Школьный двор был пуст: уроки заканчивались через десять минут. Я пришел заранее – услышать металлический визг звонка, означающий окончание учебного дня, и – холодок в животе – разглядывать толпу высыпающих из дверей старшеклассниц в коричневых формах с белыми кружевными воротничками, манжетами и черными передниками, пытаясь найти среди них ее. Девочки соревновались, у кого короче платье и выше белые гольфы, и – с начесанными и завитыми челками – выглядели одинаково. Она носила длинные волосы на прямой пробор, закалывая спадающие пряди с обеих сторон у висков и открывая высокий лоб. Ее школьная форма была длиннее и проще других: без лишних кружев. Она, казалось, вообще не любила лишнего. Я любил лишнее. Ничего лишнего у меня не было.
Я знал о ней мало. Ее жизнь была загадкой, как была загадкой вся жизнь вне места, где я жил и откуда тайком – раз в неделю – пробирался в новое чудесное существование, когда меняли код охраны. Оставались резервные шесть минут, во время которых Периметр оказывался неохраняем, незащищен, и я покидал свою жизнь, отправляясь в чужую. Я никого в ней не знал, и никто в этой жизни не знал меня. Хотя теперь я знал высокую девочку с длинными прямыми темными волосами и строгим взглядом.
У нее были голубые глаза.
Девочки и мальчики заканчивали уроки одновременно, но почему-то выходили из школы не вместе. Сначала мальчики, потом девочки. Я не мог понять почему, но и не старался: я ждал ее. С первого дня, как увидел. Я думал, что мы с ней, должно быть, одного возраста, хотя в моем случае возраст не имел ни смысла, ни значения.
Я представлял, что мог бы учиться с ней вместе, прикасаться к рукаву коричневого форменного платья и нести ее портфель. Идти рядом, провожая до дома: я знал, где она живет. Качаться на старых, когда-то зеленых, качелях в ее дворе. Сидеть в старой, когда-то зеленой, беседке вместо выпивающих в ней мужиков с помятыми жизнью лицами. Стоять вечерами в темном подъезде, прижимаясь друг к другу, как стояла вечерами она с невысоким длинноволосым парнем много старше ее, и мне однажды удалось их разглядеть – прижавшихся друг к другу в плохо освещенном окне последнего – пятого – этажа лестничного проема.
Не мог бы: моя жизнь была другой и никогда не станет такой, как ее жизнь. И я никогда не стану таким, как люди вокруг: они были просто люди. И жили свои простые людские жизни, в которых мне не было места. Оттого я решил больше не ждать. Ждать было нечего.
Звонок.
Дорога к ее дому шла через широкий, поросший грязным кустарником и примятой сорной травой пустырь, и это был самый трудный отрезок пути: негде спрятаться. Обычно я давал ей оторваться и шел далеко сзади, поминутно останавливаясь и делая вид, что ищу что-то в мелких канавах, заполненных грязью и мутной водой от недавних дождей. Искать там было нечего.
Не в этот раз. Не сегодня. Сегодня будет иначе.
Я не знал, что скажу. Вернее, знал, но все, что надумал, казалось неверным. Не тем, что нужно сказать. Не подходившим для нее. Для нас.
Главное же, я знал последствия – крушение моего мира. Родители, словно предчувствуя, предугадывая такой поворот в жизни, объясняли, рассказывали, пугали, предупреждая об опасности: не выходить за Периметр, пока не придет мое время. Словно за Периметр можно выйти.
А я вышел. И был готов выйти за периметр всей своей жизни.
Девочка неожиданно остановилась, но не повернулась, оставшись стоять на месте. Я тоже остановился: не знал, что делать. Я собирался подойти к ней во дворе, думая, что там она меньше испугается незнакомого человека. Я уже дважды хотел с ней заговорить, но оба раза откладывал в последний момент.
Она обернулась, молча. Без улыбки, без приглашения подойти.
Я пошел вперед, не чувствуя своих шагов, лишь стук сердца, гонящего кровь по артериям, словно подземные толчки. Я решил пройти мимо, ненавидя себя за трусость. Пытаясь себя убедить, что так будет лучше. Для нее. Для меня. Для всех.
– Пятый раз, – сказала девочка. – Пятый раз вы за мной идете.
“Седьмой”, – подумал я.
Она не сразу меня заметила. Я молчал.
– Почему вы за мной ходите? Хотите познакомиться?
Вот так, просто. Я и не думал, что так можно.
– Хочу.
– Тогда знакомьтесь. А то получится, что я сама набиваюсь.
Она засмеялась. Над пустырем молча, без клекота, пролетела стая бурых птиц. Я посмотрел, не дроны ли: дважды в неделю дроны запускались за пределами Периметра, транслируя чужую жизнь. Затем Мастера показывали эту жизнь детям, объясняя ее странные законы и обычаи, подготавливая живущих внутри Периметра к выходу за его пределы.
А я вышел раньше. Неподготовленный.
Птицы были просто птицы. Не дроны. Летели по своим птичьим делам.
Девочка проследила за моим взглядом:
– Возвращаются. Скоро лето, прилетают обратно.
Я забыл все, что знал про птиц: там, где я жил, птиц не было.
– Почему у вас сегодня белый передник?
– Линейка. Репетировали последний звонок. Потом выпускной.
– Выпускной?
– Ну да. Выпускной. – Девочка прищурилась. – Вы – странный. Вы из какой школы? Или уже закончили?
Я боялся этого момента: не хотел врать, но не мог сказать правду. Приходилось врать.
– Уже закончил. Мы только переехали. Издалека.
– Я – Лиза, – неожиданно сказала девочка.
Одна из заколок, удерживавших ее волосы, не выдержала их густоты, и темные пряди упали на лоб, закрыв один глаз. Лиза мотнула головой, откинув волосы назад.
– Кирилл, – сказал я. – Кирилл Последин.
Тоня жила не в том Квартале. Потому он не обращал на нее внимания. Жила бы в том, бегал бы за ней, как бегали мальчики из ее Квартала. Она бы ему все позволила, а этим другим позволяла не все. И не всем. Хотя некоторым позволяла. Которые умели молчать.
Мастера в школе запрещали общение между детьми из разных Кварталов. Дети из разных Кварталов учились в одном здании, но на разных этажах, и она пыталась ловить его взгляд во время коротких перерывов в большом школьном дворе, а он ее не видел. Это было самое обидное. От обиды Тоня злилась и все чаще – в отместку – позволяла Саше Николаеву все. Совершенно все. Саша был из ее Квартала.
Зря позволяла: он-то об этом все равно не знал. Так что ему не было больно. Больно было только ей. И влюбленной в Николаева ее подруге Наташе. Хоть что-то приятное.
Поезд – три вагона, выкрашенные в светло-желтый цвет, – мягко остановился, пошипев тормозами, словно короткий, толстый светло-желтый трехвагонный червяк. Тонин вагон был второй: она знала это из полученного утром жетона. Тоня – младшие обязаны быть вежливыми – пропустила вперед пожилого африканца из Квартала 2 и зашла в вагон. Осмотрелась, и сердце – котенок за бумажкой на ниточке – прыгнуло вверх-вниз: напротив уже закрывшихся створок пневматических дверей сидел он. И, как обычно, глядел внутрь себя.
“Почему здесь? – удивилась Тоня. – Он же из Квартала 1. Зачем ему в Центр?”
Поезд шел в Центр. Когда утром молодая Мастер Розенцвейг вручила ей жетон, Тоня знала: в Центр. Она видела такие жетоны у других детей: красный, с желтой полосой по диагонали. Были еще темно-синие, почти черные со светло-голубым квадратиком посередине, и тем, кто их получал, все завидовали: это был перевод в следующий – верхний – Квартал. Хотя по логике, сказал как-то ее брат Витя, нужно говорить – в нижний: номера-то уменьшались. Он сказал это от зависти: его перевели из Квартала 4 в Квартал 5. Там и останется.
В Центр вызывали всех: кого раньше, кого позже – на Наблюдение. Тоню вызвали первый раз. Ничего особенного в Центре не происходило: осматривали, спрашивали, давали задачи, просили что-то рисовать. Делали уколы. И никаких последствий.
Кроме Ромки Перова. Он – после визита в Центр шесть лет назад – перестал расти. Ромка был старше Тони на два года, ему уже исполнилось семнадцать, а он не рос. Тоню это не особенно беспокоило, Ромка был ей не нужен. А кто был нужен, сидел перед ней и ее не замечал.
“Сейчас заметит, – решила Тоня. – Сейчас. Другого шанса не будет”.
Она огляделась: свободное место напротив, рядом с африканцем в костюме. Села, закинув ногу на ногу, чуть подтянув короткую узкую черную юбку с небольшим боковым разрезом – пусть посмотрит. И распустила аккуратно заплетенную косу, тряхнув головой и разбросав светлые пушистые волосы по плечам: привлечь внимание. Еле заметным движением спустила красную блузку с одного плеча, чтобы ему была видна лямка черного кружевного лифчика. Чтобы представил, как этот лифчик с нее снимает.
Кирилл увидел ее. Тоня это почувствовала. У него были янтарные глаза. Она ни у кого не видела таких глаз.
Тоня чуть наклонила голову и улыбнулась, подняв брови, словно спрашивая: интересуешься мною? Кирилл не улыбнулся в ответ, просто продолжал на нее смотреть.
Время уходило, дорога до Центра восемь минут.
– Вы в Центр едете? – не выдержала Тоня.
– В Центр? – словно очнулся Кирилл. Подумал. – Нет. Я… просто… сел в этот поезд.
“Конечно, они же – из Квартала 1 – передвигаются внутри Периметра без жетонов, – вспомнила Тоня. – Могут ехать куда хотят. Дура”.
Она злилась на себя и оттого улыбалась еще ласковее. Еще призывнее.
– Я вас в школе видела. Вы в Конечном Потоке?
– Да.
– А мне еще два года. Меня Тоня зовут.
Она решила не называть фамилию, чтобы он не понял, из какого она Квартала. Пусть думает, что из Квартала 2. Все равно узнает, но лучше не сразу. А до этого она его к себе привяжет. Лишь бы им одним остаться. Она уже многому научилась.
Кирилл кивнул. Просто кивнул и ничего не сказал. Не спросил. И перестал ее видеть. Тоня почувствовала это сразу. Он перестал ее видеть, будто она не сидела напротив. Не старалась для него, готовая на все, на все. Лишь бы он обратил на нее внимание.
Кирилл продолжал смотреть перед собой, но ее не видел. Видел что-то внутри себя.
“Какой же он красивый. Какой же красивый”. Тоня почувствовала, что сейчас заплачет. Она подняла голову наверх, чтобы остановить слезы, но было поздно: слезы уже катились по щекам.
Поезд остановился.
На перроне дул теплый ветер. Непонятно откуда и почему, но на перронах 66 всегда дул ветер. Словно ему полагалось дуть на этих перронах.
Тоня, не взглянув на Кирилла, вышла и подставила ветру лицо: просушить мокрые полоски от слез. Вытирать нельзя, останутся красные следы.
Кирилл прошел мимо, затем обернулся и сказал:
– Не плачьте: это скоро закончится. Все это.
И, прежде чем Тоня успела что-то спросить, пошел вниз по ступенькам. Тоня хотела его догнать, но остановила себя: он повернул не к Центру, а в другую сторону – к Периметру. Тоня никогда не видела, чтобы кто-то подходил к Периметру. Все дети знали, что это запрещено. Знали и взрослые. К Периметру ходили только Наблюдатели. А Кирилл шел в сторону Периметра, словно ему можно.
“Может, этим – из Квартала 1 – можно?” – мелькнуло у Тони, но она сразу поняла, что подумала глупость: никому нельзя. Ни из какого Квартала. Это им объяснили сразу – в Начальном Потоке.
Тоня хотела его окликнуть, спросить, что скоро кончится, поддержать разговор, но передумала, посмотрев на круглые часы на перроне: время. Ее ждали в Центре через семь минут. Опаздывать в Центр нельзя. Даже из-за Кирилла Последина. Не простят.
Ее провели в светлое круглое помещение, из большого – во всю стену – окна которого было видно овальное озеро с высокими, покрытыми густым зеленым лесом горами на противоположном берегу. На ближнем берегу ничего не росло, лишь стояла одинокая деревянная белая беседка с резной крышей. За длинным столом сидели четверо: Наблюдатели.
Дверь в соседнее помещение была открыта, и Тоня видела стоящие в нем медицинскую кушетку и гинекологическое кресло. Тоня знала, что это гинекологическое кресло, все девочки проходили осмотр каждые три месяца, сразу после первой менструации. Когда врач – старый доктор Розенцвейг – обнаружил в прошлом году, что она уже делает с мальчиками все, абсолютно все, он дал ей листы бумаги, и она должна была написать имена всех мальчиков, с которыми это было. Ей хватило одного листочка. Не то что Поле Перовой. Та, должно быть, целую тетрадку исписала.
Сейчас этот листочек с семью именами, написанными ее рукой, лежал перед одним из Наблюдателей, сидящих за длинным столом. Наблюдатель был молод и красив: черноволосый, черноглазый, с гладко выбритым лицом, на щеках словно разлили тонкий слой темно-синей краски – щетина у него отрастала быстро. Тоня пожалела, что на ее листочке нет его имени.
Теперь ей все равно. Станет как Поля. Кирилл ее не видит. И не увидит, что бы она ни делала. Он – из Квартала 1. Был бы он из ее Квартала…
– Антонина, – пожилая женщина поправила очки, съехавшие на сухой нос с горбинкой, – вы хорошо учитесь. Мастера в школе вас хвалят. Что вы хотите делать после школы?
– Служить 66, – заученно сказала Тоня.
Она смотрела на озеро, удивляясь: подходя к Центру, она не видела озера. А оно лежало прямо за зданием Центра. Как она могла его пропустить – такое большое? И такие огромные горы?
– Нравится озеро? – спросил красивый черноволосый.
Тоня кивнула: нравится.
– А из ваших партнеров, – черноволосый ткнул в листок с именами мальчиков, – кто вам больше всего понравился?
– Тенгиз, – покачал головой пожилой африканец, ехавший с ней в поезде. – Перестань. Это не важно.
– Боря, это важно. – Наблюдатель Тенгиз улыбнулся: – Мы же должны определить соответствие кандидатки будущим партнерам.
– Витя Антонов. – Тоня решила говорить правду: все равно узнают. Они же Наблюдатели.
– Антонов? – Тенгиз нахмурил брови, словно вспоминая Антонова. – Он из вашего Квартала? Квартала 4?
– Был из нашего. Раньше.
– Подождите, подождите… – Наблюдатель Борис провел белым коротким цилиндриком по поверхности стеклянного стола перед собой и уставился на появившиеся на ней кружки и стрелочки с именами: – Антонов? Виктор? Переведен в Квартал 5 ввиду отсутствия… Неважно. Он?
Тоня кивнула.
– Это же ваш брат?
Тоня кивнула.
– Вот как. – Красивый Тенгиз улыбнулся. – А что? Родственные чувства.
– Прекратили! – Пожилая женщина постучала двумя длинными пальцами по столу. – Сегодня ей нравится одно, завтра понравится другое. И другие.
– Антонина, внимание. – Тенгиз направил маленькую коробочку на стену, и та превратилась в экран, как в школе. На экране появились незнакомые Тоне дома на незнакомой ей улице. Между домами лежал пустой двор с качелями и беседкой. Не совсем пустой: на качелях качались девочки-близняшки лет семи.
– Что это, Антонина? – спросил африканец Борис. – И где?
Это был не 66. Хотя она бывала только в своем Квартале, да еще один раз в Квартале 3, на экскурсии.
– Это не 66, – сказала Тоня. – Если только это не в другом Квартале, где я пока не была.
– Пока? Вы думаете, что, когда вырастете, будете бывать в других Кварталах? Или жить в другом Квартале? В каком?
Тоня замолчала: продолжать опасно. А то отправят в Квартал 5, как Витю.
– Не волнуйся, Тоня-Тонечка. – Эта Наблюдатель казалась ее ровесницей: с пирсингом в носу и нижней губе, короткие волосы вытравлены зеленой краской с розовыми перьями там и сям – для оживления. Облизала пирсинг в нижней губе, улыбнулась: – Скажи, как есть, где хочешь жить? Кем хочешь быть? Мы здесь для того, чтобы помочь тебе исполнить твою мечту.
– Хочу жить в Квартале 1, – сказала и испугалась. Знала, дура, что такое нельзя говорить. Никому и никогда. Опустила глаза.
Молчание.
– Хочешь жить в Квартале 1… – протянул африканец Боря. Он взглянул на женщину в очках: – Валюша, я думаю, все понятно.
Наблюдатели молчали. Тоня тоже молчала. Она хотела в беседку за окном, и чтобы это Наблюдение никогда не случилось. Провалила. Все провалила. Такие вещи не говорят вслух. Даже самой себе. О них думают по ночам, спрятав голову под подушку. Тихо-тихо.
– Антонина… – Наблюдатель Валентина смотрит ласково. Она здесь главная. Поправляет очки. Улыбается. Вдруг все не так уж и плохо? – Антонина, пройди, пожалуйста, налево для врачебного осмотра. А мы пока подумаем, как помочь тебе исполнить твою мечту. И закрой за собой дверь.
Тоня кивнула, встала. Ее плохо держали ноги.
– Тоня, – Наблюдатель Тенгиз больше не улыбался: – Ты знаешь, кто живет в Квартале 1? Кто они?
Тоня знала:
– Последние. Те, кто остался.
Когда Тоня вышла, девушка с крашеными волосами покачала головой:
– Девочка – явный кандидат на Павильон.
– Карина, ну зачем так: спустим на Квартал, подождем, может, образумится. Зачем бросаться материалом? У нас мало таких красивых.
– Хватит добрым быть, Боря! – Тенгиз рассмеялся. – Хочешь ее трахнуть? Так трахни ее в Павильоне. Кто тебе мешает?
– Борис прав, – вмешалась Валентина. – Она очень красивая. Но с таким настроем годится только для Павильона. – Валентина кивнула в сторону экрана, на котором продолжали качаться девочки-близняшки. – Отправим в Павильон, и дело с концом. Не будем тратить время и силы на корректировку установок.
– Боре ее отдай, – посоветовала Карина. – На пару дней. Он ее скорректирует.
– Павильон – все-таки слишком. – Борис встал, хрустнул шеей. – Девочка же совсем: ну, сморозила глупость, ну, дурочка, но зачем всю жизнь рушить? Спустим в Квартал 5… для начала.
Все молчали.
– А почему у нас сегодня озеро? – спросила Валентина, взглянув за окно. – Кто распорядился насчет озера? Это что – соответствует ее психологическому профилю?
– Это соответствует моему психологическому профилю. – Карина потянулась, как кошка. Повела плечами. – Сегодня.
Она посмотрела за окно, щелкнула пальцами, и озеро исчезло. Вместо него появилась стена комнаты, выкрашенная в холодный голубой цвет.
Карина повернулась к Валентине:
– Голосуем за Павильон? Или все согласны?
Валентина посмотрела на Наблюдателей: Тенгиз кивнул – согласен. Борис молчал, глядя перед собой.
– Боря?
– Павильон, – сказал африканец Боря. – Жаль девочку, конечно. Был потенциал.
Когда Тоня проснулась, она уже лежала не в широкой трубе, куда ее завез поддон для сканирования скелета и мышечной массы, как объяснил молодой доктор. Он предупредил, что в трубе будет холодно, но Тоня не почувствовала холода, только дрожание стен круглого цилиндра, в котором она лежала, засунув голые руки и ноги в петли.
Тоня проснулась на застеленной белой простыней кушетке. В комнате стоял ровный свет галогеновых ламп под потолком. Неуютно, как всегда бывает при медосмотре. У Тони чуть болела голова и расплывалось в глазах.
– Антонина. – Это был другой доктор – не старый Розенцвейг. – Вы здоровы, все физические параметры в норме. Можете возвращаться.
Тоня кивнула. Она поискала глазами часы на стене, но часов не было. “Дети, должно быть, уже из школы вернулись, а у меня ничего не готово”. Она быстро надела лежавшие на стуле белые трусики и лифчик, широкие кремовые брюки и черный вязаный свитер. Обулась. Взяла маленькую черную сумочку и вышла.
Щелчок. Включился селектор связи:
– Вспомнила про жетон?
Доктор разжал кулак: на ладони лежал красный жетон с желтой полосой по диагонали. Он молча поднял его, показывая невидимой собеседнице.
– Хорошо. Первая Процедура. Воронин подберет ее на входе.
Доктор ничего не сказал.
– Какой выбрали оптимальный возраст?
– Двадцать шесть. Меньше нельзя.
– Значит, нельзя. Спасибо, доктор.
Доктор кивнул. Щелкнул селектор – отключился.
Доктор подошел к столу и выдвинул ящик. Достал небольшую металлическую коробку, открыл крышку, на которой зорко вглядывались вдаль, выискивая врагов Руси, васнецовские богатыри. В коробке – почти до половины – лежали красные жетоны с желтой полосой, пересекающей маленький прямоугольник по диагонали. Доктор положил жетон в коробку и накрыл крышкой.