Лиде так и не поставили окончательного диагноза.
Сложный клинический случай, дружно говорили врачи.
«Сложный случай», тем не менее, весьма упростил жизнь, когда девочка пошла в школу.
Одноклассники с восторгом нашептывали вызванной к доске Лиде формулы, правила, решения, отрывки произведений и куски параграфов.
Учителя бдительно вставали к стене, чтобы класс был в поле зрения, ходили между рядов, напрягали слух, пожилой математик приставлял к белесому уху раскрытую ладонь, надеялся уловить шепот подсказок, но все без толку: Лида слышала даже то, что ребята наговаривали, не разжимая губ, или начитывали в коридоре, а то и за стеной, в туалете или соседнем кабинете.
Впрочем, подсказки Лиде требовались не часто, она и без помощи многочисленных суфлеров без особых усилий получала четверки и пятерки.
Но, несмотря на легкость, с какой девочка училась, школу она не любила за унылое однообразие звуков.
А когда на выпускном вечере услышала, как учительница пения, которую Лида когда-то простодушно уличила в фальшивой игре на баяне, прошептала завучу: «Сегодня даже Гречинина красавица», то решила навсегда вычеркнуть из памяти заполошный школьный звонок, сердитый стук указки и хромой скрип стульев.
Этим же летом Лида поступила в Петербургский университет кино и телевидения на отделение аудио и визуальной техники. После второго курса пришла подработать на петербургскую студию «Мельница», да так и осталась на три года ― писала звук к сериалу «Улицы разбитых фонарей».
С двух часов дня до 11 вечера она сидела перед студийным компьютером и удаляла случайные шумы: во время озвучения у актеров урчало в животе, не ко времени играли забытые в карманах мобильники, тикали и сваливались с руки часы, нападали смех или икота.
А ночью она шла пешком от метро в комнату коммунальной квартиры и подставляла лицо тихим мазкам затяжного дождя, веселым песням неоновых огней или мелкой россыпи светящегося инея.
В первое время в убогой комнате темной коммуналки, вдалеке от родного города и родителей, было грустно до слез. Лида тосковала по дому и, чтобы не чувствовать себя совсем одинокой, вела долгие мысленные беседы со своей единственной подругой, красавицей Алиной,
Но постепенно она привыкла обходиться без родителей и пронзительно полюбила приморский город.
Вздохи набухших стен и оплывших арок, треск рассевшихся по мокрым черным ветвям розовых звезд, исчезающий грохот бегущей под брусчаткой электрички, собственные шаги, рикошетом наполняющие дворы-колодцы, сопение промокших туфель ― Лида была готова целовать каждый звук сырого льдистого города. И была твердо уверена: она никогда не уедет с берегов Невы, не бросит любимую «Мельницу», ставшую вторым домом!
Но обстоятельства сложились по-другому.
В середине пятого курса у Лиды, как и у всех выпускников, появился свободный от лекций и лабораторных работ день ― дипломный.
Лида выбрала тему диплома ― использование компьютерных технологий в обработке звука, и с жаром взялась за сбор материала. Собственно, проводить исследования по теме она могла хоть каждый день, без отрыва от производства: на «Мельнице» работали самые современные компьютеры. Но научный руководитель Лиды, добрейший и скромнейший доцент Пересыпкин, предложил начать работу с исторического раздела о записи в тон―студиях. Лида морщилась ― кому это надо, если любой звук можно купить на диске, очищенный и оцифрованный? Вон их сколько на лотках любого радиорынка, россыпи! Неужели старый чудак думает, что у грома, произведенного за сценой с помощью листа железа, есть будущее? Забавно, конечно, но не более.
― И все-таки, Лидия, настоятельно рекомендую вам съездить на «Мосфильм», ― бубнил Пересыпкин. ― Я договорюсь с Фаиной Акиндиновной.
Лида вздохнула ― ну почему пожилые люди так упорно цепляются за прошлое? ― и поехала на Московский вокзал за билетами.
Москва встретила грязноватым бесснежным морозцем.
Все, что в Петербурге было свинцово-синим ― небо, речная вода, асфальт, в столице оказалось буро-коричневым.
Лида смотрела в окно троллейбуса: унылые, хоть и подкрашенные, хрущевские пятиэтажки, разномастные вывески полуподвальных магазинчиков, натруженные бетонные заборы. А уж звуки… Разве что джазовой синкопой мелькнул новый роскошный жилой комплекс, да повис на мгновенье бравурный сталинский марш.
М-м-да, Мосфильмовская улица это вам не пальмовые окрестности «Юниверсал» или «Уорнер Бразерс», на которых мечтала побывать Лида.
Она слишком рано вышла из троллейбуса и теперь наугад шагала вдоль бесконечной ограды студии: территория концерна «Мосфильм» оказалась необъятной, как плечи родины-матери.
Когда Лидины ноги в лакированных сапогах на шпильках совершенно окоченели, появилась триумфальная арка центрального входа.
Охранник молча, ленинским жестом, указал направление к бюро пропусков. Лида прошла вдоль укрытых лапником и деревянными ящиками клумб, подошла к проходной и разочарованно свела брови: если бы не объявление «Вход на студию только по пропускам», обшарпанная дверь могла вести на доживающий свои дни завод по производству изоляторов или электродов.
Внутри здания Лидина скорбь усилилось: изрисованная пастой стойка, затоптанные полы.
Единственным признаком современности оказался сияющий красным и черным автомат с кофе, какао и чаем.
«Трэш полный! Вот понесло меня, только деньги потратила», ― с досадой подумала Лида.
Отстояв небольшую очередь, она получила пропуск, похожий на квитанцию из сапожной мастерской. И где же пластиковый бэйджик с надписью «visitor» и мгновенной фотографией ее персоны?..
«ПК «Тонстудия», студия шумового озвучания №8», ― мрачно прочитала Лида и побрела в другое здание.
Прокуренные, затертые, темные коридоры и переходы, дешевый грязноватый мрамор и мутные деревянные панели, ― социалистическая эстетика 70-х годов прошлого века и затхлые, колченогие звуки еще больше разочаровали гостью.
Редкие вкрапления глянца: постер с рекламой фильма в металлической раме, пальма в хромированном горшке или кожаное кресло перед дверями в кабинет ― отремонтированные «места для рабочих групп», которые «Мосфильм» активно сдавал в аренду съемочным бригадам, лишь подчеркивали общие масштабы запустения.
Лида с тоской открыла высокую дверь, миновала коридорчик с аварийным освещением, осторожно вошла в темноту и оказалась в огромном зале кинотеатра, из которого зачем-то унесли все сиденья, превратив в загроможденный склад.
На экране беззвучно сменялись кадры фильма: заснеженные горы, всадники.
Справа от Лиды сквозь толстое стекло едва пробивался густой желатиновый свет.
Лида вытянула шею, осторожно заглянула внутрь и увидела свое отражение в комнате, обшитой деревянными рейками и белыми плитами, с большим микшерским пультом.
Пошарила взглядом: в застекленной кабине обнаружились навороченная цифровая станция и роскошные микрофоны!
Лида повеселела. Пусть студии и 90 лет, но кое-какая техника оказалась вполне современной.
Пересыпкин говорил, здесь есть студия электронного синтеза и обработки шумов, можно создавать спецэффекты! Вот бы прямиком туда! За мощный двуядерный компьютер, в электронную фонотеку!
Она покрутила головой: может дверь где-то рядом?
Но увидела лишь лунным туманом белеющие в темноте раковину и унитаз.
«Это, значит, и есть обещанное Пересыпкиным огромнейшее количество разнообразных фактур для записи синхронных шумов? ― хмыкнула Лида. ― Когда Лидия Гречинина впервые переступила порог известного на весь мир киноконцерна, ее встретил ликующий шум унитаза! Ладно, хоть что-то услышала…»
Она поставила на пол сумку, расстегнула пуховик.
И вдруг в затхлой сырой темноте жалобно зазвенела степь, и навзрыд закричала птица, женщина с фиолетовыми глазами молча сжала окоченевшее тельце младенца, бешеный ветер рвал ее старинные одежды и присыпал прорехи и складки сухим снегом.
Лида задрожала, широко раскрыла глаза и так порывисто вдохнула раскрытым ртом, что в горле запершило.
Но степь, птица, ветер затихли, внезапно, словно на них накинули ватное одеяло.
Лида вглядывалась в мрачные силуэты и контуры, но не могла понять, чем заставлено и завалено огромное помещение, напоминающее развалины замка после землетрясения?
Наконец, глаза привыкли к темноте, и Лида увидела посреди зала, чуть ближе к левому краю экрана, грузную женщину перед свисающим из-под потолка микрофоном.
Лида медленно, почти ощупью, пошла вперед, мимо вереницы никуда не ведущих дверных и оконных проемов, за которыми чернели стены.
Ноги то вязли в песке, то цеплялись за брусчатку.
Вдруг каблуки ее сапог звонко простучали по паркету.
Женщина перед микрофоном развернулась, качнув широким платьем, и зычно гаркнула:
― Кто разрешил?!
Лида вздрогнула, опомнилась и растерянно уставилась на даму.
― Кто такая, черт возьми?!
― Я из Петербурга, Лидия Гречинина, ― срывающимся голосом забормотала Лида. ― От Пересыпкина: он сказал, здесь есть Фаина Акиндиновна, самая опытная в стране… Фактуры все знает… Господи, что это сейчас был за звук? Откуда? Я с ума сойду, никогда ничего подобного не слышала! Не подскажете, как найти Фаину Акиндиновну?
― Я ― Фаина Акиндиновна. Что ж ты, дитя, во время записи топаешь, ровно зебра цирковая?!
― Простите, пожалуйста! Я как услыхала звуки, меня как под гипнозом повело. Что это плакало так?
Фаина Акиндиновна щелкнула выключателем старенькой лампы, давшей миску жидкого света, и похлопала по прижатой к пышному животу металлической конструкции размером с мясорубку.
― О! Сама сварганила: эту часть на помойке на даче нашла, а это внук из игрушки выдрал.
Фаина Акиндиновна крутанула рукоять и в воздухе повисло рыдание.
Когда звук истончился и вновь наступила тишина, женщина положила звякнувшую конструкцию на столик и энергично спросила в микрофон:
― Как там наши дела?
― Ой, отлично, Фаиночка! ― раздалось из динамика. ― Записано, спасибо, моя дорогая!
― Тигран, ты откуда появился?
― Прокрался тайком!
― Иду здороваться! Пойдем. Лида тебя зовут? Лидия, роскошное имя! Такое, знаешь ли, с отзвуком Крыма моей юности и ароматом черного вина. Утомленное солнце, нежно с морем прощалось!
Фаина Акиндиновна с грацией раздавшейся с годами газели поиграла полными руками и большой грудью, шумно дыша, обхватила рукав Лидиного пуховика и потащила девушку через темный зал.
― Сейчас разденешься, попьем чайку. С поезда, наверное? Холодная, голодная? Чайничек поставим, у меня пирожки с капустой есть.
Из микшерской вышел высокий молодой мужчина с носом, похожим на утес над Угрюм-рекой.
Лида сразу узнала известного режиссера.
Фаина Акиндиновна еще раз весело воскликнула «Тигранчик», расцеловалась с режиссером щеками, велела передавать привет супруге и, бодро вскинув кулак, заверила:
― Помяни мое слово, вернешься с призом!
Режиссер трижды мелко сплюнул.
― Можешь не плевать, у меня глаз хороший! ― заверила Фаина Акиндиновна.
― Спасибо вам, дорогая! ― поблагодарил мужчина, кивнул Лиде и пошел из студии, оставляя синеватый льдистый аромат.
Два дня Лида провела… в сказке? В чудесном мире мечты? А, может, в раю: где еще воздух наполнен такими ясными, чистыми, загадочными и волшебными звуками?
Лишь глубокой ночью ― работа студии была расписана круглосуточно, она прикорнула на пару часов на старом диванчике, но даже во сне думала об услышанных звуках.
Тон―студия встретила Лиду грубым нагромождением старья, а оказалась пещерой Али-Бабы, только хранились в ней не золотые кубки да сундуки с алмазами и рубинами, а россыпи драгоценных шумов.
Каждый предмет, извлеченный Фаиной Акиндиновной из ящика, снятый с полки или поднятый с пола издавал эталон звука: никаких посторонних примесей, досадных помех, налипшей грязи.
И сердце Лиды подхватывало звон, трель или шорох и дрожало чутким серебряным камертоном.
Вдоль одной из стен главного зала тон―студии стояло множество прикрепленных к полу дверей. Лида открывала каждую и с восторгом слушала таинственный скрип тяжелого притвора средневекового замка или кокетливый стук зеркально-золоченых створок французского будуара, хай-тековское щелканье титановой двери будущего или жуткий стон навсегда захлопывающейся тюремной. Здесь были двери, ведущие в русскую баню, камеру, коммунальную квартиру, подземелье. Рядом стояли калитки, ворота, плетни. В любой момент готовы были клацнуть многочисленные засовы, задвижки, замки. Окна деревенских изб и панельных домов ждали возможности распахнуться, щелкнуть шпингалетами, хлопнуть форточками, прозвенеть стеклами. Унитазы и раковины всех эпох, эмалированные, фаянсовые, корабельные или больничные, с парой медных кранов или свисающей с бачка ручкой на цепочке, ржавые и сияющие, рукомойники и старинные ванные шумели, звонко капали, сливали и наполняли видеоматериал звуками воды.
Песок, в котором увязли Лидины каблуки, оказался одной из дорожных фактур: в полу зала были вырезаны квадраты, наполненные глиной, гравием, асфальтом, каменной брусчаткой. Во время озвучения одного из эпизодов (по экрану шла юная девушка в золотистых туфельках) Фаина Акиндиновна молодо процокала каблукам стоптанных башмаков, и если бы Лида не видела своими глазами, решила бы: звонкий шум в студии производила балерина, а не пожилая фигуристая дама.
Печи и плиты, кровати и диваны, слесарные инструменты и пуговицы, ложки ― деревянные, алюминиевые, серебряные, жидкости, сосуды и специальная ванна для подводных шумов, ― звуки можно было извлекать бесконечно.
Не один шкаф занимала обувь: валенки, лапти, кирзовые сапоги, зимние замшевые ботики. Фаина Акиндиновна азартно, хотя и чертыхаясь, натягивала унты или атласные дворцовые туфельки и то грузно шагала «по снегу», то легко расшаркивалась в шелковистом реверансе или бодро маршировала на плацу.
― Как у вас все здорово получается! ― восклицала Лида и прижимала ладони к пылающим щекам.
― О―ох, дитя, я этим всю жизнь занимаюсь: топаю, вою да стучу, ― весело откликалась Фаина Акиндиновна. ― Ничего другого не умею. Куда меня теперь?
― Да что вы! Вы ― уникальный специалист! ― восхищалась Лида.
― Поработаешь лет десять и такой же уникальной станешь! ― отмахнулась Фаина Акиндиновна и повела восторженную гостью к полкам с посудой, ларям с крупами.
Фаина Акиндиновна открыла банку с этикеткой «Крахмал» и спросила:
― Как хруст снега делают, знаешь?
― Крахмалом? ― догадалась Лида.
― Молодец, сообразила.
Лида погрузила руку в белоснежную пудру и с наслаждением потерла шелковистую пыль подушечками пальцев.
В жестяной банке раздались таинственные снежные шаги.
Фаина Акиндиновна и Лида проходили вдоль бесконечных ящиков и полок с ярлычками: «капель», «велосипедный звонок», «опасная бритва».
― Все нужно подписывать, ― учила Фаина Акиндиновна. ― Иначе, когда нужно, нипочем не вспомнишь, где что лежит?
Лида внимала каждому слову.
Особый ее восторг вызвали самодельные установки для имитации различных шумов.
Она долго крутила рукоятку барабана и слушала, как в металлических лопастях поет ветер. Стоило раскрутить ручку посильнее, ветер выл, как души грешников, притормозишь вращение, и рвется тонкий стон в печной трубе.
Лида смотрела во все глаза, слушала в оба уха, запоминала, училась, торопливо заносила советы и сведения в старый, подержанный наладонник, до изнеможения «терпела», чтоб не отвлекаться на беготню в туалет, и все-таки со вздохом должна была признать: двух дней для овладения всеми шумовыми фактурами совершенно недостаточно!
Вечером она, чуть не плача, обняла на прощание Фаину Акиндиновну, довольно музыкально, как заметила женщина, шмыгнула носом и с грустным, но просветленным лицом вышла из студии №8.
В пепельных коридорах и чернильных переходах звенели сквозняки, шептались волны сигаретного дыма, струились мраморные ступени и пели двери.
Газета «Правда», торчащая из кармана дерматиновой куртки въедливого пенсионера, трепетала японским бумажным журавликом. Полиэтиленовый пакет с мусором несло по улице с шорохом осеннего бамбука.
Москва переливалась россыпями золотистых потрескиваний и бледно-розовых шипений.
Мириады звуков завихрялись сияющими хвостами, рассыпались кометами, толклись над Лидиной головой роем белесых мошек.
В черном морозном небе, как кристаллы Сваровски в дорогой люстре, позвякивали крошечные звезды.
Даже в метро, холодном и промозглом, Лиду сопровождало нежно звенящее облачко.
У вокзала, в шалмане павильончиков с дешевым китайским барахлом под названием «Товары в дорогу», Лида купила за 270 рублей кулончик на подозрительно сияющей цепочке: в глубине ажурной морской звезды (впрочем, возможно это было солнце) в нефритовом шарике таинственно звенела… тугая пружинка? Колокольчик? Сталистая фольга? Счастье?
В темном и теплом купе поезда она положила на столик билет, на ощупь надела на шею цепочку с изумрудной каплей, взобралась на заправленную полку и провалилась в сон, в котором не оказалось ни единого звука. Лида не слышала радостного голоса попутчика, удивленного, что обладательница нижней полки заняла непопулярную верхнюю, вырвавшегося как из котла шума стоп-крана, воплей радиодиджея, звона стаканов с чаем, стука колес и пьяного смеха пассажиров, которые глубокой ночью возвратились из вагона-ресторана и долго топтались на голенищах упавших под ноги Лидиных лакированных сапог.