Бенджамин Голдберг являлся душеприказчиком своего брата. Собственность брата составляли сорок процентов акций компании «Голдберг бразерс лимитед», в активы которой входили пивоваренный завод, четыре небольших и одна очень большая гостиница, расположенная в Дурбане, на Марин-парад, шестнадцать мясных лавок и фабрика, которая производила варено-копченую свиную колбасу, свиные сосиски, бекон и копченый окорок. Последнее несколько смущало Бенджамина, но производство этих изделий приносило слишком большую прибыль, чтобы его останавливать. Бенджамин занимал также должность председателя правления компании и был держателем шестидесятипроцентного пакета ее акций. Присутствие в Натале двадцатипятитысячной армии голодных и жаждущих мужчин увеличило потребление пива и ветчины в такой степени, что серьезно усугубило его душевный дискомфорт, поскольку человеком он являлся, ко всему прочему, довольно миролюбивым. Огромные прибыли, свалившиеся на его голову благодаря военным действиям, радовали его и в то же время доставляли беспокойство.
Аналогичные чувства он испытал, когда в его доме появилась племянница. У Бенджамина было четверо сыновей, и ни единой дочери, а вот брат его Аарон оставил после себя единственную дочь, за которую Бенджамин с радостью отдал бы всех своих четырех сыновей. Не то чтобы мальчики плохо себя вели, нет, все они прекрасно вписались в его бизнес. Один управлял отелем «Порт-Наталь», старший стоял во главе администрации пивоваренного завода, а двое других пошли по мясной части. Но… – и тут Бенджамин вздыхал, – но Руфь! Наконец-то у него появилась девочка, чтобы скрасить его преклонные годы. Сидя за полированным обеденным столом с инкрустацией из серебра и изящного костяного фарфора, он смотрел на нее и снова вздыхал.
– Дядя Бен, прошу вас, не начинайте снова.
Руфь принялась энергично намазывать маслом жареный хлебец.
– Я только хочу сказать, что он нам нужен здесь. Неужели это так плохо?
– Саул – адвокат.
– И что? Это совсем неплохо. Он адвокат, но ведь нам нужен адвокат. Он сможет получать гонорары, которые сейчас я плачу разным жадным придуркам!
– Работать в компании он не хочет.
– Хорошо. Мы понимаем, он не хочет нашей поддержки. Мы понимаем, что он не хочет, чтобы на него работали твои денежки. Мы понимаем, какой он весь из себя гордый… но теперь-то у него появились обязанности. Теперь он должен думать не только о своих желаниях, но и о тебе – и о своем ребенке.
При упоминании о ребенке Руфь слегка нахмурилась. Бенджамин заметил это – от его острого глаза мало что могло укрыться. Ох уж эта молодежь! Ну как им объяснить? Он снова вздохнул.
– Ладно, оставим это. Подождем, когда Саул приедет в отпуск, – неохотно уступил он.
Руфь еще не говорила с Саулом о предложениях дяди насчет работы, но теперь на мгновение представила, как они будут жить в Питермарицбурге – достаточно близко от дяди Бенджамина, чтобы захлебнуться и утонуть в волнах его горячей любви, чтобы, как мошка, попасть в удушающую паутину родственных связей и обязанностей. Она в ужасе взглянула на него.
– Дядя Бен, если вы хоть словом обмолвитесь об этом с Саулом, я перестану с вами разговаривать, – твердо сказала она.
Как восхитительно пылают ее щечки, как горят эти глазки! Даже тяжелая черная коса, кажется, ожила и при малейшем движении головы ходит, как хвост разгневанной львицы.
«Ой-ой-ой! – Бенджамин опустил веки, чтобы скрыть свое восхищение. – Какой темперамент! Какая женщина! У такой женщины мужчина вечно будет молодым!»
Руфь быстро встала из-за стола. Только сейчас Бенджамин заметил, что на ней амазонка.
– Ты куда это собралась? Руфь, не собираешься ли ты снова кататься верхом?
– Собираюсь.
– Но ребенок!
– Дядя Бен, почему бы вам не ограничиться своими делами? – С этими словами она решительным шагом вышла из комнаты.
Ее тонкая талия еще не располнела от беременности, и двигалась она с грациозностью, вызывающей дикие диссонансы в натянутых душевных струнах старика.
– Ты зря позволяешь ей так к тебе относиться, Бенджамин, – мягко, как и все, что она делала, заметила сидящая напротив жена.
– Девочку явно что-то беспокоит, – отозвался Бенджамин. Он аккуратно вытер салфеткой усы, испачканные вареным яйцом, достал из жилетного кармана золотые часы на цепочке и внимательно посмотрел на циферблат, а затем поднялся. – Что-то очень серьезное. Попомни мои слова.
Шла пятница – странно, как это пятница стала той осью, вокруг которой вращалась неделя. Руфь пришпорила гнедого жеребца, и он рванул вперед так резво, что пришлось его немного попридержать, чтобы он перешел на легкий галоп.
Она прискакала несколько рановато, пришлось нетерпеливо поджидать еще десять минут на обсаженной дубами улочке позади Грейского госпиталя. Наконец сквозь живую изгородь незаметно, как заговорщица, выскользнула маленькая медсестричка.
– Ну что, принесла? – спросила Руфь.
Девушка кивнула, быстро огляделась и достала из-под серого медицинского халата конверт. Руфь отдала за него золотой соверен. Зажав монету в руке, медсестра направилась обратно к изгороди.
– Погоди-ка, – остановила ее Руфь.
Ей не хотелось так вот сразу прерывать этот единственный осязаемый контакт с ним.
– Как он там?
– Там все написано, мэм.
– Я понимаю… но скажи, как он хоть выглядит? Что делает, что говорит? – стояла на своем Руфь.
– О, сейчас выглядит хорошо. Уже встает, всю неделю расхаживал, с палками правда, и этот его большой черный дикарь помогал ему. В первый день упал… о, слышали бы вы, как он ругался! Не дай бог!
Обе женщины рассмеялись.
– Он еще тот тип… Вчера сестра, которая за ним ходит, хотела его помыть, так он такое устроил! Между прочим, уже не в первый раз. Назвал ее шлюхой бесстыжей. Но она тоже в долгу не осталась. Высказала все, что о нем думает. Потом была очень довольна и всем об этом рассказывала.
Она продолжала болтать, а Руфь слушала как зачарованная.
– А знаете, что он вчера выкинул? Когда я меняла ему повязки? – Рассказчица стыдливо покраснела. – Шлепнул меня сзади!
Тут Руфь неожиданно рассердилась – словно горячей волной ее окатило. Но тут же остыла: эта девица – серая мышка, куда ей…
– И еще он сказал…
– Хватит, спасибо, – перебила ее Руфь, едва удержав руку, сжимающую хлыст. – Мне пора.
Обычно длинные юбки амазонки мешали ей сесть на лошадь, но на этот раз она сама не заметила, как оказалась в седле.
– Через неделю, мэм?
– Да, – ответила она и хлестнула жеребца.
Он резко взял с места в карьер, и, чтобы не упасть, ей пришлось ухватиться за луку седла. Она еще никогда так не скакала, погоняя и хлыстом, и шпорами; бока бедного животного потемнели от пятен пота, в стороны летели клочья пены.
Только когда Руфь оказалась далеко от города, на пустынном берегу реки Умгени, ревность ее стихла и ей стало стыдно. Спешившись, она ослабила подпругу жеребца, слегка потрепала его по шее и привязала к плакучей иве. Затем направилась по берегу к своему любимому месту, где у самой воды лежало бревно.
Руфь присела и вскрыла конверт. Если бы Шон знал, что график его температур, отчет о текущем состоянии, рекомендации лечащего врача и уровень сахара в моче изучается с таким жадным вниманием, то к своим многочисленным болячкам он, вероятно, прибавил бы еще и какой-нибудь разрыв селезенки.
Руфь наконец сложила листки обратно в конверт и спрятала его под курточкой амазонки. Без бороды он, наверно, совсем другой. Она смотрела на зеленоватую воду, и ей казалось, что оттуда на нее смотрит его лицо. Носком сапожка она тронула поверхность воды – по ней пошла мелкая рябь, и образ пропал.
Ее охватило чувство глубокого одиночества.
– Я не должна приходить к нему, – прошептала Руфь, пытаясь укрепить свою решимость, которая удерживала ее уже несколько недель, с тех пор как она узнала, где находится Шон. Он ведь так близко, какой ужас, совсем близко.
Она взяла себя в руки и, снова глядя в воду, попыталась увидеть там лицо своего мужа. Но разглядела лишь золотистую рыбку, тихо скользящую над песчаным дном, с чешуей, напоминающей зубья напильника. Руфь бросила в воду камешек – рыбка метнулась в сторону и исчезла.
Саул. Смешной маленький Саул со своей обезьяньей физиономией, который умел заставить ее смеяться так, как смеется мать, глядя на своего ребенка. «Я люблю его», – подумала она. И это правда, она любила его. Но у любви много обличий и форм, и некоторые из них похожи на горы, высокие и массивные, с зазубренными скалами и выступами. А другие как облака, бесформенные, без острых углов. Облака наплывают на горы, меняют форму и плывут себе дальше… А горы остаются на месте, все такие же незыблемые. Горы стоят вечно.
– Моя гора, – пробормотала она и снова живо представила себе Шона: вот он высится над ней, когда кругом бушует буря. – Буря, шторм, Сторма, – прошептала Руфь.
Она ощутила внутри тепло, оно исходило из живота – из самого чрева ее поднимался жар, превращаясь в горячее безумие, с которым она уже не могла совладать. Руфь вскочила и побежала обратно к лошади; развевающиеся юбки хлестали ее по ногам, и руки дрожали, когда она подтягивала подпругу.
– Еще только раз, – пообещала она самой себе. – Еще раз – и все.
Она в отчаянии вцепилась пальцами в седло.
– Только один раз, я клянусь! – снова проговорила она. И судорожно добавила: – Не могу ничего с собой поделать… Я пыталась – о боже, как я пыталась!
Вышагивая по госпитальной веранде, Руфь слышала за спиной одобрительный шепот и приглушенные комментарии в свой адрес. Одной рукой она грациозно придерживала юбки, не менее изящно стучали ее каблучки о цементный пол, в такт шагам колыхались бедра. В глазах сверкало необузданное стремление, под курточкой цвета красного вина решительно выступала вперед грудь. От бешеной скачки у нее раскраснелись щеки, блестящие черные волосы растрепались и теперь развевались, ниспадая на плечи и лоб.
Измученные одиночеством и болезнями, люди смотрели на нее как на спустившуюся с неба богиню; потрясенные ее красотой, восхищенно и вместе с тем печально они смотрели на нее, понимая всю ее недоступность для них. А она будто совсем их не замечала, не чувствовала на себе взглядов их изголодавшихся глаз, не слышала их страстного шепота… она видела только одного Шона.
Опираясь на палку и неловко волоча больную ногу, Шон медленно пересек лужайку и подошел к веранде. Опустив глаза под нахмуренными бровями, он о чем-то думал. Когда она увидела, как он исхудал, у нее перехватило дыхание. Руфь уже успела забыть, какой он высокий, как широки его жилистые плечи. Она никогда прежде не видела его широко выступающих скул, гладкой и бледной кожи лица со слегка синеватым отливом от недавно сбритой бороды. Но вот глаза она помнила, эти глаза под густыми черными бровями, и его крючковатый нос над широким чувственным ртом.
Пройдя до конца лужайки, он остановился, для устойчивости широко расставив ноги, в землю между ними воткнул трость, обеими руками уперся в набалдашник и, подняв голову, посмотрел на нее.
Тянулись долгие секунды, а они все стояли не двигаясь. Шон не сводил с нее глаз, ссутулившись и продолжая опираться на трость. Она же оставалась в тени веранды, одной рукой придерживая юбки, а другой обхватив горло, словно пыталась сдержать трепещущее чувство.
Но вот Шон расправил плечи, выпрямившись во весь рост. Отбросил в сторону трость и протянул к ней руки.
Руфь вдруг сорвалась с места и бросилась к нему. Она упала в его объятия, и Шон крепко прижал ее дрожащее тело к себе.
Обеими руками обвив его талию и прижав лицо к его груди, она вдыхала запах мужчины, его запах, чувствовала твердые мышцы его рук, и ей казалось, что теперь ей ничего не угрожает. В таком положении никто не посмеет тронуть ее.