Улица въ Римѣ.
Громъ и молнія.Съ разныхъ сторонъ входятъ Цицеронъ и Каска съ обнаженнымъ мечемъ.
Цицеронъ. Добраго вечера, Каска. Ты проводилъ Цезаря до дому? Отчего, однако, ты такъ запыхался и почему у тебя такой растерянный видъ?
Каска. А ты развѣ можешь оставаться покоенъ, когда вся земля колеблется подъ ногами, словно ничтожная былинка? О, Цицеронъ, видалъ я бури, видалъ, какъ бѣшеные вихри расщепляли суковатые дубы; видалъ, какъ вздымался гордый океанъ, какъ онъ вздымался и пѣнился, силясь достигнуть до грозныхъ тучъ; но никогда до этой ночи и до самаго этого часа не видывалъ я бури, изъ которой лилъ-бы огненный дождь! Или на небесахъ происходитъ междоусобная война, или міръ своей дерзостью до того раздражилъ боговъ, что они рѣшились сокрушить его.
Цицеронъ. Развѣ ты видѣлъ еще что-нибудь болѣе изумительное?
Каска. Тебѣ извѣстенъ на видъ общественный рабъ,— вотъ онъ поднялъ вверхъ лѣвую руку, и она запылала ярче двадцати факеловъ; несмотря на это, она осталась невредимой, словно пламя было ей совсѣмъ нечувствительно. Близь капитолія я встрѣтилъ льва и съ тѣхъ поръ уже не вкладывалъ въ ножны меча; левъ поглядѣлъ на меня и, не тронувъ, прошелъ мимо. Затѣмъ я наткнулся, какъ мнѣ кажется на сотню блѣдныхъ женщинъ съ обезображенными отъ страха лицами и столпившимися въ кучу; онѣ клялись, что видѣли людей, съ головы до ногъ облитыхъ пламенемъ и такъ ходившихъ взадъ и впередъ по улицамъ. А вчера ночная птица въ самый полдень усѣлась на площади и долго оглашала ее зловѣщимъ своимъ крикомъ. Когда столько чудесъ совершается въ одно и то же время, не говорите:— "вотъ причины совершающемуся: онѣ совершенно естественны"; я убѣжденъ, что странѣ, въ которой они появляются, они предвѣщаютъ недоброе.
Цицеронъ. Въ самомъ дѣлѣ наше время какое-то странное, но люди, объясняя явленія по своему, придаютъ имъ такое значеніе, какого они не имѣютъ... Придетъ завтра Цезарь въ Капитолій?
Каска. Непремѣнно: онъ поручилъ Антонію увѣдомить тебя, что будетъ тамъ.
Цицеронъ. Такъ доброй ночи, Каска: не время прогуливаться, когда на небесахъ совершаются такія неистовства.
Каска. Прощай, Цицеронъ! (Цицеронъ уходитъ).
Появляется Кассій.
Кассій. Кто тутъ?
Каска. Римлянинъ.
Кассій. Это твой голосъ, Каска?
Каска. У тебя слухъ хорошій. Ахъ, Кассій, какая ужасная ночь!
Кассій. Ночь весьма пріятная для людей честныхъ.
Каска. Я никогда не видывалъ землю до такой степени переполненною всякими злодѣяніями.
Кассій. Что-же касается меня, я ходилъ по улицамъ, подвергая себя всѣмъ опасностямъ этой ночи. Обнаживъ, какъ видишь, грудь, я, когда синіе извивы молній разверзали небеса, подставлялъ ее громовымъ стрѣламъ.
Каска. Зачѣмъ же ты искушаешь такимъ образомъ небеса? Людямъ остается только трепетать и приходить въ ужасъ, когда всемогущіе боги предостерегаютъ ихъ грознымъ знаменіемъ.
Кассій. Ты сегодня какой-то унылый, Каска; въ тебѣ совсѣмъ нѣтъ тѣхъ искръ жизни, которыя должны проявляться въ каждомъ римлянинѣ, или, по крайней мѣрѣ, ты не пускаешь ихъ въ дѣло. Ты блѣденъ, выраженіе лица у тебя растерянное, ты пугаешься и изумляешься, видя такое странное негодованіе небесъ. Но еслибъ ты захотѣлъ добраться ни истинной причины всѣхъ этихъ явленій и допытаться, откуда являются эти огни и почему всѣ эти призраки бродятъ во мракѣ; почему у всѣхъ этихъ птицъ и всѣхъ животныхъ произошла въ нравахъ такая перемѣна; откуда явились всѣ эти безразсудные старцы и разсчетливыя дѣти; отчего все идя противъ природныхъ свойствъ и своего предназначенія превращается въ нѣчто чудовищное,— ты понялъ-бы, что небо вдохнуло это новое настроеніе во все, чтобъ оно сдѣлалось орудіемъ устрашенія и предостереженія для какого-нибудь не менѣе чудовищнаго государства. Я даже могъ-бы назвать тебѣ человѣка, во всемъ подобнаго этой страшной ночи, человѣка, который рокочетъ громами, сверкаетъ молніями, разверзаетъ могилы и рычитъ, подобно льву въ Капитоліѣ,— человѣка, который, нисколько не превосходя личною мощью ни тебя, ни меня, однакожь, сдѣлался такимъ-же страшно могущественнымъ и грознымъ, какъ всѣ эта странныя явленія.
Каска. Ты, Кассій, говоришь о Цезарѣ, не такъ-ли?
Кассій. О комъ бы я ни говорилъ,— это все равно. У римлянъ и теперь, такіе же нервы, такіе же члены, какъ у ихъ предковъ, но, увы, геній нашихъ отцовъ умеръ и нами управляетъ духъ нашихъ матерей; наше подчиненіе игу доказываетъ, насколько мы оженоподобились.
Каска. Дѣйствительно говорятъ, что завтра сенаторы намѣреваются возвести Цезаря на царскій престолъ, и что онъ всюду, кромѣ Италіи, будетъ на сушѣ и на морѣ носить царскій вѣнецъ.
Кассій. О, я знаю, куда тогда направится мой кинжалъ! Кассій избавитъ Кассія отъ рабства. Этимъ-то вы, боги, превращаете слабыхъ въ сильныхъ, этимъ сокрушаете намѣренія тирановъ. Ни каменныя башни, ни кованныя чугунныя стѣны, ни душныя темницы, ни тяжкія цѣпи,— ничто не въ состояніи обуздать силу духа; жизнь, утомившаяся земными оковами, всегда имѣетъ возможность себя освободить. Если это знаю я,— знай же весь міръ, что мою долю рабства я всегда съумѣю съ себя свергнуть, какъ только этого захочу.
Каска. Точно также и я, точно также и каждый рабъ въ собственной рукѣ имѣетъ силу сокрушить свое рабство.
Кассій. Зачѣмъ же Цезарю дѣлаться тираномъ? Бѣдный человѣкъ! я знаю, онъ не сдѣлался бы волкомъ, еслибъ не увидалъ, что римляне — стадо барановъ; онъ не сдѣлался бы львомъ, еслибъ римляне не были сернами. Тотъ, кто хочетъ поскорѣе развести огромный костеръ, прежде зажигаетъ солому. Какой же дрянью, какими отбросами долженъ быть Римъ, если согласенъ служить гнуснымъ матеріаломъ для озаренія такого ничтожества, какъ Цезарь! Но, o скорбь, куда ты завлекла меня! Можетъ быть, я говорю все это добровольному рабу? Тогда мнѣ, конечно, не миновать необходимости явиться къ отвѣту. Впрочемъ, что-жь! вѣдь я вооруженъ и совершенно равнодушенъ къ опасности.
Каска. И ты это говоришь Каскѣ, который никогда не бывалъ безсовѣстнымъ наушникомъ! Чтобы отвратить всѣ эти бѣды,— вотъ тебѣ моя рука, и ничья нога не шагнетъ дальше моей.
Кассій. И такъ союзъ заключенъ. Узнай же, Каска: многихъ изъ благородномыслящихъ римлянъ я уже успѣлъ склонить на предпріятіе, одинаково славное, какъ и опасное. Они ждутъ меня теперь въ портикѣ Помпея, потому что въ такую страшную ночь, когда всѣ стихіи такъ-же кровавы, жгучи и грозны, какъ нашъ замыселъ, на улицѣ оставаться не возможно.
Входитъ Цинна.
Каска. Тише! кто-то торопливо идетъ сюда,
Кассій. Это Цинна, я узнаю его по походкѣ; онъ изъ нашихъ. Куда ты такъ торопишься, Цинна?
Цинна. Ищу тебя. Кто это съ тобою? Метеллъ Цимберъ?
Кассій. Нѣтъ, Каска. Онъ тоже примкнулъ къ намъ. Развѣ меня ждутъ?
Цинна. Очень радъ. Ахъ, какая ночь! Двое или трое изъ нашихъ видѣли престранныя явленія.
Кассій. Скажи, меня ждутъ.
Цинна. Ждутъ. О, Кассій, еслибъ ты съумѣлъ склонить на нашу сторону и благороднаго Брута!
Кассій. Не безпокойся. Положи на преторское кресло вотъ эту записку, чтобъ Брутъ могъ ее найти; эту брось ему въ окно, а эту прилѣпи воскомъ къ изваянію стараго Брута, а затѣмъ приходи къ намъ въ портикъ Помпея. Децій Брутъ и Требоній тамъ?
Цинна. Всѣ тамъ, кромѣ Цимбера, который пошелъ за тобою къ тебѣ на домъ. Я сейчасъ же исполню твое порученіе.
Кассій. Исполнивъ его, приходи скорѣе въ театръ Помпея (Цинна уходить). Идемъ, Каска; прежде, чѣмъ настанетъ разсвѣтъ, мы побываемъ съ тобой у Брута. Три четверти этого человѣка уже принадлежатъ намъ; еще одно свиданіе,— и онъ весь нашъ.
Каска. Народъ изумительно уважаетъ и любитъ его. Сочувствіе къ нему, словно всемогущая алхимія, превратитъ въ добродѣтель то, что могло бы показаться въ насъ преступленіемъ.
Кассій. Ты отлично понялъ его значеніе и насколько онъ для насъ необходимъ. Идемъ же. Теперь уже за-полночь; мы разбудимъ его до свѣта, чтобы увѣриться въ немъ вполнѣ (Уходятъ).