Генри Адамс проснулся в собственной постели в доме на Лафайет-сквер и в первую минуту не мог понять, где находится. Воздух казался слишком прохладным. Кровать – слишком привычной. Утренний свет – чересчур мягким. И пол отчего-то не качался.
Адамс провел два месяца у друга в Гаване, затем две недели у сенатора Дона Камерона на острове Святой Елены. И то и другое было чудесно, но еще чудеснее оказалось изучать коралловые рифы вместе с зоологом Александром Агассисом, сыном великого зоолога Луи Агассиса, на его комфортабельной яхте «Дикая утка».
Однако теперь он был дома, где после самоубийства жены старался бывать как можно реже, и после ванны облачился в одежду, которую подал ему собственный камердинер, а не слуга Дона Камерона.
Все эти семь лет Адамс страдал от внутреннего одиночества. Он распорядился, чтобы на вокзале его не встречал никто, кроме кучера, и когда фаэтон остановится перед зданием на Эйч-стрит, рядом с домом Хэя, выходящим на Шестнадцатую улицу, надеялся почувствовать радость – хотя бы потому, что закончилось постоянное общение сперва с Филипсом в Гаване, затем с Камеронами, потом с Агассисом и, наконец, снова с Камеронами.
Вместо этого при виде знакомых арок на него навалилась глубокая тоска.
Кловер, разумеется, умерла в другом доме, иначе бы Генри сюда больше не вернулся. Они собирались переехать на Новый год в 1886-м, после двух лет, ушедших на внутреннюю отделку, но Кловер выпила свой фотографический яд шестого декабря.
Однако треклятый крест на каменной резьбе над арками был по-прежнему здесь. Крест, который она заказала без его ведома.
Это произошло в июле. Они с Кловер жили в Беверли-Фармз. Генри попросил своего друга из Библиотеки Госдепартамента, Теда Дуайта, проследить за выполнением каменной резьбы. Он тогда написал Дуайту: «Если увидите, что каменщики высекают христианский символ, накажите их по-отечески».
Архитектор Г. Г. Ричардсон настаивал, что между окнами над главными колоннами необходим какой-нибудь декоративный элемент, и Генри предложил Кловер вырезать там павлина, поскольку новый дом с роскошным внутренним убранством, картинами и статуями задумывался на зависть презренному вашингтонскому обществу. Ричардсон хотел вырезать вздыбленного рыкающего льва – быть может, потому, что по ходу строительства этого грандиозного мавзолея для живых заказчик постоянно на него рычал и по любому поводу вставал на дыбы.
Однако Кловер тайно от Генри велела поместить между окнами резной каменный крест. К тому времени, как новость добралась до Беверли-Фармз, крест стал свершившимся фактом. Генри это смущало и раздражало до чрезвычайности. И он, и Кловер были совершенно нерелигиозны и часто подтрунивали над отнюдь не набожными соседями, вплетавшими христианские символы в наружную или внутреннюю резьбу своих новых шикарных домов.
Когда Тед Дуайт написал, что каменщики под руководством Ричардсона по настоянию миссис Адамс добавили крест, Генри ответил, как он надеялся, иронично-легкомысленным письмом, в котором говорилось: «Ваш отчет о кресте наполняет мое сердце печалью и погружает мои губы в кокаин». И добавил: «Не бойтесь, Тед, скоро мы залепим его цементом».
Однако, разумеется, ничего они не залепили. Как Генри писал позже Дуайту: «Это свершивший факт, fait accompli в камне, так что мне поздно возмущаться или сетовать, хоть я нахожу это дурным искусством и дурным вкусом. Все мои возражения были тщетными, так что я умолкаю». Впрочем, он попросил Дуайта никому не рассказывать про крест, ибо «вашингтонцы такие сплетники, что лучше не давать им пищу для пересудов».
Видит небо, через шесть месяцев после установки креста Кловер дала всему городу обильную пищу для пересудов на годы вперед. В декабре Генри нашел ее мертвой на ковре в гостиной их Малого Белого дома по адресу: Эйч-стрит, 1607.
Крест между двумя арками служил фоном для медальона с неизвестным крылатым существом. Это был определенно не Пегас. Не совсем грифон. Не дракон – хотя Адамс предпочел бы именно дракона. Что именно Кловер имела в виду, заказывая его архитектору, осталось загадкой по сей день, но уже в роковом восемьдесят пятом году Генри писал друзьям, что «ч-тов крест и крылатое существо пророчат будущее» и что они «наполняют его страхом».
Они наполняли его страхом и сейчас. Он не мог понять, почему после смерти Кловер не избавился от креста и от крылатого чудища. Может быть, потому, что в эти семь лет чаще путешествовал, чем жил в доме.
Для Адамса весь тот ужасный год был наполнен знамениями. Весной 1885-го, когда священник – очень деликатно и сочувственно – пытался внушить Кловер, что ее отец умирает, Генри слышал ее слова: «Нет, нет, нет… все кажется ненастоящим. Я почти не понимаю, что́ мы говорим или почему мы здесь. А значит, так оно, наверное, и есть: все нереально. Или, по крайней мере, нереальна я».
А знойным, бесконечным, бессмысленным летом в Беверли-Фармз, когда Ричардсон по тайному распоряжению Кловер устанавливал на фасаде их немыслимо дорогого нового дома мерзостный барельеф, Генри (и не один раз) слышал, как его жена жалуется сестре: «Эллен, я ненастоящая. Сделай меня настоящей, бога ради. Ты… вы все… настоящие. Сделайте настоящей и меня».
И сегодня утром, завтракая в одиночестве (он часто завтракал, обедал и ужинал в одиночестве на протяжении семи лет, когда оказывался дома между поездками), Генри думал о треклятом каменном кресте, об ужасном жарком лете в Беверли-Фармз, о меланхолии Кловер, которая усиливалась все те месяцы, и о ее… да, о ее безумии.
Затем он решительно выбросил все эти мысли из головы, пошел в кабинет и принялся разбирать груду неотвеченных писем.
Было уже позднее утро, когда дворецкий тихонько постучал, вошел и объявил:
– К вам мистер Холмс, сэр.
– Холмс! – воскликнул Адамс. – Силы небесные!
Он отложил перо, застегнул пиджак и быстро спустился в прихожую, где Холмс только что отдал лакею шляпу и плащ.
– Мой дорогой Холмс! – воскликнул Адамс, пожимая приятелю руку и одновременно левой рукой стискивая тому локоть – его приветствие для старых друзей, с которыми он на самом деле не так и близок. – Я и не знал, что вы в городе. Заходите! Останетесь на ленч?
– Я только на одну минуту, – ответил Холмс. – Мне надо успеть на часовой поезд в Бостон. Однако я охотно посижу у вас в кабинете и буду рад чашечке кофе.
Адамс распорядился сварить кофе и повел Холмса в кабинет. При своих пяти футах шести дюймах Генри Брукс Адамс никогда не чувствовал себя высоким – даже среди низеньких американцев девятнадцатого столетия. Однако особенно сильно он ощущал свою малорослость рядом с Оливером Уэнделлом Холмсом-младшим. В отличие от Генри Джеймса, отбросившего чуть принижающий довесок к фамилии десять лет назад, после смерти отца, Холмс в пятьдесят два года по-прежнему звался младшим, ибо его прославленный родитель был еще жив, но в случае Оливера Уэнделла Холмса-младшего даже это скорее добавляло величия.
Сейчас, в прихожей, Адамс внезапно осознал, что с годами его статный приятель только хорошеет. Высокий воротник скрывал единственный недостаток фигуры (чересчур длинную, на строгий взгляд, шею), идеально закрученные усы лишь недавно начали седеть, а расчесанная на прямой пробор шевелюра являла разительный контраст лысине самого Адамса, которая, как тот знал, еще и шелушится после солнечных ожогов на Святой Елене и на яхте Агассиса – от них не спасала даже соломенная шляпа.
Приятели поднялись в кабинет, и дворецкий принес дымящийся кофе. Адамс сидел и думал, что хотя ему всего пятьдесят пять – на три года больше, чем Холмсу, – он обречен лысеть, толстеть и, да, уменьшаться в росте. А Холмс наверняка сохранит величавую осанку до глубокой старости и, возможно, на девятом десятке как раз и достигнет расцвета мужской красоты.
– Что привело вас в Вашингтон, Уэнделл? – спросил Адамс. – Быть может, вы встречаетесь с председателем Верховного суда Фуллером?
– Да, с ним и с президентом Кливлендом, – сказал Холмс, аккуратно отпивая кофе. Он не объяснил, зачем встречается с президентом, а Генри Адамс намеренно не стал спрашивать.
Холмс с 1883 года был членом Верховного суда штата Массачусетс, и знающие люди прочили его на роль председателя. Другие готовы были биться об заклад, что Холмс в ближайшие десять лет станет членом Верховного суда США. Адамс в этом сомневался, но держал своим мысли при себе.
– Как поживает миссис Холмс? – спросил он. – Надеюсь, здорова?
– Да, спасибо, у Фанни все хорошо.
Джон Хэй как-то в беседе с глазу на глаз заметил, что в тоне Уэнделла, когда тот говорит о жене, звучит нотка пренебрежения. Хэй и Адамс согласились, что у Фанни с Уэнделлом редкий пример чисто рассудочного брака.
Холмс опустил чашку с блюдцем на подставку, которую дворецкий пристроил поверх невысокого книжного шкафчика рядом с его креслом, и сказал в своей обычной прямолинейной манере:
– Я заехал, чтобы расспросить вас кое о каких слухах.
– О слухах? – У Адамса застучало сердце, хотя он и знал, что опасаться нечего. Лиззи Камерон никогда не раскроет содержание их личной переписки – особенно последнего и самого личного письма, которое Адамс отправил ей из Шотландии в Париж несколько месяцев назад. И все равно его пульс участился.
– Насчет гостей Хэя, – сказал Холмс.
Адамс поднял брови:
– Я не знал, что у Джона и Клары какие-то особенные гости. Впрочем, я долго был в отъезде.
– Хэй мне так и рассказал, когда я заглянул к нему несколько минут назад, – ответил Холмс. – Но, может, ваши слуги это обсуждают… мои-то обсуждают точно.
– Ваши слуги в Бостоне обсуждают гостей Хэя?! – улыбнулся Адамс.
– Нет, конечно. Но я в Вашингтоне уже несколько дней и, как всегда, взял с собою камердинера и повара.
Адамс оперся подбородком на сцепленные руки и широко улыбнулся:
– Я еще не успел услышать, о чем шепчутся слуги. Пожалуйста, Холмс, поделитесь со мной сплетнями.
Холмс вскинул руку – Адамс отметил, какие у него длинные пальцы с идеально ухоженными ногтями, – и сказал:
– Достоверно известно, что Генри Джеймс вернулся. Жил у Хэев последнюю неделю или около того, но сегодня я его у них не застал. Он только что переехал в меблированные комнаты по соседству. К миссис Стивенс, если не ошибаюсь.
– Кловер посоветовала Гарри остановиться там в его последний приезд, десять лет назад, – тихо проговорил Адамс.
Холмс нетерпеливо кивнул:
– Я заглянул к миссис Стивенс по пути к вам, но и Джеймс, и второй жилец, который вместе с ним гостил на прошлой неделе у Хэев, уже ушли.
– Интересно, что привело Гарри сюда? – задумчиво проговорил Адамс.
Уезжая из Америки в 1883-м после смерти родителей и всех неприятных хлопот с завещанием отца и собственностью в Олбани, Генри Джеймс в присутствии Адамса клялся, что больше он в Штаты ни ногой. Отныне его дом – Англия и Европа.
– Что бы ни привело, он старается свой приезд не афишировать, – сказал Холмс.
– Интересно – почему бы? Разве что… Но нет, Уильям в добром здравии, живет вместе с семьей в Италии, или в Швейцарии, или где там еще… С завещанием их сестры Алисы вроде никаких затруднений не было… Мисс Лоринг в прошлом году привезла прах бедняжки для захоронения на фамильном кладбище в Кембридже.
– Может быть, он не афиширует свой приезд из-за спутника, даже, вернее, спутников, – проговорил Холмс, подавшись вперед. – Оба они, насколько я слышал, довольно странные.
Адамс побарабанил пальцами по губам. При встречах в Англии и на континенте он замечал в отношениях Гарри к младшим собратьям по перу некую излишне скрываемую пылкость; если сплетня Уэнделла касалась связи Гарри с мужчиной, то Адамс решительно не желал ее слышать. Он надеялся, что выражение его лица, оставаясь нейтральным, предостережет чересчур прямолинейного Уэнделла от лишних слов.
– Что за спутники? – спросил Адамс, не выказывая особого любопытства. – Я уверен, это люди безупречной репутации, коль скоро он представил их Хэям.
Ему вспомнились слухи о безумствах Оскара Уайльда. Впрочем, он тут же с улыбкой отогнал эту мысль: Гарри, хоть и обожал сплетни не меньше своих эпистолярных приятелей, в личной жизни был исключительно скрытен.
– Конечно-конечно. Но один из них – Хэй сказал, он съехал несколько дней назад, – якобы не то норвежец, не то швед. Ян Сигерсон. Вы могли слышать про него год или два назад. Какой-то путешественник.
Адамс опустил красивые миниатюрные руки на колени:
– Сигерсон… Сигерсон… да, смутно припоминаю. Норвежец вроде бы. Года два назад его имя мелькало в газетах: он то ли взобрался на какую-то гору, то ли нашел перевал в Гималаях. Или прожил какое-то время в Тибете? Вот это и впрямь событие.
Адамс говорил как бывалый путешественник. После смерти Кловер он почти год скитался по Южным морям вместе с художником Джоном Ла Фаржем. И лишь телеграмма из Парижа… от Лиззи Камерон… заставила его сломя голову мчаться обратно.
Он постарался не думать о тех событиях и заговорил снова:
– Да, я определенно слышал про Яна Сигерсона. Так, значит, он в Америке вместе с Гарри. Странно, однако я не вижу, с какой стати Гарри скрывать своей визит от друзей. Быть может, мистер Сигерсон избегает шумихи, и Гарри не сообщал нам о своем приезде, пока тот не съедет.
– Слуги болтают не о нем, а о втором госте Хэев, тоже спутнике Джеймса.
Холмс достал из жилетного кармана, рядом с которым был приколот ключ «Фи-бета-каппы», часы и проверил время. До вокзала отсюда было совсем близко, и кеб Холмса по-прежнему ждал у дверей.
– Вы хотите, чтобы я угадал, кто этот второй гость? – с дружеской улыбкой спросил Адамс.
– Вы не угадаете и за сто лет, – веским, размеренным тоном ответил судья Холмс. – Это Шерлок Холмс.
Адамс весело расхохотался и даже хлопнул себя по коленям.
– Вы смеетесь, – заметил Холмс.
Старый приятель Адамса – они были знакомы больше тридцати лет – и прежде не отличался чувством юмора, по крайней мере таким, как у Джона Хэя или Кларенса Кинга, а став членом Верховного суда штата Массачусетс, сделался и вовсе серьезным до невозможности.
– Но разве Шерлок Холмс не вымышленный персонаж, создание романиста Конан Дойла? – риторически спросил Адамс. – Гарри что, привез мистера Дойла в Вашингтон?
– Нет, он привез Шерлока Холмса, – повторил Холмс. – Я почти заставил Джона Хэя в этом признаться, хотя он и связан словом. Во-первых, его слуги шепчутся, что в доме гостил лондонский детектив, а во-вторых, Клара Хэй под клятвенное обещание молчать рассказала сотне своих приятельниц, что у нее останавливался Шерлок Холмс.
– Может, ваш английский родственник? – с озорной улыбкой спросил Адамс.
– Если так, то я впервые о нем слышу. – Холмс вновь глянул на часы. – Мне пора идти, чтобы разобраться с багажом, прежде чем сесть на поезд.
Но прежде чем он поднялся с кресла, Адамс спросил:
– Этот Шерлок Холмс – тот самый второй жилец миссис Стивенс, которого вы хотели повидать вместе с Гарри сегодня утром?
– Да, – ответил Холмс.
Он уже размашисто шагал к прихожей, где дворецкий, Эддисон, держал наготове его плащ, шляпу и трость.
– Чего вы от меня хотите? – негромко спросил Адамс, когда они остановились в дверном проеме. Хотя март уже близился к концу, утро было довольно холодное. – Смотреть из окна, а потом послать вам отчет, похож ли этот Шерлок Холмс на вымышленного?
– Вы по-прежнему редко обедаете в гостях, Генри? – бесцеремонно поинтересовался Холмс.
– В общем-то да, – ответил Адамс.
За семь лет, прошедших со смерти Кловер, он заработал репутацию затворника, и теперь его мало кто приглашал к себе, разве что Кларенс Кинг, когда бывал в городе, или Джон Хэй, сосед, – бывшие члены «Пятерки сердец».
– Вы же знаете, как это водится, – услышал Адамс собственный голос. – Примешь чье-нибудь приглашение, потом надо угощать его у себя. Я иногда обедаю с такими же старыми вдовцами, как я, или с молодыми холостяками.
– Хэй позовет вас отобедать в воскресенье с молодым вдовцом, которого мы оба хорошо знаем, а поскольку, как говорят, Шерлок Холмс тоже будет в числе гостей, я надеялся, вы расскажете мне о нем в письме.
– С молодым вдовцом, которого мы оба хорошо знаем… Это же не…
Они как раз проходили под треклятым крестом.
– Он самый, – сказал Холмс, и чуткому уху собеседника почудилось в его тоне что-то вроде раздражения. – Малыш.
– Малыш… о-хо-хо, – только и смог выговорить Адамс.
Он махал отъезжающему кебу (прекрасно зная, что Уэнделл не обернется), пока тот не скрылся за углом.
– Малыш, – пробормотал Адамс, чувствуя, что совершил большую ошибку, вернувшись раньше намеченного срока. – О-хо-хо…