары не разобрали ни слова. – И да спасет Господь твою ногу.
Он встал, и с каменно-красного лица начисто исчезли все следы жалости и печали.
– Уносите, – приказал он и подождал, пока санитары поднимут носилки и на подгибающихся от тяжелого груза ногах пойдут к своим.
А он поплелся по траве к своей лошади. Вскочив в седло, Ян Пауль еще раз бросил взгляд на юг, но санитары со своей ношей уже пропали среди деревьев мимозы. Он коснулся шпорами боков скакуна и двинулся вслед направляющейся к Тугеле длинной веренице фургонов, пленных и артиллерийских орудий. Стояла тишина, нарушаемая лишь звяканьем упряжи и меланхоличным стуком колес.