Автобус то ли совсем не отапливался, то ли отапливался тайно от пассажиров: в салоне стоял холод, и Аня Найман могла видеть белую струйку своего дыхания. Мороз, как бывает на севере, ударил неожиданно – в конце сентября, после дождей, и Аня, отвыкшая от местной погоды, ежилась от зябкой сырости. Она смотрела за окно, где, убегая от ее больших васильковых глаз, лежала забытая родина.
Пассажиров в автобусе было немного: Аня и шесть старух, приезжавших в райцентр по пенсионным делам и подкупиться. Старухи заставили проход сумками с продуктами и тихо переговаривались о несправедливости городских цен и прочих горестях. Единственный, помимо тощего до скелетной костлявости водителя, мужчина – средних лет, невысокий, крепко сколоченный, в странной, ранее невиданной Аней синей военной форме – сидел через проход чуть наискосок от Ани. Он поглядывал на нее, но как только Аня встречала его взгляд, уводил глаза в сторону. Ане Найман было все равно.
“Летчик, должно быть, – подумала Аня. – Они вроде бы в синем. Только нет крылышек. У авиации же крылышки на форме. И на фуражках”. У военного вместо крылышек были какие-то странные нашивки: перечеркнутый мечом и секирой герб России. Ане Найман, как обычно, когда мир оказывался непонятным, стало неинтересно. Она решила смотреть на русскую природу. Там все было ожидаемо – хмуро и ненастно.
В этот автобус Аня села не случайно. На маленьком, похожем на торговый павильон, вокзале родного северного городка, куда она приехала из области, Аня увидела на табло название, отозвавшееся в сердце. Отец был из этой деревни, и в детстве – пока не умер – они ездили туда летом: подправить старый большой сруб окнами на́ воду.
Бабушку Аня помнила плохо, деда не видела никогда. После отцовских похорон – как же так в одночасье ничем не болел здоровый мужик как же так бог дал бог взял нина нина ты еще молодая тебе дочку ро́стить как же так – они в деревню больше не ездили. Иногда мать, словно опомнившись, заговаривала о продаже дома – ведь что-то за него дадут не пустое же место, пока Аня не уехала в Москву, где сразу – на первом курсе института – вышла замуж за Марка Наймана. Нужда в деньгах отпала – раз и навсегда, и дом, срубленный в лапу, стоял, повернутый заколоченными окнами к воде и задней стеной из ровно обтесанных бревен к лесу. Как избушка Бабы Яги. Только без Бабы Яги.
Сперва позвонили из посольства: сам посол. Он назвался и сообщил, что с Аней хотели бы побеседовать московские коллеги. Чьи коллеги? Аня не стала спрашивать: она сидела на большой крытой террасе просторного дома их усадьбы в графстве Суррей и отдыхала от роли Ани Найман. Всю прошлую неделю Аня с дочками пробыла в Лондоне, где встречалась с подругами – женами беглых и пока еще нет олигархов. Их разговоры были Ане неинтересны, и они не были ее подругами, но Марк просил поддерживать контакты. Аня поддерживала.
Сразу после посла позвонил полковник Мюрадов. Представился – Оперативно-розыскное управление ФСБ, полковник Мюрадов. Аня поняла, что Мюрадов и есть московский коллега. Но не поняла чей. Мысли эти, как и все, что не составляло внутренний ход ее существа, прошуршали поверху, будто гонимая ветром листва. Раз, и нету.
Полковник Мюрадов сообщил, что у них плохие новости: ее муж – главный российский олигарх Марк Наумович Найман – пропал. С ним пропали еще какие-то люди, которых Аня не знала. Про одного – Кляйнберг? – она слышала от Марка, но не встречала. Слова Мюрадова доносились словно сквозь вату и тонули в суррейском саду: им здесь было не место. Слова Мюрадова были чужие, как незнакомый человек на мосту среди ночи.
Аня молча слушала и ожидала, что Мюрадов извинится и скажет, что ошибся номером. Мюрадов извинился и попросил ее срочно прилететь в Москву для помощи следствию. Аня согласилась. Она не знала, как помочь следствию, но привыкла не спорить.
Дочки остались в Лондоне: школа. С ними остались повариха, две горничные, шофер, охранники и воспитательница-англичанка. Три раза в неделю приезжала Елена Константиновна – учительница русского языка. Ане Найман она не нравилась: не смотрела в глаза, все время улыбалась и тихим интеллигентным голосом рассказывала об успехах дочек: выучили наизусть стихи Пушкина, написали сочинение по Некрасову. Идем по программе российской школы. Но грамматика пока хромает, нужно работать. Аня улыбалась в ответ и проявляла интерес, потому что привыкла делать то, что от нее ожидали другие. Что другие ожидали от Ани Найман.
Ее в России никто не ждал – кроме Мюрадова. Мать пять лет назад похоронили в далекой кубанской станице, откуда она попала на север после техникума и куда вернулась сразу после замужества дочери. Аня была там однажды, маленькая: мамина родина пахла чесноком и недозрелыми помидорами. На похороны она не полетела, послала кубанской родне денег. Вернее, послал Марк: он был очень семейный и не мог понять, отчего Аня не горюет по своим умершим родителям, как горевал по своим он.
Он вообще мало что в ней понимал, кроме ее тела: знал, как и где. И когда. Но Ане Найман это было не важно. Даже в юности секс не вызывал у Ани ни сильного желания, ни острого любопытства, и она отдавала себя неумелым спешащим мальчикам, потому что от нее этого ожидали: она была самая красивая девочка в школе – светло-русая, высокая, длинноногая, васильковые глаза с поволокой, будто в них затерялся хмельной туман, и пухлые, чуть приоткрытые губы – словно в ожидании. Аня Найман выглядела как красивая порнозвезда-нимфоманка, и она носила эту внешность, как носят хорошо сидящее, но нелюбимое платье: нужно надеть. И как можно быстрее снять и повесить подальше в шкаф, когда вернешься домой.
Ее встретили в Шереметьеве, сначала отвезли в их загородный дом на Рублево-Успенском, оттуда в московскую квартиру на Большой Дмитровке. Аня, Мюрадов и незнакомые люди в темных недорогих костюмах и косо завязанных галстуках ходили по комнатам, перебирая вещи Марка, отыскивая следы, но следов не было. В офисе тоже никто ничего не знал: Марк не сообщил, куда и с кем едет. Вышел и не вернулся.
Мюрадов выспросил у нее подробности последнего разговора с Марком – когда, про что, кто кому звонил. Извинился и задал неудобные вопросы: не думает ли она, что Марк хотел оставить семью и что у него была другая женщина. Аня об этом не думала, но выбрала сказать правду: не хотел, а женщина была. И не одна. Она не сердилась на мужа, потому что глупо переживать из-за того, что не мешает твоей жизни. Женщины, которых заводил Марк, не мешали, и Аня была им благодарна, ведь они брали на себя часть его внимания, и Аня Найман могла побыть одна, с собой, в себе, закутавшись в собственную медленно текущую жизнь, как в теплый плед холодным вечером. Ей было уютно одной, и покой одиночества наполнял Аню светлой ровной радостью.
Мюрадов пообещал искать следы – дело государственной важности, на контроле у Кремля – и сообщил, что будет нужна ее помощь. Аня Найман не хотела искать следы. Медленно, словно густое, льющееся в большую стеклянную банку молоко ее наполняло, заполняло осознание нового, давно не испытанного чувства: одна. И никому больше ничего не должна – ни благодарности за сказочную судьбу жены самого богатого человека России, ни заботы о дочках, ни обязанности играть в Аню Найман. Она сразу поняла – почувствовала, что Марк не вернется. Она была свободна. Наступило ее время стать собой.
Дочки давно жили собственными жизнями, пролетавшими мимо Ани с непонятной ей быстротой: они росли, занимая в мире свои места, и Аня с радостью их отпустила: летите. Так отпускают воздушный шарик, оттого что ему место в небе, а не на ниточке в сжатом кулаке.
Долгие годы Аня Найман чувствовала себя улиткой, спрятавшейся от мира в раковину. Мир пытался ее выманить, завлекал, зазывал, но Аня знала, что ее жизнь еще не началась: все эти годы она делала вид, что живет, растит дочек, любит мужа и им дорожит, пока настоящая Аня пряталась в перламутровой спирали – глубоко-глубоко.
Аня Найман ошибалась: она была не улитка. Аня Найман была гусеница, спящая в коконе и ждущая своего часа.
Он наступил.
Мюрадов попросил ее не уезжать из Москвы – у следствия были вопросы. Аня согласилась, как обычно соглашалась с окружавшими ее людьми. Вечером она нашла среди множества ненужных бумаг в столе Марка копию паспорта их домработницы и купила на ее имя билет на автобус в областной центр, оттуда можно было добраться рейсовым до ее родного места. Она решила, что начнет новую жизнь там же, где окончила старую: в городке на широкой медленной реке, что текла к северному морю, замерзая на зиму. Летом по реке ходили буксиры, тянувшие длинные плоты из поваленного леса. Больше в их краях ничего полезного не росло.
В высоком сейфе московской квартиры Найманов, занимавшей два верхних этажа дома, среди чужих ей вещей и документов Аня нашла свое свидетельство о рождении и двадцать пачек в банковской упаковке по десять тысяч евро в каждой – двухсотенными банкнотами. Аня не знала, что Марк хранит дома наличные деньги, но не удивилась: он делал много вещей, что были ей непонятны и неинтересны.
Рано утром следующего дня Аня Найман уложила деньги в маленький чемодан вперемежку с бельем и двумя кофтами, надела легкий лондонский плащ и вышла из своей жизни.
Плана не было, был позыв к движению. Москва – центр ее существования до отъезда в Лондон – казалась пропитанной прежним и оттого чужой, и Аня – пчелка, летящая на запах цветочного нектара – оставила Москву за стеклом автобуса, увозившего ее в областной северный город, откуда шли маршруты до ее родины.
Она купила черную дешевую теплую куртку и сшитые в Турции черные джинсы в привокзальном магазине на Щелковском шоссе. У нее не было подходящей обуви – теплой, на толстой подошве, но Аня не волновалась: в маленьком чемодане лежало двести тысяч евро, и она чувствовала себя много богаче, чем в многомиллионном лондонском доме: это были настоящие деньги. Их можно было потрогать. Посчитать. И тратить, как она хотела.
Заплатив, Аня спросила у ленивой худой продавщицы-таджички, может ли она переодеться в примерочной кабинке. Та кивнула. Аня Найман переоделась и поглядела в зеркало. Там – в черном, новом и дешевом – отражалась Аня, но не Аня Найман. Она выглядела моложе и некрасивее. Аня себе понравилась.
Аня походила по вокзалу в ожидании автобуса и купила горячие пончики. Она не ела пончики много лет: никто в их окружении не ел пончики. Ели много всякого – самого удивительного, но не пончики.
Аня съела все пончики из синего бумажного кулька и запила кока-колой. Она оглядела просторный зал вокзала “Северные Ворота” и подумала отдать стоящий у ее ног магазинный пакет со старой дорогой одеждой кому-то из сидящих у вокзальных стен нищих: смогут продать. Или станут носить сами. Но решила этого не делать: ей больше не для кого быть хорошей, а быть хорошей для себя Ане было ни к чему.
Она вышла на улицу, нашла большой зеленый мусорный бак и выбросила туда жизнь Ани Найман.