Римъ. Садъ Брута.
Входитъ Брутъ.
Брутъ. Люцій! Я даже и по звѣздамъ не могу догадаться, насколько близокъ день. Люцій! Люцій! Очень жалѣю, что у меня нѣтъ такого недостатка, какъ сонливость. Да проснись же, Люцій!
Входитъ Люцій.
Люцій. Ты, кажется, меня звалъ?
Брутъ. Принеси свѣтильникъ въ мою рабочую комнату и, когда зажжешь его, скажи мнѣ.
Люцій. Повинуюсь, господинъ (Уходитъ).
Брутъ. Смерть его необходима и не для меня,— искать его гибели для себя мнѣ незачѣмъ,— а для общественнаго блага. Ему хочется добиться короны,— тутъ весь вопросъ въ томъ, насколько она его измѣнитъ. Вѣдь именно самые лучезарные дни и выводятъ ехиднъ, а это заставляетъ ходить осторожнѣе. Если мы коронуемъ его, тогда... тогда, конечно, мы дадимъ ему и жало, и возможность вредить, когда ему вздумается. Но величіе дѣлается злоупотребленіемъ только тогда, когда отдѣляетъ милосердіе отъ власти. Если же говорить правду,— Цезарь никогда не подчинялъ разсудка своимъ страстямъ. Но вѣдь извѣстно, что смиреніе служитъ лѣстницей для юныхъ честолюбцевъ, что на нее посматриваютъ только взбирающіеся, а взобравшійся обращается къ ней спиною и глядитъ въ облака, относясь съ презрѣніемъ къ нижнимъ ступенямъ, по которымъ взбирался. То же можетъ сдѣлать и Цезарь; но, чтобы онъ не могъ, необходимо предотвратить такое зло. Если онъ теперь еще не оправдываетъ враждебнаго къ нему расположенія, расположеніе это оправдывается тѣмъ, что всякое новое повышеніе неминуемо приведетъ его къ той или другой крайности. Поэтому будемъ смотрѣть на него, какъ на еще не выведшуюся змѣю, которая, вылупившись изъ яйца, сдѣлается такою же зловредной, какъ и весь змѣиный родъ. Лучше умертвить гадину, пока она еще въ скорлупѣ.
Люцій возвращается.
Люцій. Свѣтильникъ зажженъ. Но вотъ, отыскивая кремень я нашелъ на окнѣ эту запечатанную бумагу; я навѣрное знаю, что ея тамъ не было, когда я пошелъ спать.
Брутъ. Ступай, спи: ночь еще не миновала. Вѣдь завтра, мальчикъ, кажется, Иды Марта?
Люцій. Не знаю.
Брутъ. Ступай, загляни въ календарь и скажи мнѣ.
Люцій. Сейчасъ (Уходитъ).
Брутъ. Огненныя испаренія вспыхиваютъ въ воздухѣ такъ часто, что записку можно прочесть и здѣсь (Развертываетъ бумагу и читаетъ). "Ты спишь, Брутъ! Проснись и взгляни на себя. Неужто Римъ... и прочее. Говори, рази и спасай! Брутъ, ты спишь — пробудись!" Такого рода записки мнѣ подбрасывали въ послѣднее время очень часто, и я ихъ поднималъ. "Неужто Римъ... и прочее". Неужели мнѣ эти слова придется пополнить такъ: "Неужто Римъ долженъ склонить выю подъ гнетъ одного человѣка?" Что! Римъ? Мои предки прогнали Тарквинія со стогновъ Рима, какъ только его провозгласили царемъ.— "Говори, рази и спасай!" Меня убѣждаютъ говорить, разить? Если, о Римъ, придется тебя спасать, клянусь, ты будешь вполнѣ удовлетворенъ рукою Брута!
Люцій возвращается.
Люцій. Господинъ, четырнадцать дней марта уже миновали.
Брухъ. Хорошо (Стучатся). Посмотри, кто тамъ стучится (Люцій уходитъ). Съ первой-же попытки Кассія возстановить меня противъ Цезаря я совсѣмъ лишился сна. Промежутокъ между совершеніемъ страшнаго дѣла и первымъ къ нему побужденіемъ подобенъ чудовищному призраку или страшному сновидѣнію; въ это время между духомъ и его смертоносными орудіями происходитъ совѣтъ, и во всемъ существѣ человѣка, словно въ маленькомъ государствѣ, царятъ смуты.
Люцій возвращается.
Люцій. Это твой зять, Кассій; онъ желаетъ тебя видѣть.
Брутъ. Онъ одинъ?
Люцій. Нѣтъ, съ нимъ еще нѣсколько человѣкъ.
Брутъ. Знакомыхъ?
Люцій. Не знаю. Я никакъ не могъ разглядѣть ихъ лицъ, потому что они совершенно закрыты надвинутыми на глаза шапками и приподнятыми тогами.
Брутъ. Впусти ихъ (Люцій уходитъ). Это соумышленники. О заговоръ! если тебѣ и ночью, когда зло предоставлено наибольшей свободѣ, стыдно показать свое опасное чело, гдѣ-же днемъ найдешь ты достаточно темный вертепъ, чтобы скрыть чудовищное твое лицо? Не ищи-же такого вертепа, прикройся лучше личиною улыбки и дружелюбія; потому что, если ты явишься въ настоящемъ своемъ видѣ, самый Эребъ не будетъ настолько мраченъ, чтобы помочь тебѣ избавиться отъ подозрѣній.
Входятъ: Кассій, Каска, Децій, Цинна, Метеллъ Цимберъ и Требоній.
Кассій. Мы, кажется, уже слишкомъ нагло нарушаемъ твой покой. Добраго утра, Брутъ. Скажи,— мы обезпокоили тебя?
Брутъ. Я всталъ по крайней мѣрѣ уже часъ тому назадъ; я не спалъ всю ночь. Пришедшіе съ тобою мнѣ знакомы?
Кассій. Всѣ до единаго. И среди нихъ нѣтъ ни одного, кто не питалъ-бы къ тебѣ глубочайшаго уваженія, чтобы ты имѣлъ о себѣ такое-же мнѣніе, которое составилъ о тебѣ каждый благородный римлянинъ! Это — Требоній.
Брутъ. Я ему радъ.
Кассій. Это — Децій Брутъ.
Брутъ. Ему тоже радъ.
Кассій. Это — Каска, это — Цинна, это — Метеллъ Цииберъ.
Брутъ. Радъ всѣмъ. Какія неусыпныя заботы стали между вашими глазами и ночью?
Кассій. Позволь сказать тебѣ нѣсколько словъ (Отходятъ всторону).
Децій. Востокъ вѣдь въ этой сторонѣ? Кажется, начинаетъ свѣтать.
Кдска. Нѣтъ.
Цинна. Ошибаешься — свѣтаетъ. Эти сѣдыя полосы, словно зубами вцѣпляющіяся въ облака,— предвѣстники дня.
Каска. Вы должны согласиться, что оба ошибаетесь. Если принять въ разсчетъ юность года, солнце восходить вонъ тамъ, куда указываетъ мой мечъ, а это гораздо южнѣе; мѣсяца черезъ два оно будетъ восходить ближе къ сѣверу; настоящій-же востокъ вотъ здѣсь, за Капитоліемъ.
Брутъ. Дайте мнѣ поочередно руки.
Кассій. И поклянемся исполнить то, что рѣшили.
Брутъ. Нѣтъ, не надо никакихъ клятвъ. Если еще недостаточно положенія народа, собственныхъ нашихъ душевныхъ страданій, всѣхъ гнусностей настоящаго времени,— разойдемся сейчасъ-же, пусть каждый идетъ на праздное свое ложе; а высокомѣрная тиранія пусть свирѣпствуетъ до тѣхъ поръ, пока мы всѣ, по жребію, не сдѣлаемся жертвами смерти. Но если во всемъ этомъ, какъ я вполнѣ увѣренъ,— недостаточно жгучаго матеріала, чтобъ воспламенить даже трусовъ, чтобы придать закалъ мужества легко тающему духу женщинъ, то, сограждане, чтобы побудить насъ къ возстанію къ чему намъ какія-нибудь иныя шпоры, кромѣ самаго нашего дѣла? Къ чему намъ какое-нибудь другое поручительство, кромѣ обѣщанія молчать, даннаго римлянами которые, давъ это слово, ужь конечно отъ него не отступятся? Къ чему какія-нибудь другія клятвы, кромѣ обязательства, даннаго честью чести, совершить задуманное или погибнуть, совершая его? Заставьте клясться жрецовъ, трусовъ, людей осторожныхъ, старыхъ, обратившихся въ слабый остовъ или слабодушныхъ, привѣтомъ встрѣчающихъ несправедливость,— словомъ, людей, которыхъ самая неправота дѣла дѣлаетъ подозрительными! Но не пятнайте чистоты нашего предпріятія, нашего ничѣмъ не сокрушимаго духа предположеніемъ, будто наша рѣшимость и наше дѣло нуждаются въ клятвѣ, когда каждая капля крови, движущаяся въ каждомъ римлянинѣ,— и движущаяся благородно,— заставятъ заподозрить ее въ незаконнорожденности, если онъ нарушитъ хоть малѣйшую частичку даннаго обѣщанія.
Кассій. А какого вы мнѣнія насчетъ Цицерона? Не попытать-ли намъ и его? Я думаю, что онъ охотно примкнетъ къ намъ.
Каска. Мы не должны имъ пренебрегать.
Цинна. Ни въ какомъ случаѣ.
Метеллъ. Онъ необходимъ. Его серебрящіеся волосы заставятъ составить о насъ хорошее мнѣніе и увеличатъ число голосовъ въ пользу нашего дѣла. Всѣ будутъ говорить, что его разумъ управлялъ нашими руками; а наша юность и пылкость, прикрытыя его почтеннымъ видомъ, нисколько не станутъ бросаться въ глаза.
Брутъ. Нѣтъ, на него не разсчитывайте: онъ никогда не согласится принять участіе въ дѣлѣ, задуманномъ не имъ самимъ.
Кассій. Такъ нечего о немъ и думать.
Каска. Въ самомъ дѣлѣ, онъ не годится.
Децій. Пасть долженъ одинъ только Цезарь?
Кассій. Этотъ вопросъ ты, Децій, предложилъ какъ нельзя болѣе кстати. По моему мнѣнію, нехорошо, если Маркъ Антоній, котораго такъ любитъ Цезарь, переживетъ его: въ немъ мы найдемъ опаснаго противника. Вы знаете, что средства, которыми онъ владѣетъ, такъ велики, что онъ легко можетъ повредить всѣмъ намъ, если только вздумаетъ ими воспользоваться. Для предотвращенія этого необходимо, чтобъ онъ палъ вмѣстѣ съ Цезаремъ.
Врутъ. Нѣтъ, Кассій, если мы, отсѣкши голову, примемся обрубать и члены,— потому что Антоній все-таки не болѣе, какъ одинъ изъ членовъ Цезаря,— поступки наши покажутся уже слишкомъ кровожадными, будутъ какимъ-то бѣшенымъ неистовствомъ. Будемъ же жрецами, приносящими жертвы, Кассій, а не мясниками: вѣдь мы возстаемъ противъ духа Цезаря, а духъ человѣка не имѣетъ крови. О, еслибъ мы могли сокрушить духъ Цезаря, не убивая Цезаря! Къ несчастію, безъ пролитія крови Цезаря это невозможно. Поэтому, друзья мои, сокрушимъ его смѣло, но не звѣрски; низложимъ его, какъ жертву, достойную боговъ, не терзая, какъ трупъ, годный только на то, чтобъ быть брошеннымъ собакамъ. Пусть наши сердца, подобно хитрымъ господамъ, побудятъ своихъ служителей идти на кровавое дѣло, а затѣмъ для вида негодуютъ на нихъ. Такимъ образомъ мы придадимъ нашему замыслу видъ не чего-то ненавистнаго, а необходимаго, и народъ, увидавъ его въ такомъ свѣтѣ, назоветъ насъ не убійцами, а избавителями. Что же касается Марка Антонія, о немъ нечего думать: онъ настолько же опасенъ, какъ опасна рука Цезаря, когда Цезарь останется безъ головы.
Кассій. И все-таки я его опасаюсь. Глубоко укоренившаяся любовь его къ Цезарю...
Брутъ. Полно, Кассій, не хлопочи объ этомъ. Если онъ и любитъ Цезаря, все, что онъ можетъ сдѣлать, будетъ касаться только его самого. Онъ можетъ впасть въ уныніе и умереть отъ тоски по Цезарю. Да и этого едва-ли можно отъ него ожидать, потому что онъ еще сильнѣе любитъ веселье, игры и шумное общество.
Требоній. Онъ не страшенъ, зачѣмъ же его убивать? Пусть живетъ; впослѣдствіи онъ самъ будетъ смѣяться надъ всѣмъ этимъ (Бьютъ часы).
Брутъ. Постойте, считайте часы.
Кассій. Часы пробили три.
Требоній. Пора разойтись.
Кассій. Однако еще неизвѣстно, выйдетъ-ли сегодня Цезарь изъ дому. Съ нѣкоторыхъ поръ, наперекоръ прежнему мнѣнію его о предчувствіяхъ, снахъ и предсказаніяхъ, онъ сдѣлался удивительно суевѣренъ. Очень можетъ быть, что странныя явленія, необычайные ужасы этой ночи и убѣжденія авгуровъ помѣшаютъ ему явиться сегодня въ Капитолій.
Децій. На этотъ счетъ вы можете быть покойны; если онъ и вздумаетъ остаться дома, я заставлю его измѣнить это намѣреніе. Онъ любитъ толковать о томъ, какъ единороговъ обманываютъ кольями, слоновъ — ямами, львовъ — сѣтями, а людей — лестью; но если я ему скажу, что онъ ненавидитъ льстецовъ, онъ тотчасъ же согласится и не замѣтитъ, что я этимъ самымъ льщу ему какъ нельзя болѣе. Положитесь на меня: я знаю, какъ за него взяться; я приведу его въ Капитолій.
Кассій. Мы всѣ за нимъ зайдемъ.
Брутъ. Въ восемь часовъ, не позже?
Цинна. Никакъ не позже. Прошу не опаздывать.
Метеллъ. Кай Лигарій страшно золъ на Цезаря за выговоръ, сдѣланный ему за похвалу Помпею. Я удивляюсь, какъ никто не подумалъ о немъ.
Брутъ. Зайди къ нему теперь же, любезный Метеллъ. Онъ любитъ меня — и не безъ основанія. Пришли его ко мнѣ, и я его уговорю.
Кассій. Свѣтаетъ; пора-бы намъ уйти отъ тебя. Разойдемтесь, друзья! Пусть каждый помнитъ, что говорилъ: докажемъ, что мы настоящіе римляне.
Брутъ. Смотрите бодро и весело, чтобъ даже ваши взоры не обнаружили нашего замысла, и, подобно нашимъ актерамъ, не сбивайтесь и не смущайтесь ничѣмъ. Прощайте! (Всѣ уходятъ). Люцій! Спитъ? и прекрасно. Упивайся медовой росою сна. Ты не знаешь ни призраковъ, ни грезъ, порождаемыхъ въ мозгу человѣка тяжелыми заботами; оттого-то ты и спишь такъ крѣпко.
Входитъ Порція.
Порція. Брутъ!
Брутъ. Что это значитъ, Порція? зачѣмъ поднялась ты такъ рано? При слабости твоего здоровья, тебѣ вредно выходить на холодный утренній воздухъ.
Порція. Но вѣдь это вредно и тебѣ. Зачѣмъ украдкой покинулъ ты мое ложе? Вчера за ужиномъ ты вдругъ вскочилъ, скрестилъ въ раздумьи руки, и, вздыхая, началъ ходить по комнатѣ. А когда я спросила:— "что съ тобою?" ты взглянулъ на меня такъ сердито; когда же я повторила вопросъ, ты провелъ рукою по лбу и нетерпѣливо топнулъ ногой. Сколько я ни настаивала, ты не сказалъ мнѣ ни слова, а только движеніемъ руки съ досадой показалъ, чтобъ я тебя оставила. Чтобъ еще болѣе не раздражать и безъ того уже слишкомъ раздраженнаго нетерпѣливостью, я оставила тебя, предполагая,что это только слѣдствіе дурного расположенія духа, которому по временамъ подверженъ всякій. Но ты не ѣшь, не говоришь, не спишь; еслибъ и черты твои измѣнились настолько же, какъ твой нравъ, я не узнала бы тебя. Дорогой мой господинъ, скажи мнѣ причину твоей печали.
Брутъ. Мнѣ нездоровится — вотъ и все.
Порціи. Брутъ человѣкъ благоразумный; еслибъ онъ былъ нездоровъ, то, конечно, принялъ бы мѣры, чтобъ избавиться отъ нездоровья.
Брутъ. Я и принимаю ихъ, любезная Порція. Ступай и спи спокойно.
Порція. Брутъ нездоровъ и думаетъ, будто полезно ходить полуодѣтымъ и вдыхать въ себя пары туманнаго утра. Брутъ боленъ, а между тѣмъ оставляетъ здоровое ложе, чтобъ подвергнуть себя опасной заразѣ ночи, чтобы усилить болѣзнь сырымъ, еще не очистившимся воздухомъ. Нѣтъ, Брутъ, тебя мучитъ какой-нибудь душевный недугъ, и я, какъ твоя жена, должна его знать. На колѣняхъ умоляю тебя когда-то славившеюся красотою моею, всѣми твоими клятвами любви, великою клятвой, которая, сочетавъ насъ бракомъ, слила въ одно существо,— открой все мнѣ, твоей половинѣ, повторенію тебя же самого: отчего ты такъ печаленъ и что за люди приходили къ тебѣ ночью? Ихъ было шесть или семь человѣкъ, и они даже отъ мрака ночи закрывали тогами свои лица.
Брутъ. Полно, добрая Порція, не преклоняй колѣнъ.
Порція. Я не преклоняла-бы ихъ, еслибъ ты, Брутъ, былъ добрымъ. Скажи, развѣ въ нашемъ брачномъ условіи было сказано, что я не должна знать твоихъ тайнъ? Развѣ только въ нѣкоторыхъ, весьма ограниченныхъ случаяхъ, я не то, что ты самъ? Я жена твоя не для того только, чтобъ раздѣлять твою трапезу, твое ложе и быть иногда твоею собесѣдницею. Развѣ я живу только въ сѣняхъ твоего благорасположенія? Если такъ — Порція не жена Брута, а его наложница.
Брутъ. Ты добрая, вѣрная жена, также для меня драгоцѣнная, какъ и красныя капли, движущіяся въ моемъ опечаленномъ сердцѣ.
Порція. Если-бы дѣйствительно было такъ, я знала-бы твои тайны. Я, конечно, женщина, но въ то же время женщина которую Брутъ избралъ своей женою; да, я женщина, но вмѣстѣ съ тѣмъ я всѣми уважаемая дочь Катона. Неужели ты думаешь, что, имѣя такого отца, такого мужа, я не тверже всего остального моего пода? Скажи, что рѣшили вы; я никому этого не открою. Чтобъ испытать мою твердость, я нарочно нанесла себѣ рану вотъ сюда, въ бедро. Доказавъ силу перенесть это безмолвно, неужели я не съумѣю, сохранить тайны моего мужа?
Брутъ. О, боги, сдѣлайте меня достойнымъ такой благородной жены! (Стучатся). Кто-то стучится. Ступай въ свою опочивальню, Порція. Скоро всѣ тайны моего сердца будутъ и твои; я повѣдаю тебѣ всѣ мои заботы, объясню всѣ письмена, начертанныя на моемъ челѣ. Ступай же скорѣе (Порція уходитъ).
Появляются: Люцій и Лигарій.
Кто тамъ стучится, Люцій?
Люцій. Вотъ какой-то больной хочетъ съ тобой переговорить.
Брутъ. Кай Лигарій, о которомъ говорилъ Метеллъ. Оставь насъ, Люцій (Люцій уходитъ). Что съ тобою, Лигарій?
Лигарій. Позволь слабому моему языку пожелать тебѣ добраго утра.
Брутъ. Хорошее же время выбралъ ты, любезный Лигарій, чтобы надѣть повязку! Очень жалѣю, что ты нездоровъ.
Лигарій. Въ томъ случаѣ, если у Брута на умѣ есть какое-нибудь благородное предпріятіе, я здоровъ.
Брутъ. У меня, дѣйствительно, есть на умѣ предпріятіе, и я бы сообщилъ его тебѣ, еслибъ ты не былъ боленъ.
Лигарій. Клянусь всѣми богами, передъ которыми преклоняется Римъ, я тутъ же скину съ себя болѣзнь. Ты, душа Рима, доблестный потомокъ славнаго рода, какъ могучій заклинатель, мигомъ исцѣлилъ мой захирѣвшій духъ. Теперь скажи только въ чемъ дѣло, и я побѣгу, пущусь на всевозможное и добьюсь всего, что нужно. Говори же, что мнѣ дѣлать.
Брутъ. Дѣло, которое возвратитъ больнымъ утраченное здоровье.
Лигарій. Нѣтъ-ли также здоровыхъ, которыхъ нужно сдѣлать больными?
Брутъ. Да, придется сдѣлать и это, любезный Лигарій. Я объясню тебѣ все по дорогѣ къ тому, кого касается дѣло.
Лигарій. Иди же. Съ сердцемъ, одушевленнымъ новымъ пламенемъ, я слѣдую за тобою, хотя мнѣ неизвѣстно, куда и зачѣмъ; мнѣ достаточно того, чтобы мною руководилъ Брутъ.
Брутъ. Иди же за мной! (Уходятъ).