Семен Голодач положил расстрелять Широкова на рассвете – как обещал. Он решил, что казнь будет публичной: у памятника Ленину на городской площади. Чтобы запомнили. Хорошо для поднятия боевого духа личного состава. Да и горожанам будет о чем говорить после ухода новоросского войска.
Здание горсовета, в котором располагался штаб 17-го полка 2-й Луганской, не всегда было горсоветом: в старые, давно забытые времена здесь находился горком партии коммунистов, от которых ничего не осталось, кроме маленькой местной ячейки, гордо собиравшейся на площади у памятника своему вождю по седьмым числам ноября и в первый день мая. Собирались в основном пенсионеры: после выступлений выдавали продовольственные пайки.
До горкома здание служило домом дворянского собрания. О тех временах позабыли все и навсегда. Они казались придуманными и никогда не случившимися, и жили лишь в старых, никем более не читавшихся книгах. Они казались древними, как Атлантида. И такими же безнадежно затонувшими.
Мама была против расстрела на площади: она считала, что Широков должен быть казнен у моста, по которому затем торжественно уйдет 17-й полк. Как прощальный жест. Она предлагала повесить Широкова на балке моста и оставить висеть: пусть горожане снимают сами. Это оставит глубокий след в коллективной памяти населения о посещении Новоросской армии.
Голодач доверял ее интуиции, но в этот раз уперся: он хотел выступить из города ранним утром после расстрела, чтобы пройти большое поле за рекой до асфальтированной дороги в осевшей на землю полутьме. Враг ожидал, что 17-й полк уйдет из города по той же трассе, что и пришел; Голодач же хотел срезать поле и выйти прямо на московское направление, сократив время марша и удивив противника.
– Мама, поймите вы, это – тактическое решение, – спорил Голодач. – Остановка у моста на казнь во время движения полка – потеря времени. Особенно если мы должны оповестить население заранее: в городе действуют активные пособники россиян, сообщат в их штаб. Потеряем тактическое преимущество. Я же поведу бойцов по открытой местности. А если беспилотники? А разведавиация? Определят направление маневра и что? Попадем в окружение? Полк – не ватага пионеров: нужно время поле перейти.
“И жизнь прожить”, – подумала Мама, но вслух не сказала: Голодач не понимал ход ее мыслей, и потому она предпочитала говорить с ним просто, не усложняя разговор ненужными отступлениями. Голодач мыслил категориями долженствования и целеполагания: что нужно делать для достижения поставленной цели. Она мыслила ассоциациями и всплывающими перед глазами образами, полагаясь на голос, звавший ее и говоривший, что, когда и как.
Раньше голос молчал, и сама она словно спала. Потом проснулась.
– Генерал… – Он любил, когда его называли присвоенным званием. – Вы – военный лидер. Вы и должны решать, что оптимально для ведения боевых действий. На мой взгляд, Широкова нужно казнить не обязательно публично, а именно неожиданно: люди проснутся, а он висит на мосту. С доской на груди – за измену делу освобождения России. Люди подойдут и прочтут, каждый сам. Это не то, что им объявят по громкоговорителю: они уже давно привыкли не слушать. Подумайте, проснулась тетя Маруся утром, а на мосту висит предатель. Они сами себя соберут – побегут смотреть. Это более действенно, чем гнать ранним утром на площадь из-под палки. Люди должны знать цену отказа от содействия нашему делу. Иначе не будет страха. А не будет страха – не будет и содействия.
Мама не верила в людскую сознательность. Мама верила в страх.
Сошлись на компромиссе: расстрелять Широкова на рассвете перед выходом из города на мосту. Кто увидит, тот увидит. И потом расскажет тем, кто не видел. Пересказы обрастут мифами, и оттого расстрел запомнится в общей памяти городка страшнее, чем был. Неувиденное оставляет место для воображения, а воображение всегда найдет, чем напугать.
За окном на площади вокруг памятника Ленину, указывавшему Новоросской армии завтрашнее направление, собралась небольшая толпа: мужчины, желавшие присоединиться к 17-му Луганскому полку и делу освобождения России от олигархической оккупации, и их жены, ожидавшие получить единовременную выплату за патриотизм мужей.
Были и одинокие молодые парни. Они громко смеялись и плевали на вымощенную серым булыжником старую площадь, видевшую такие сборы и таких уходящих на войну мальчиков много раз. Мальчики уходили и не возвращались, а булыжники продолжали лежать на месте – очищенные дождями, укрытые снегами, стертые сперва лошадиными копытами, а затем резиновыми шинами проезжавших по окраине площади машин, и утоптанные бесконечными подошвами проходивших по площади горожан. Рядом с хмельными от своей взрослости мальчиками молча стояли их матери. Они не плакали, оставив слезы и уговоры дома; стояли и смотрели на сыновей.
– Что с картой? Определили координаты?
Голодач ответил не сразу: хотел понять, почему Мама спрашивает, хотя знает, знает, что координаты и определять нечего. Координаты пункта 66 – красным шрифтом – стояли в углу изъятой у Широкова карты. Координаты не были зашифрованы, как полагается на военных картах – ожидалось, что досье 66 никогда не попадет в чужие руки. Попало. Хотя Голодач не считал свои руки чужими.
Мама не задавала вопросов, на которые знала ответы. И вот, спросила. Он не мог понять, почему.
Он плохо ее понимал. Голодач плохо понимал женщин, оттого что не старался: они не представляли для него опасности, он же привык оценивать мир и населявших мир людей в логике войны, где каждое действие других – потенциальная угроза. Сегодняшние союзники были завтрашними врагами, и только так можно было выжить в жизни, что он вел много лет – с Первой чеченской.
Войны кончались, но не для него; он помнил давно прочитанную американскую книгу “Прощай, оружие!”: взял курсантом в библиотеке военного училища, думал, про нашу войну, а оказалось про Первую мировую и в загранке. Ихний лейтенант сбежал с девушкой подальше от фронта, заключив со всеми сепаратный мир. Голодач же ни с кем не заключал сепаратного мира. Он вел со всеми сепаратную войну.
Был в жизни перерыв, разрыв, когда он сдался; не показал, затаился, но внутри сдался. Смирился с поражением. Тут в его жизнь пришла Мама и спасла. Он так и не понял, почему. Не верил ей. Но верил в нее.
– Мама, вы же знаете: координаты понятны, но больше мы про 66 ничего не знаем: если в досье правда, этот объект должны охранять строже, чем Кремль. А нигде в этой местности нет секретного объекта: сто раз проверили. Широков молчит, от него мы ничего не добились. Мы, по сути, не обладаем никакой тактической информацией о 66.
– Какая вам нужна информация? – Мама хотела, чтобы Голодач продолжал говорить, хотела настроить его на завтрашнее выступление: он был нужен ей злой и оттого еще больше сосредоточенный на достижении цели. Ее цели.
– Тактическая, – повторил Голодач: – оптимальный состав войск для осады и взятия объекта, слабые места в обороне, пути эвакуации гражданских лиц, линии снабжения войск противника. Для нас это обходной маневр, замедлит наступление на Москву. В этом направлении ничего не подготовлено: ни пунктов размещения личного состава, ни отрядов снабжения войск продовольствием, ни запасов горючего для бронетехники.
– На местности разберемся, – сказала Мама. – Найдем 66 и все поймем.
Голодач не спорил: он уже согласился на обход, не ожидая обнаружить секретный город, о котором досье Широкова рассказывало небылицы, и лишь надеялся, что этот марш в никуда собьет противника.
Он – в который раз – пожалел, что рассказал Маме о захвате российского шпиона разведчиками 17-го полка. Командир 17-го считал, что этапировать Широкова в Ставку командования Новоросской армии под Орлом, откуда Голодач руководил группой войск Московского фронта, опасно, потому что вдоль Воронежской трассы шли бои и конвой мог попасть в расположение вражеских войск. Легкой авиации в 17-м полку не было, и авиасопровождение во время боевых действий обеспечивалось авиаотрядом Центрального штаба. Пересланное по электронной почте досье казалось непонятным, невероятным, невозможным, отрицающим все, что Голодач знал о стране – о мире вообще, и он решил рассказать Маме: посоветоваться.
Мама прочла досье в его большом светлом штабном кабинете с окнами на Оку и сказала:
– Нужно лететь. Найдем 66 и войну выиграем быстро. И Россию обратно соединим.
Знала на чем играть: на России. Он о ней болел.
Страна развалилась как-то быстро и без особого трагизма. Еще быстрее, чем Советский Союз. Первым отошел юг Дальнего Востока, превратившись в Республику Приморье. Понятно почему. Территория полностью финансировалась Китаем, им и управлялась. За Приморьем повалился Хабаровский край, и китайцы создали Дальневосточную Конфедерацию с двумя столицами: Владивосток и Хабаровск. Столицы соперничали друг с другом, выпрашивая у китайцев бюджеты, и управлять ими было легко. Граница с Россией теперь шла по Амуру, но границы, по сути, не было: погранчасти поступили в распоряжение новых суверенных образований, и ракетные части, располагавшиеся в тайге, быстро продались китайцам.
Голодач, к тому времени уже взявший Ростов и готовившийся к боям за Белгород, чтобы укрепить границу с Украиной, не мог поверить: Россия валилась. Он воевал за эту страну почти тридцать лет, а она отказывалась от отданных за нее жизней целых поколений таких, как он. Он ожидал, что первым отойдет Северный Кавказ: там был сильный лидер и пропитанная кровью недавняя память. А первым отошел Дальний Восток. Оказался действительно дальним.
С потерей Кавказа Голодач смирился заранее. Его не удивила аннексия Кадыровым Дагестана: новому султанату был нужен выход к Каспию – нефть. Удивил его бросок на запад – к Черному морю: зачем? В Крыму стоял российский флот, своих боевых судов у Чечни отродясь не водилось, и с военной точки зрения Кадыров растягивал линию фронта, обладая ограниченными силами для ее защиты. Крым, перешедший на сторону Новороссии в середине войны, Кадырову не взять. Выйти из Черного моря без разрешения Турции он не мог, да и куда? Кадыровские войска укрепились в Сухуми, но не посмели двинуться на уже оккупированный к тому времени Турцией Батум: султан Рамзан не мог позволить себе конфликт с Анкарой. Потому первый мирный договор Кавказского Исламского Султаната был подписан с Азербайджаном: заверить Турцию, что Рамзан не двинется в ее зону влияния. Пока.
Голодач не собирался воевать за узкую полоску абхазского побережья: пусть. Не собирался он и возвращать Дагестан. Местные партизаны оттягивали на борьбу с ними силы султаната, и он внимательно следил, как Кадыров все глубже и глубже вязнет в очередной затяжной кавказской войне, на этот раз – между кавказцами.
Голодач решил, что после взятия Москвы, Петербурга и консолидации средней России установит границу с султанатом по направлению Сочи – Нальчик – Пятигорск, и дальше – вдоль южных пределов Калмыкии – до выхода к Каспию. Новороссцы начали переговоры с султанатом о будущих отношениях уже на второй год войны, и Кадыров заверил их в своем нейтралитете: нынешняя война – внутрироссийская проблема, и султанат хочет быть добрым соседом России. Кто бы ею ни правил.
Голодач не собирался снова воевать за Кавказ: навоевался. Обе Чеченские, достаточно. Вторая его и подвела.
Над площадью ветер трепал новый лозунг, появившийся этим утром: НОВОРОССИЯ – НОВАЯ РОССИЯ. Лозунг, как и все лозунги новоросского движения, придумала Мама; она убедила Голодача, что пришла пора постепенно заменить у населения идею раздельности Новороссии и России образом одной – новой – России. Сначала Новороссия пришла в Россию, затем Новороссия и Новая Россия навсегда вместе, теперь же время объявить Новороссию Новой Россией. И в конце, когда эта подмена укрепится в сознании людей, можно будет избавиться от Новороссии: Россия, и все. Словно никакой отдельной Новороссии и не было. А не было Новороссии, не было и войны.
Голодач не понимал, как это произойдет, – война-то была, но привык верить Маме. Верили ей и бойцы, почитавшие ее как полумифическое существо. Мама редко показывалась людям, и это порождало легенды: Мама сказала то, Маму видели здесь, Мама показалась там, Мама и здесь, и там. Она за нас молится. Она все видит и знает.
Новороссцы верили, что Мама знает будущее. Голодач в это не верил. Но верил, что Мама знает, как это будущее создать.
Первый батальон перешел мост в середине ночи и укрепился на низком берегу реки, за которым открывалось тянувшееся, сколько хватало взгляда, поле. Как только воздух принялся сереть, расстрельная команда второго батальона – четыре бойца – вывела Широкова на мост и после прочитанного Голодачом приказа быстро расстреляла. Широков так ничего и не сказал.
Горожан собралось мало: человек тридцать, оказавшихся возле моста ранним утром случайно. Стояла полутьма, но висевшего на центральной балке Широкова то и дело освещали фары проходивших по мосту машин, прокатываясь по его телу с доской на груди ровным, чуть приглушенным, желтым светом. Полк прошел через мост и ушел в поле, а горожане разошлись по делам: время раннее – скоро начинать день.
Бомбардировщик Ту-95 в сопровождении трех истребителей прилетел через час. Голодач оказался прав: в городе действовали разведчики российской стороны. Ту-95 сделал круг над городом и, не найдя противника, выпустил по намеченному квадрату две крылатые ракеты Х-55. Одна угодила в сваю моста, вторая ушла в воду ближе к высокому берегу, подняв взрывную волну, выбросившую мертвую рыбу и покореженную арматуру с привязанным к ней телом на песчаный покатый склон спокойной серой реки.
Широков лежал у разрушенного снарядом моста, и бледная луна спустилась ниже, пытаясь его оживить. До рассвета оставалось совсем недолго.