Бах.
Тук – скрип – тук.
Я моргнул и оглянулся. Во сне я сбросил с себя простыни, Танцующий Вентилятор лежал лицом вниз, и его лопасти беспомощно выталкивали воздух в пол.
В комнате стало душно и сухо. Когда я решил присесть, оказалось, что мой затылок прилип к бежевой наволочке Маму. Во рту было сухо до корок, ощущения просто омерзительные.
Тук – скрип – тук. Что-то стучало по оконной раме за зеленой занавеской. Падавшая на нее тень больше всего напоминала тень гуманоида. Я отодвинул занавеску и выглянул наружу, заморгав от яркого света. Но того, кто только что был там (если он вообще был одушевлен), уже и след простыл.
Я натянул на себя какую-то одежду и на цыпочках вышел в коридор.
В доме было тихо. Мама, папа и Лале все еще спали после долгого путешествия сквозь пространственно-временной континуум, и я сам нашел кухню и дверь, ведущую на задний двор.
На солнце я начал моргать, ожидая, что глаза быстро привыкнут к свету. Он был таким ярким, что я даже чихнул. Солнце в Йезде светило очень мощно и теперь висело прямо над головой. Все поверхности накалились добела.
Свет слепил меня.
Я снова чихнул.
Откуда-то сверху раздался низкий голос. Человек говорил на фарси. Я моргнул и поднял взгляд.
Ардешир Бахрами, мой дедушка, приставил лестницу к стене дома, прямо рядом с маленьким круглым окошком над моей кроватью, и был уже на полпути на крышу.
Бабу оказался выше, чем я ожидал. На нем были классические брюки цвета хаки, белая рубашка в тонкую полоску и строгие туфли, над которыми на лодыжках кольцом собрались носки. Он забирался вверх по лестнице.
На мой взгляд, дед выглядел вполне здоровым, несмотря на то что мама с папой утверждали обратное. И на то, что Маму мне сказала, будто он теперь больше спит.
Он выглядел хорошо.
Я откашлялся и убрал волосы от лица. На голове у меня был настоящий овин (одна из оборотных сторон пышных персидских волос), хотя спал я совсем недолго. По крайней мере мне так показалось. Может быть, это только по моим ощущениям прошло несколько часов, а на самом деле прошел уже целый день.
Может быть, уже наступило завтра.
Я хотел поздороваться, но в горле что-то сжалось, и на свет я произвел только сдавленный писк.
Так странно было говорить, зная, что он меня услышит. Зная, что я могу протянуть руку и дотронуться до него, если он, конечно, когда-нибудь слезет с крыши.
Кажется, я себе совсем иначе рисовал нашу первую встречу.
Бабу водрузился на крышу, на мгновение покачнувшись на самом верху лестницы, и я был уверен, что сейчас стану свидетелем падения родного дедушки прямо в объятия смерти.
– Сухраб! – закричал он. Дед смотрел в сторону сада, мимо грядок с травами, по направлению к сараю, спрятавшемуся за деревом киви, которое раскинуло ветви по трельяжной сетке.
Персидские дети (даже персы только частично) с раннего детства разбираются в плодовых деревьях.
Из сарая какой-то мальчик тянул шланг, постепенно разматывая его, распутывая узлы и устраняя перекруты.
Я раньше этого мальчика не видел. Он выглядел как мой ровесник, значит, не мог быть одним из моих двоюродных братьев, потому что все они старше меня.
Я взглянул на Бабу, который снова выкрикнул: «Сухраб!» – а потом на мальчика, который что-то ответил деду на фарси.
– Кхм.
Бабу на секунду покачнулся и посмотрел вниз, прямо на меня.
Поднял брови.
– Ой! Привет, Дариуш. Я скоро спущусь. Помоги-ка пока Сухрабу.
Сухраб снова что-то крикнул и помахал мне. Солнце припекало затылок, когда я побежал к нему навстречу: грубый камень внутреннего двора сменился колючим травяным газоном, а затем мои босые ступни снова почувствовали камень. Он был очень теплым.
Сухраб был ниже меня ростом, мускулистый и худой. Черные волосы коротко подстрижены, лицо украшает самый изящный персидский нос из всех, что я видел в жизни. У него были карие глаза, как у меня, но в них таился какой-то скрытый свет.
Я даже подумал, может быть, карие глаза – это вовсе не так скучно.
– Э… – произнес я. – Привет.
И только потом понял, что это, вполне вероятно, самое бестолковое приветствие в истории американо-иранских отношений.
Поэтому я поправился:
– То есть салам.
Слово «салам» означает «мир», только не на фарси, а на арабском языке, хотя при этом оно является стандартным приветствием для большинства Настоящих Персов.
– Салам, – ответил Сухраб.
– Э… Khaylee kami Farsi harf mizanam.
Фарси я знал ровно настолько, чтобы, запинаясь, произнести, что я едва ли говорю на фарси.
Когда Сухраб улыбался, вокруг его глаз появлялись морщинки. Могло даже показаться, что он щурится.
– Можешь говорить на английском.
– А, хорошо. Ну. Меня зовут Дарий. Я внук Бабу… То есть внук ага Бахрами.
– Из Америки. – Сухраб кивнул и передал мне один из узлов, которые пытался развязать. Я держал шланг, пока Сухраб продевал другой его конец через петли. У него были короткие, пропорциональные телу пальцы. Я обратил на них внимание, потому что мои собственные пальцы всегда казались мне до странного длинными, как у скелета.
Сухраб потряс шлангом, чтобы узел окончательно развязался. Я нашел еще один узел и протянул ему.
– Э…
Сухраб поднял на меня взгляд и снова вернулся к работе.
– Мы с тобой родственники? – спросил я.
Это был неловкий, но вполне закономерный вопрос, который может задать один перс другому. Меня связывали дальние родственные связи с несколькими иранскими семьями в Портленде. Чаще всего эта связь появлялась благодаря браку, но в Портленде у меня нашелся, например, даже четвероюродный племянник.
К составлению генеалогического древа персы относятся даже с большей тщательностью, чем хоббиты. Особенно персы, живущие не в Иране.
Сухраб сощурился и пожал плечами.
– Я живу тут поблизости.
Мне никогда не приходило в голову, что у Маму и Бабу могут быть соседи.
То есть я, конечно, знал, что они живут в городе, но другие жители Йезда всегда оставались для меня не более чем абстракцией. Даже на фото, которые я видел, обычно отсутствовали соседи или местные жители.
Маму и Бабу всегда существовали в своей собственной кубической вселенной: только они двое и стены комнаты, в которой стоит их компьютер.
Сухраб тем временем размотал последний узел в шланге. А потом, прежде чем я успел сориентироваться, он направил на меня распылитель и нажал на ручку. Я поднял руки и закричал, но из шланга побежала всего лишь тонкая струйка воды.
Сухраб рассмеялся. Мне понравился его смех: такой раскованный, свободный, как будто его совсем не волновало, кто его услышит.
Когда он сжал мне плечо, его ладонь была теплой, несмотря на то что он держал шланг, на котором собрался прохладный конденсат.
– Прости, Дариуш. Он же еще не подключен.
Я попытался посмотреть на Сухраба сердито, но это было просто невозможно, потому что он снова весь зажмурился, и в конце концов я сам рассмеялся.
И решил, что Сухраб мне нравится.
Важно помнить: каждый иранец знает хотя бы одного человека по имени Сухраб. Если не знает сам, то точно знаком с кем-то, кто знает какого-нибудь Сухраба. В Портленде у одной из маминых подруг (с которой мы не состоим в родственной связи) есть племянник по имени Сухраб.
Теперь у меня тоже был свой собственный Сухраб.
Имя Сухраб впервые появилось в легенде о Рустаме и Сухрабе, которая входит в состав народного эпоса «Шахнаме». На самом деле это что-то вроде «Сильмариллиона» персидских сказаний и легенд. В него входят и другие истории, например о царе Траэтаоне и его троих сыновьях, о Зале и Симурге (это такая персидская версия птицы Феникс), о царе Джамшиде. Но ни одна из них не снискала такой популярности, как сказание о Рустаме и Сухрабе.
Рустам был легендарным персидским воином, который по воле случая во время битвы убил своего сына Сухраба.
Все это глубоко трагично.
История эта действительно укоренилась в ДНК каждого персидского мужчины и мальчика; наверное, именно поэтому каждый мальчик-перс так усердствует, чтобы угодить своему отцу.
Интересно, может, все отцы втайне хотят убить своих сыновей? Хотя бы чуть-чуть.
Возможно, это многое объясняет в поведении Стивена Келлнера.
Да-да, очень даже возможно.
– Сухраб! Дариуш!
– Bebakhshid, ага Бахрами!
Это означает «простите». Или «извините меня».
Как я уже говорил, фарси – язык, очень чувствительный к контексту.
Я помог Сухрабу донести шланг до Бабу, и дедушка затащил несколько его витков на крышу. Сухраб стоял у основания приставной лестницы, поставив левую ногу на нижнюю перекладину.
– Ты любишь инжир, Дариуш?
– Ну…
Любовь к инжиру не была одной из персидских черт, передавшихся мне по наследству.
Все Настоящие, Нечастичные Персы любят инжир.
А мне этот фрукт кажется подозрительным. Я как-то случайно вычитал, что цветки инжира опыляют маленькие осы, которые забираются внутрь, сношаются и там же погибают. С тех пор я не могу избавиться от мысли, что однажды, откусив кусочек инжира, я проглочу двух дохлых ос.
– Твой дедушка выращивает лучшие фиги в Йезде, – сказал Сухраб, но потом пожал плечами. – Правда, они созреют только летом.
– Дариуш-джан, – крикнул Бабу с крыши и махнул рукой в направлении сарая. – Пожалуйста, включи воду.
– Хорошо.
Шланг немного протекал, так что я приладил его как можно крепче, а потом подошел к Сухрабу, и мы стали наблюдать за Бабу. Пошатываясь, тот передвигался по крыше и опрыскивал сверху свои фиговые деревья, как будто это была самая безопасная и разумная техника в мире.
Сухраб сощурился и посмотрел на меня.
– Расслабься, Дариуш. Он это каждую неделю делает.
Это только сильнее меня обеспокоило.
У меня сбивалось дыхание, когда Бабу подходил к краю крыши и наклонялся, чтобы достать до самых дальних листьев фиговых деревьев.
Я тоже встал на нижнюю перекладину лестницы и спросил у Сухраба:
– Ему обязательно так делать?
– Думаю, нет.
– Так что, просто будем наблюдать, пока он не закончит?
– Да.
– Ладно.