– Чарли, что это у тебя за вырезки?
– Да про друга одного, мам! – крикнул Бруно через дверь ванной.
Он включил воду посильнее, оперся на раковину и стал разглядывать никелированную пробку. Затем полез в корзину для белья, где под полотенцами была припрятана бутылка виски. Плеснул в бокал, добавил воды. От приятной тяжести бокала в руке дрожь чуть поутихла. Некоторое время он изучал серебряный галун на рукаве своего нового смокинга. Смокинг ему до того нравился, что Бруно носил его даже в качестве банного халата. Полюбовался своим лицом над закругленными лацканами. В зеркале отражался портрет молодого человека из высшего общества, сочетающего в себе бесстрашие и тягу к приключениям, отменное чувство юмора и способность к глубоким суждениям, силу и мягкость (посмотрите, с какой королевской небрежностью он удерживает бокал между большим и указательным пальцем) – молодого человека, ведущего двойную жизнь. Он выпил за себя.
– Чарли?
– Минуту!
Он загнанно огляделся. В ванной не было окна. В последнее время по утрам – иногда, может, пару раз в неделю – с ним случались странные приступы. Через полчаса после пробуждения что-то сдавливало грудь, душило… Он закрыл глаза, сделал вдох и резко выдохнул. Алкоголь начинал действовать: успокоил расшалившиеся нервы, будто погладив нежной рукой. Бруно расправил плечи и открыл дверь.
– Я брился.
Его мать в теннисных шортах и майке с открытой спиной склонилась над его незаправленной кроватью, на которой россыпью лежали вырезки.
– Кто эта женщина?
– Жена одного парня, с которым я познакомился в поезде из Нью-Йорка. Его зовут Гай Хэйнс. – Бруно улыбнулся, ему нравилось произносить это имя. – Правда, интересно? Убийцу так и не нашли.
– Наверное, маньяк, – вздохнула мать.
Бруно изменился в лице.
– О, вряд ли. Там все очень запутано.
Элси выпрямилась и сунула большие пальцы за ремень шорт. От этого выпуклость под ремнем пропала, и на секунду мать предстала перед Бруно такой, какой он видел ее всю жизнь до прошлого года, – стройной и легкой, как двадцатилетняя девушка, от ключиц до тонких лодыжек.
– Симпатичный у тебя друг.
– Милейший парень. Жаль, что оказался втянут в эту историю. В поезде он говорил мне, что с женой не общается уже года два. Из него такой же убийца, как из меня! – Бруно ухмыльнулся и добавил: – Все равно она была прошмандовка…
– Милый! – Мать взяла его за украшенные галуном лацканы. – Ты можешь хоть немного последить за языком? Бабушка иногда в ужас приходит.
– Бабушка вряд ли знает слово «прошмандовка», – хрипло ответил Бруно.
Мать расхохоталась, запрокинув голову.
– Мам, ты слишком много бываешь на солнце. Мне не нравится, когда ты такая загорелая.
– А мне не нравится, когда ты такой бледный.
Бруно нахмурился. Больно было смотреть, какой дряблой сделалась кожа у нее на лбу. Он неожиданно поцеловал мать в щеку.
– Пообещай мне, что сегодня выйдешь на солнце хоть на полчасика. Люди за тысячи миль едут в Калифорнию, чтобы позагорать, а ты сидишь в четырех стенах!
– Мам, тебе совсем не интересно слушать про моего друга?
– Интересно. Ты мне о нем ничего не рассказывал.
Бруно робко улыбнулся. Нет, не рассказывал. Он вел себя очень благоразумно. Сегодня он впервые позволил себе оставить вырезки на видном месте, потому что знал: им с Гаем ничто не угрожает. Если они с матерью немного поболтают о Гае, она наверняка тут же все забудет. А даже если не забудет, ничего страшного.
– Ты все прочитала? – спросил он, кивнув на кровать.
– О нет, конечно. Сколько ты выпил с утра?
– Одну рюмашку.
– А я чую две.
– Ладно, мам, две рюмашки.
– Милый, не пил бы ты по утрам. Когда пьешь с утра – это конец. Я повидала много алкоголиков…
– Какой алкоголик? – Бруно стал неспешно прохаживаться по комнате. – Да, я пью чуть побольше, зато, сама говоришь, у меня и настроение лучше, и аппетит. Виски – очень чистый напиток, некоторым на пользу.
– Вчера ты перебрал, и бабушка это заметила. Не думай, что она ничего не замечает.
– Давай не будем про вчерашний вечер, – отмахнулся Бруно.
– Сэмми сегодня придет. Одевайся и выходи на корт, посуди.
– Сэмми у меня в печенках.
– Обещай, что хоть чуточку позагораешь, – как ни в чем не бывало сказала мать, направляясь к двери.
Бруно облизнул сухие губы и не ответил на ее улыбку. На него вдруг опустилась черная туча, и захотелось бежать, бежать, пока не поздно. Увидеть Гая, пока не поздно! Избавиться от отца, пока не поздно! У него столько дел! Нельзя тратить время здесь, в бабушкином доме, обставленном, как и его собственный, в стиле Людовика Пятнадцатого, в вечном стиле Людовика Пятнадцатого! Бруно хотел бежать, но не знал куда; он не любил разлучаться с матерью. Он кусал губу и хмурился, маленькие серые глаза смотрели в пустоту. Неприятно, что она запрещает ему пить по утрам. Утром выпивка нужнее всего. Он потянулся, сделал несколько круговых движений плечами… Почему такое плохое настроение?
Все эти вырезки – про него. Неделя шла за неделей, идиотам в полиции утерли нос! Отпечатки подошв – вот и все их улики, а ботинки те он давно выкинул! На днях они с Уилсоном кутили в отеле в Сан-Франциско; сейчас Бруно отпраздновал бы с куда большим размахом – если б только с ним был Гай. Идеальное убийство! Многие ли способны провернуть идеальное убийство на острове в окружении сотен людей?
И он не из тех болванов, про которых в газетах пишут, – тех, кто убивал, «чтобы посмотреть, каково это». Тех, кому после и сказать нечего, разве только пожаловаться, что их сразу стошнило и что «вышло не так здорово, как мне думалось». Вот если бы у него брали интервью, он бы воскликнул: «Это было восхитительно! Лучше некуда!» («И вы готовы сделать это еще раз, мистер Бруно?») «Вероятно», – предположил бы он уклончиво, как полярный исследователь в ответ на вопрос, готов ли он провести еще одну зиму во льдах. («А что вы чувствовали?») Он бы наклонил поближе микрофон, поднял глаза к потолку и немного поразмыслил. Пусть мир затаит дыхание. Что он чувствовал? «Видите ли, такое не сравнить ни с чем. Вы же понимаете, она все равно была бесконечно дурная женщина. Можно сказать, я убил горячую маленькую крысу, только это была женщина, и лишь потому говорят про убийство». Само тепло ее тела внушало ему отвращение. Когда дело было сделано, у него мелькнула мысль, что теперь ее тело перестанет излучать тепло и она станет такой, какой была на самом деле, – холодной и уродливой. («Вы говорите – уродливой, мистер Бруно?») Да, именно так. («То есть вы считаете, что труп человека уродлив?») Бруно сдвинул брови. Нет, на самом деле он не считает, что трупы всегда уродливы. Но если это труп дурного человека вроде Мириам, то людей должно радовать такое зрелище. («А власть, мистер Бруно?») О да, власть, власть была упоительна! Своими руками он отнял жизнь. Никто не знает, что такое жизнь, ее ценят превыше всего, а он взял и отнял. В миг, когда она перестала трепыхаться, все лишнее – опасность, страх, боль в пальцах – исчезло, осталось лишь величие момента, таинство прекращения жизни. Кругом превозносят таинство рождения, но в чем тут тайна?! Соединились две зародышевые клетки – и вот вам новая жизнь! Зато смерть – это тайна! Почему женщина прекратила существовать оттого, что он подержал ее за горло? И что вообще такое жизнь? Что чувствовала Мириам, когда он разжал хватку? Где она в это время находилась? Нет, он не верит в загробную жизнь. Ах, какое могло бы получиться интервью! («А вы хотели убить именно женщину?») Откуда взялся этот вопрос? На секунду Бруно растерялся, но быстро вернул себе присутствие духа. Да, он был очень рад убить именно женщину. Нет, он не искал в этом сексуального удовлетворения. Нет, он не испытывает ненависти к женщинам вообще. Отнюдь нет! От любви до ненависти один шаг. Чей это афоризм? Так вот, он так никогда не думал. Одним словом, ему просто было приятно убить женщину, убийство мужчины не принесло бы такого удовольствия. Разве что убийство папаши.
Телефон…
Он обнаружил, что стоит, слепо уставившись на телефонный аппарат. Любой попавшийся на глаза телефон напоминал о Гае. Бруно мог бы выяснить его номер хоть сейчас, потребовалась бы всего пара звонков правильным людям. Но Гаю это не понравится. Наверняка он еще нервничает. Следует дождаться ответного письма. Оно придет со дня на день, ведь Гай должен был получить его послание в конце прошлой недели. Для полного счастья Бруно не хватало лишь одного – возможности услышать голос друга, слова благодарности. Они теперь связаны вместе крепче родных братьев. Многие ли любят братьев так же, как он любит Гая?
Бруно вышел на балкон и оперся на узорную кованую ограду. Утреннее солнце припекало и в самом деле приятно. Под окнами до самого океана простиралась зеленая лужайка, широкая и ровная, как поле для гольфа. По ней в белом теннисном костюме и с ракетками под мышкой шествовал Сэмми Франклин. Сэмми, грузный и рыхлый, как потерявший форму боксер, напоминал Бруно еще одного голливудского актеришку, увивавшегося за матерью три года назад. Того звали Александр Фиппс. И почему он вообще запоминает их дурацкие имена? Сэмми хохотнул, протягивая руку матери. На секунду в Бруно всколыхнулась старая неприязнь. Merde.[9] Он презрительно окинул взглядом широкую задницу в белых фланелевых штанах и решил полюбоваться на что-нибудь другое. Через живую изгородь перелетели два пеликана и плюхнулись на траву. Вдалеке над голубыми волнами плыл парус. Три года назад Бруно умолял бабушку купить яхту, и вот яхта стоит на приколе…
Из-за покрытого бежевой штукатуркой угла дома доносился стук теннисного мяча. Внизу забили часы, и Бруно поспешил уйти с балкона, чтобы не знать, сколько времени. Он предпочитал нарочно не смотреть на часы и узнавать, который час, как можно позже, чтобы время шло быстрее. Если в полуденной почте не будет письма от Гая, пожалуй, он прокатится на поезде в Сан-Франциско. Хотя от Сан-Франциско у него остались неприятные впечатления. Уилсон притащил в отель пару своих приятелей-итальяшек. Бруно платил за все обеды и выпивку, а еще они звонили в Чикаго из его номера. Отель вписал в счет два звонка в Меткалф, хотя Бруно звонил только один раз, это он точно помнил. В день отъезда ему не хватило двадцати долларов, а поскольку счета в банке у него не было, отель – между прочим, называющий себя лучшим в городе – не отдавал Бруно багаж, пока мать не перевела деньги. Нет, ноги его не будет в Сан-Франциско.
Из-за двери послышался приятный высокий голос бабушки:
– Чарли?
Изогнутая дверная ручка дрогнула. Бруно непроизвольно метнулся к россыпи вырезок на кровати, но тут же повернул в ванную и насыпал в рот зубного порошка. Бабуля могла почуять запах выпивки за версту, как проповедник сухого закона на Клондайке.
– Ну, ты готов со мной позавтракать?
Бруно вышел из ванной, проводя гребенкой по волосам.
– Ого, принарядилась!
Нетвердым шагом она прошлась туда-сюда, как манекенщица, демонстрируя платье из черного гипюра, положенного на розовый атлас. Бруно подумал, что кружевной узор напоминает кованую балконную ограду, и сказал одобрительно:
– Ты прямо как балкон.
– Спасибо, Чарли. Я собираюсь в город после завтрака. Не хочешь ли составить мне компанию?
– Пожалуй. Даже с удовольствием, – добродушно ответил Бруно.
– Так вот кто искромсал мне все газеты! А я уж думала на прислугу. Ну и рано же ты встаешь.
– Да, раненько.
– Во времена моей юности мы вырезали из газет стихи и вклеивали в альбомы. Собирали в этих альбомах всякую всячину. А ты что будешь делать?
– Да просто сохраню.
– Не в альбоме?
– Нет.
Бабушка смотрела на него, а Бруно хотелось, чтобы она посмотрела на вырезки.
– Ах, какой ты еще маленький! – Она ущипнула его за щеку. – И борода толком не растет! Напрасно твоя мать волнуется…
– Она не волнуется.
– …надо просто дать тебе время повзрослеть. Ну, пойдем завтракать. Давай прямо в пижаме.
На лестнице Бруно подставил локоть, чтобы бабушка на него оперлась.
– Хочу быстренько пробежаться по магазинам, – говорила она, наливая ему кофе, – а потом можно пойти куда-нибудь развеяться. Например, в кино на фильм хороший – какой-нибудь с убийством. Или в парк с аттракционами. Я сто лет не каталась на аттракционах.
Бруно вытаращил глаза, а бабушка продолжала, не замечая:
– Что тебе больше по душе? Посмотрим на киноафиши, когда приедем, и…
– Давай лучше на аттракционы, ба.
Они хорошо съездили. Бруно помогал ей сесть в автомобиль, открывал перед ней двери, водил ее по парку аттракционов – хотя ей там мало что можно было съесть и мало куда пойти. Однако на чертовом колесе они прокатились. Бруно описывал бабушке, какое огромное чертово колесо в Меткалфе, но она не спросила, когда он там побывал.
Когда они вернулись, Сэмми Франклин все еще торчал в доме – решил остаться на ужин. Едва увидев его, Бруно сделался мрачнее тучи. Он знал, что бабушка тоже на дух не переносит Сэмми, и вдруг проникся к ней нежностью за то, как безропотно она терпит этого типа – и весь прочий сброд, который мать тащит в дом. И чем же они тут занимались целый день? Ах, в кино ходили, на фильм, в котором играл Сэмми… Кстати, тут письмо пришло, лежит на столе в комнате.
Бруно помчался к себе наверх. Письмо было из Флориды. Он разорвал конверт дрожащими руками. Ни одно письмо он не ждал с таким нетерпением – даже писем от матери в школьном лагере.
6 сентября
Дорогой Чарльз,
я не понимаю Вашего послания и, признаться, Вашего ко мне интереса. Мы с Вами едва знакомы, но я успел прийти к выводу, что между нами нет ничего общего, а потому мы едва ли можем быть друзьями. Я попрошу Вас больше не звонить моей матери и не искать общения со мной.
Спасибо, что пытались вернуть мне книгу. Ее потеря не имеет никакого значения.
Гай Хэйнс
Бруно поднес письмо к глазам и перечитал, не в силах поверить. Острым языком облизнул верхнюю губу. Это было как горе, как смерть. Хуже смерти! Он обвел комнату ненавидящим взглядом, вся ее обстановка ему претила. А потом боль собралась в груди, и неожиданно для себя он заплакал.
После ужина у них с Сэмми вышел спор о вермутах. Сэмми утверждал, что чем суше вермут, тем больше его надо лить в мартини, хотя сам он, мол, не большой любитель мартини. Бруно на это ответил, что он тоже не большой любитель мартини, но прекрасно знает, как нужно делать коктейль. Кто прав, они выясняли долго и продолжали спорить даже после того, как бабушка пожелала всем спокойной ночи и удалилась. Они втроем пошли на темную верхнюю террасу, мать села на качели, а Сэмми с Бруно встали у парапета. В горячке спора Бруно сбегал вниз, в бар, и принес все составные части для мартини. Оба смешали коктейль по своему методу и попробовали – и хотя было совершенно очевидно, что прав Бруно, Сэмми продолжал настаивать на своем, фальшиво хихикая.
Бруно окончательно вышел из себя.
– Поезжай в Нью-Йорк и научись там хоть чему-нибудь! – проорал он.
Мать только что ушла, оставив их вдвоем на террасе.
– Да ты сам не знаешь, что несешь! – В лунном свете толстая рожа Сэмми стала желто-сине-зеленой, как горгонзола. – Ты ж весь день пьяный! Ты ж…
Бруно схватил его за грудки и нагнул спиной над парапетом. Сэмми сучил ногами, рубашка на нем разошлась. Когда он кое-как сумел выскользнуть из хватки Бруно, в лице у него не осталось ничего синего, оно теперь было желто-белым.
– Ты в своем уме?! – взвыл он. – Сбросить меня хотел?!
– Ничего и не хотел! – крикнул Бруно еще громче.
У него вдруг снова перехватило дыхание, совсем как по утрам. Он спрятал потные, негнущиеся руки. Он ведь уже совершил убийство, разве нет? К чему второе? Но он прямо видел, как извивается Сэмми на острых прутьях ограды внизу, и там этому мерзавцу было самое место. Сэмми остервенело мешал себе выпивку в бокале. Еле держась на ногах, Бруно ушел с террасы в дом через стеклянные двери.
– Да вали! – крикнул Сэмми ему вслед.
Голос у него так дрожал, что Бруно испугался. Матери он не сказал ни слова, молча прошел мимо и стал осторожно спускаться по лестнице, обеими руками держась за перила. Он проклинал звенящую, ноющую, неостановимую круговерть в голове, проклинал зачем-то выпитый мартини.
Мать вошла в гостиную вслед за ним:
– Что ты сделал с Сэмми?
– А че я с ним сделал-то?
Ее фигура была размытым пятном. Бруно отмахнулся от нее и с размаху рухнул на диван.
– Чарли, вернись и попроси прощения!
Белое пятно вечернего платья подплыло ближе, у лица возникла смуглая ладонь.
– Ты с ним спишь? Ты с ним спишь?
Он знал, что стоит ему прилечь, как он тут же отключится, поэтому лег и уже не почувствовал ее прикосновения.