Чтобы период национальной истории оказался великим, то есть сопровождался бы грандиозным рывком в развитии, необходимы два условия: во-первых, готовность и даже насущная потребность страны к подобному прорыву и, во-вторых, наличие лидера или лидеров, способных возглавить и направить это движение.
Первое условие к началу 1760-х годов в России вполне созрело, а, пожалуй, что и перезрело. Бывшее московское царство превратилось в империю уже несколько десятилетий назад, и за это время новая государственная система, изжив петровские эксцессы и залечив травмы, вполне утвердилась. Империя немного пошаталась, но в конце концов твердо встала на ноги и теперь могла шагать дальше. Если марш не состоялся, то лишь из-за того что вторая нога хромала: русские самодержцы, а вернее самодержицы, по масштабу личности мало соответствовали потенциям великой державы, раскинувшейся от Балтики до Берингова пролива и окруженной либо слабыми соседями, либо весьма условными границами.
Изменение произошло, когда во главе государства наконец оказалась правительница пускай не петровской энергии, но зато гораздо большего здравомыслия, главное же – чей ум был устремлен не на мелкое, как у Анны или Елизаветы, а на грандиозное. Екатерина II хотела быть великой, и ее амбиции совпали с вектором, на который была нацелена модернизированная евразийская империя.
Эта женщина не обладала ни выдающимися талантами, ни предвидением, ее планы сплошь и рядом оказывались непродуманными, но она высоко целила и умела, промахнувшись, скорректировать прицел – этих качеств для величия оказалось достаточно.
Следует лишь оговориться, что применительно к стране величие вовсе не означает счастья и благополучия жителей. Во всяком случае не в России. Исторически это всегда была довольно странная великая держава, в которой обогащение государства вполне могло сопровождаться обнищанием населения, а громкие военные победы не сопровождались материальными выгодами. Екатерининское величие продемонстрировало эту грустную истину не менее наглядно, чем величие петровское, и привело к огромному народному восстанию, настоящей крестьянской войне.
Верно и другое: в «великие времена» тяжело жить, но про них интересно рассказывать.
Повесть о том, как дочь мелкого немецкого князька стала великой государыней великой империи, – это очередная волшебная сказка, на которые так щедра русская история XVIII столетия. Судьба второй Екатерины по-своему не менее удивительна, чем судьба первой. Та, конечно, начинала совсем уж из ничтожества, зато вторая взлетела на куда бóльшую высоту и оставила неизмеримо более глубокий след в истории.
Фортуна вела с Софией-Августой-Фредерикой Ангальт-Цербстской (так звали принцессу) какие-то очень непростые игры. Ее отец, владетель карликового северогерманского княжества площадью в тысячу квадратных километров, был небольшим начальником в армии тогда еще очень скромного королевства Пруссия. Эта отцовская служба и стала первопричиной последующих событий.
В начале 1740-х годов антипрусская «система» Бестужева-Рюмина в российской политике еще не утвердилась, и Елизавета Петровна подумывала женить своего юного наследника Петра Федоровича на сестре нового прусского короля Фридриха II. Но, по выражению С. Соловьева, «Фридриху жаль было расходовать свою сестру на русских варваров», и взамен он предложил прислать в Петербург дочь одного из своих генералов, фюрста Ангальт-Цербстского. Помогло то, что девочка были племянницей несостоявшегося мужа Елизаветы, Карла Гольштейн-Готторпского, умершего накануне свадьбы – для сентиментальной императрицы это имело значение. Она согласилась взглянуть на захудалую принцессу, и София-Августа-Фредерика в сопровождении матери отправилась за тридевять земель на смотрины. Вот и всё, что сделала для четырнадцатилетней немки Фортуна. Дальнейшее – заслуга самой девушки.
В то время как мать настроила против себя царицу и двор своей сварливостью и мелочностью, юная Фикхен (уменьшительное от Фредерики) совершенно очаровала Елизавету, и прежде всего тем, что всячески демонстрировала истовое желание перестать быть иностранкой и сделаться русской. То ли по природной сметливости, то ли в силу врожденного такта девочка выбрала самый правильный для тогдашнего Петербурга стиль поведения. Она старательно учила язык и молитвы, а когда тяжело заболела и ее хотели причастить, попросила позвать православного священника и тем окончательно завоевала сердце государыни. Ее такая невеста вполне устраивала, а жениха никто не спрашивал.
Интересно, что уже в этом возрасте Екатерина Алексеевна (так принцессу стали звать после перемены религии) мечтала не о романтической любви, а совсем о другом. «В ожидании брака сердце не обещало мне много счастья. Одно честолюбие меня поддерживало; у меня в глубине сердца было что-то такое, что никогда не давало мне ни на минуту сомневаться, что рано или поздно я сделаюсь самодержавной повелительницей России», – рассказывает она в своих «Записках». Так всё и будет: мало счастья, но много величия.
Семнадцатилетнего жениха и шестнадцатилетнюю невесту обвенчали в августе 1745 года. Принц, доставшийся ангальтской Золушке, оказался совсем не сказочным.
Бывший Карл-Петер-Ульрих, а ныне Петр Федорович может считаться классической жертвой антипедагогического воспитания, в котором все было перепутано: в годы, когда ребенку требуются любовь и ласка, мальчика держали в ежовых рукавицах и всячески унижали, а начиная с переходного возраста, когда нужна дисциплина, его окружили раболепным почтением и вконец испортили.
В одиннадцать лет он остался круглым сиротой и попал под опеку грубого, неумного воспитателя голштинского обер-гофмаршала Отто Брюммера. Тот при малейшей провинности бил своего подопечного по щекам, лупил хлыстом, ставил коленями на горох, прицеплял ослиные уши и так далее. В то время никто не помышлял, что Карл-Петер может унаследовать российский престол, поэтому учили его не русскому языку, а шведскому – принц ведь считался претендентом на шведскую корону. Но и она ему не светила. Маленькое, бедное, ополовиненное Данией голштинское княжество – вот все, на что он мог рассчитывать.
Когда же четырнадцати лет отрок вдруг был объявлен наследником великой империи и переселился в Петербург, всё переменилось. Петр словно кинулся наверстывать свое непрожитое детство, да так в этом состоянии и зафиксировался. По меткому выражению В. Ключевского, «на серьезные вещи он смотрел детским взглядом, а к детским затеям относился с серьезностью зрелого мужа».
Попытки приобщить наследника к российским государственным делам были тщетными. В восемнадцать лет он был введен в состав Конференции, высшего правительственного органа, но скучал в нем – зато с большим увлечением, дважды в неделю, заседал с министрами своего крошечного герцогства, которым управлял с расстояния в 2000 километров.
Имея возможность командовать настоящими армейскими соединениями, Петр предпочитал муштровать на прусский манер свою карманную голштинскую воинскую команду, а еще лучше – играть в солдатики с дворцовыми лакеями. Он обожал всякие мелкие шалости и проказы, в церкви передразнивал священников, скакал по дворцу на одной ножке, эпатировал своими выходками придворных дам, а однажды провертел в стене дырку, чтобы подглядывать за императрицей. Та, рассказывают, горько плакала, видя, каков у нее наследник.
Впрочем безжалостные оценки Петра Федоровича, каковых сохранилось великое множество, не следует воспринимать с абсолютным доверием. Почти все они относятся уже к времени Екатерины, которой было выгодно изображать свергнутого супруга ничтожеством и идиотом. Как мы увидим, действия Петра III в качестве императора не соответствуют этому установившемуся образу. И все же нужно сильно постараться, чтобы выудить из воспоминаний современников что-то положительное об этом царе-неудачнике. Князь Щербатов пишет, что Петр был «одарен добрым сердцем»; еще он отличался хорошей памятью и мог без запинки перечислить всех русских государей, начиная с Рюрика; знал несколько языков (хоть по-русски изъяснялся неважно); не любя отвлеченные науки, охотно изучал дисциплины практические вроде фортификации или баллистики, в чем был очень похож на своего великого деда. Вот, пожалуй, и все достоинства мужа, который достался Екатерине.
Сначала он пытался превратить жену в соучастницу своих ребяческих забав: учил делать манипуляции с ружьем, стоять на карауле, играл с нею в карты и в солдатики. Если бы целью Екатерины было супружеское счастье, она, вероятно, отнеслась бы ко всему этому с умилением, но, как мы помним, целью честолюбивой девушки являлась не любовь, а величие. Инфантилизм мужа вызывал у великой княгини только презрение. Меж ними возникло отчуждение, постепенно перешедшее во враждебность. Понадобилось чуть ли не десять лет, чтобы этот брак выполнил свою династическую задачу – произвел наследника. В 1754 году родился мальчик (ходили и до сих пор ходят слухи, что настоящим отцом был камергер Салтыков). Императрица велела назвать младенца Павлом и забрала его к себе. Екатерине разрешалось видеться с сыном редко, в присутствии государыни. Таким образом, ни настоящей жены, ни настоящей матери из молодой женщины не получилось. Рождение сына не улучшило, а ухудшило ее положение. Теперь она исполнила свою функцию и стала никому не нужна. Третируемая мужем и царицей, окруженная наушниками и ябедниками, она вела печальное, полное унижений существование – и так длилось целых 18 лет.
Единственным утешением Екатерины (пока она не научилась заводить любовников) было чтение книг, питавшее ее ум и стимулировавшее, казалось, несбыточные мечты о великих деяниях. Начинала она с романов, потом перешла к чтению серьезному, сформировавшему ее взгляды. Это были в первую очередь сочинения французских просветителей: Вольтера, Монтескье, Руссо, Дидро, Д’Аламбера. «Никогда без книги и никогда без горя», – так описывала она свою уединенную жизнь.
Вела себя при этом великая княгиня очень умно – старалась со всеми ладить, была скромна и тактична, скрытна, осторожна, демонстративно набожна и патриотична. Сама она пишет об этом следующим образом: «Я не обнаруживала предпочтения ни в какую сторону, ни во что не мешалась, показывала всегда ясный вид, много предупредительности, внимания и учтивости ко всем, и так как я от природы была очень веселого нрава, то с удовольствием видела, что день ото дня приобретала более привязанности в публике, которая смотрела на меня как на интересную и неглупую молодую особу. Я оказывала большое почтение к моей матери, беспредельную покорность императрице, глубокое уважение к великому князю и прилагала величайшее старание снискать любовь публики».
Неудивительно, что со временем у супруги наследника появились серьезные союзники, рассчитывавшие ее использовать в политических целях. Царица постоянно болела, и большие люди тревожились за свое будущее. Шуваловы делали ставку на Петра; враждовавшие с ними Разумовские стали ориентироваться на Екатерину. Уже тогда, во второй половине 1750-х, многим приходило в голову, что она больше пригодна для роли монарха, чем легкомысленный голштинец. Бестужев-Рюмин, зная о пропрусских симпатиях наследника, развернул целую интригу в пользу Екатерины, что, как уже рассказывалось, закончилось для хитроумного канцлера политическим крахом. Попала в немилость и великая княгиня, чуть было не высланная из России. Свое положение Екатерина сохранила лишь благодаря ловкости и присутствию духа, но с тех пор постоянно находилась под подозрением и надзором. От своих честолюбивых планов она, впрочем, не отказалась и стала заводить новых сторонников, о которых речь впереди. Была надежда на то, что Елизавета, очень недовольная своим беспутным наследником, передаст корону маленькому Павлу Петровичу, а Екатерина станет регентшей.
Возможно этим бы и закончилось, но царица умерла раньше, и на престол без каких-либо осложнений взошел давно утвержденный преемник.
Со смертью Елизаветы Петровны болезненная династия Романовых, ни один мужчина которой не дожил до старости, пресеклась окончательно (из десяти монархов двое, Екатерина I и Иоанн VI, строго говоря, не были Романовыми). На русском престоле утвердился Гольштейн-Готторпский дом, который во имя преемственности взял себе прежнее имя. Отныне и до самого конца империи страной правили самодержцы, доля русской крови у которых постоянно уменьшалась. Последний царь Николай II будет русским на полтора процента (что, впрочем, не сильно отличалось от ситуации с другими европейскими династиями, где было принято женить наследников на иностранных принцессах).