Кольцова жила по наитию: так лунатики ходят во сне. И как лунатики, она ходила по краю карниза крыши своей внешне обычной жизни с широко открытыми и невидящими глазами, не боясь упасть: некуда. Она не чувствовала опасности от своего замысла, поскольку замысел был не ее: кто-то с ней говорил, и светлыми северными ночами одна, в большой пустой избе, она представляла говорящего, пытаясь разглядеть, увидеть, узнать. Образ, скорее угадываемый, чем видимый, терялся в пелене наплывавшего сна, и Кольцова неожиданно просыпалась: утро, и нужно жить. Она вставала в холодный рассветный полумрак и жила.
Зарплаты в ИК-1 были скромные: старшему инспектору платили одиннадцать тысяч, начальнику колонии пятнадцать. Жить можно, но плохо. Кольцова жила плохо: не выделяться.
А у заключенных деньги водились. Они писали в разные правозащитные и религиозные организации, российские и зарубежные, поясняя свое бедственное положение. Кольцова их письма читала и пропускала, если в них не было недозволенного.
Письма делились на две категории: одни заключенные настаивали на своей невиновности и просили помочь добиться правды, что требовало денег – на адвокатов. Другие признавали вину, поясняя ее затмением, происками темных сил, блужданием в мирском зле, и декларировали вновь обретенную веру, на поддержание которой просили денег. Первые писали правозащитникам, вторые – зарубежным евангелистам: Русская православная церковь приветствовала возвращение к Господу, но не собиралась его финансировать.
Перед последним Новым годом из писем заключенным Единички изъяли валюты на семьдесят тысяч рублей – из Европы, США и Канады. Деньги перечислили на счета заключенных, и те могли их тратить в тюремном магазине. Мешать бизнесу по переписке администрация не имела права.
Игорь Довгалев ни у кого ничего не просил. Он не писал писем с просьбой о помощи ни посторонним сердобольным людям, ни собственной сестре. Той он отвечал – аккуратно, на каждое письмо, но скупо: все хорошо, здоровье хорошее, ем хорошо, сплю хорошо. Береги себя и племянниц. Денег на счете у него почти не было: после трибунала и разжалования армия не выплачивала ему ничего.
Салман Хубиев тоже ничего не просил. Ему не нужно было: родные из Алхан-Юрта регулярно присылали деньги “на ларек”. Он тратил мало – на сигареты и леденцы; по-тюремному – “на насущное”. Ел “положенку”, и на счете его скапливались разрешенные рубли. Кольцова не могла понять, на что он копит.
Поначалу ей казалось, что суббота – лучшее время: заключенных выводили из камер в баню. Она следила на мониторах, как их – по одному – ведут по выкрашенным светло-зеленой краской коридорам в “безопасной стойке” – руки за спиной в максимальном наклоне. Оружия у охраны не было, лишь резиновые дубинки. Огнестрельное оружие исключительно у караула на вышках. План оказался негоден, оттого что мыли по камерам: как сидели, так и мылись. Шанс невелик.
В третий год службы Семен Иванович предложил Кольцовой пост старшего инспектора спецчасти. И денег больше, и доступ к делам заключенных. Она понимала, что “хозяин” хотел ее рядом со своим кабинетом: всегда можно вызвать к себе, а от мониторов не вызовешь. Мониторы не оставишь.
Теперь Кольцова читала дела и соотносила описание содеянного с лицами заключенных, которые она за два года хорошо запомнила. Их движения, жесты. Дела говорили с ней, рассказывая истории, недосказанные лицами в зернистых точках на плоских мониторах, и эти истории звучали в Кольцовой, отзываясь глухим шевелением под сердцем. Ей не было жаль жертв, и зверства ее поднадзорных не мешали спать по ночам. Постепенно, однако, чужая боль преступила порог любопытства и стала сгущаться в ней, оформляясь в позыв к действию. Она не сразу поняла, что собралась сделать, но сразу поверила, что сделает.
Тот май выдался теплым: снег стаял, и в лесу, заполнившем остров Смирный густым ельником, стояла морозная сырость.
Кольцова отработала ночную смену, сдала мониторы и реестр записи слежения следующей по посту и вышла из ворот колонии к деревянному настилу, ведущему на остров Поклонный. Она хотела спать, но что-то – предчувствие завязывающихся почек в ближней роще? – остановило ее. Кольцова послушалась и повернула в лес.
Она порадовалась, что обута в резиновые сапоги на теплый толстый носок.
По этому лесу никто не ходил: некому было. Кто жил на острове постоянно, сидели по камерам, ожидая либо смерти, либо выхода по УДО – через двадцать пять лет, если нет нарушений. А за двадцать пять лет как им не быть.
Кольцова дошла до мелкого оврага: на дне еще лежал снег. Выше пробивались трава и тонкий кустарник, на котором потом вырастут мелкие шарики будущих ягод. Кольцова знала эти ягоды: их нельзя было есть. Она решила пойти к воде и вернуться берегом к мосту на Поклонный, когда на нее из темной густой чащи, проламываясь через голые пока кусты ежевики, вышел медведь. Кольцова остановилась: бежать нельзя. Не убежишь.
Медведь понюхал воздух, глядя на Кольцову круглыми черными глазами. Кольцовой показалось, что он ей кивнул. Она не помнила, нужно ли глядеть животному в глаза или, наоборот, отвести взгляд. Когда-то смотрела “В мире животных”, где об этом говорили, но позабыла.
Кольцова решила медведю в глаза не глядеть: она опустила взгляд на промерзшую за зиму землю, словно пытаясь выискать там спасение. Там, однако, ничего, кроме погнивших за долгие морозы листьев и поломанных веток, не было.
Медведь повернулся и словно растворился в чаще. Будто и не стоял там, где только что стоял. Кольцова решила, что ему не понравилось, как она пахнет. А она любила эти духи.
Она не успела испугаться – все произошло слишком быстро и оставило ощущение нереальности. Вокруг было тихо и мокро. Лес просыпался и наполнялся звуками. Кольцова стояла и ничего не чувствовала. Затем пошла за медведем: она должна была увидеть его еще раз, чтобы поверить в свою сохранность. Если судьба сберегла ее, стало быть, сбережет и дальше. Она не сомневалась в этом знании, но хотела удостовериться.
Медведь исчез. Остров небольшой, но медведь исчез, словно показался Кольцовой. Ни сломанных веток, ни шерсти на иголках елей и сосен; медведь исчез, не оставив следов. Кольцова ходила по холодному лесу и, не найдя его, вернулась к мосту.
Медведь остался у себя дома, а она уходила к себе.
В то утро – перед тем как лечь спать – она приняла решение.
Кольцова наскоро протопила застывшую без нее избу и легла отсыпаться. Она закрыла глаза, и в темноте – незваные – поплыли строчки дела Довгалева: майор, место прохождения службы – Чеченская АО в составе 56-й гв. одшбр – гвардейской особой десантно-штурмовой бригады. Пункт постоянной дислокации – г. Камышин Волгоградской области. Только там он давно не бывал.
Место временной дислокации – н.п. Ханкала (до 2005 года). Оттуда его и взяли.
Ей был нужен союзник; лучшего союзника, чем майор десантных войск, она не могла представить. Кольцова перебрала еще раз всех потенциальных кандидатов: чеченский полевой командир Хубиев, осужденный за терроризм; солдат-контрактник Костюнков, убивший трех таксистов, пытавшихся его ограбить, когда он возвращался с места службы; мэр большого среднерусского города Булавин, обвиненный в организации заказных убийств. Она знала их дела наизусть и сочла каждого из них достойным.
Кольцова неожиданно открыла глаза: перед ней, над ней в темноте избы висели медвежьи глаза – черные немигающие бусинки. Глаза еще чернее, чем тьма избы с закрытыми ставнями вокруг.
– Пришел? – спросила Кольцова вслух. – Ты ко мне вернулся?
Глаза ничего не ответили. Они смотрели на Кольцову, зная в ней то, чего не знала она сама. Но на что была готова.
“Хозяин тайги, – вспомнила Кольцова. – Сам в тайге устанавливает порядки. Значит, Довгалев”.
Она откинула одеяло, нашла под кроватью старые валенки с отрезанными голенищами, служившие ей тапочками в холодное время, надела теплую кофту, включила свет и пошла к столу.
Писать левой рукой было неудобно, и Кольцова старалась выводить буквы получше.
Она закончила и посидела, ни о чем особо не думая, слушая ночь. Ночь молчала, только в печи скрипел рыжий огонь.
Кольцова посмотрела на листок с неровными, разбегающимися в стороны буквами, словно они решили совершить побег и оставить листок, как он был раньше – чистым. Кольцова их понимала: она и сама бы сбежала от своего решения, но не могла. Судьба. От людей можно сбежать, а от судьбы как? Да и некуда. Разве что в другую судьбу.
Кольцова выключила зеленую лампу на столе и легла в остывшую постель. Она пыталась не двигаться, чтобы нагреть остывшее место под собой и не касаться холодной простыни по бокам.
Кольцова закрыла глаза, и перед ней в ласковой мягкой тьме поплыли строчки:
“Уважаемый Игорь Владимирович.
Я хочу Вам помочь. Не спрашивайте почему, я и сама не могу себе объяснить. Сразу перейду к плану…”.