Въ Капитоліѣ. Засѣданіе сената.
Толпа народа, въ толпѣ Артемидоръ и предсказатель. Трубы. Сенать. Входятъ: Цезарь, Брутъ, Кассій, Каска, Децій, Метеллъ, Требоній, Цинна, Антоній, Лепидъ, Попилій, Публій и другіе.
Цезарь. Ну! вотъ, настали Иды Марта.
Предсказатель. Настали, Цезарь, но еще не прошли.
Артемидоръ. Да здравствуетъ Цезарь! Прочти эту бумагу.
Децій. Требоній проситъ тебя въ свободное время прочесть и его покорнѣйшую просьбу.
Артемидоръ. Прочти прежде мою: моя касается тебя самого. Прочти ее, великій Цезарь!
Цезарь. То, что касается насъ самихъ, можно прочесть и позже.
Артемидоръ. Не откладывай, Цезарь, прочти сейчасъ-же!
Цезарь. Что, онъ съ ума что-ли сошелъ?
Публій. Прочь съ дороги!
Кассій. Зачѣмъ пристаете вы къ нему съ просьбами на улицѣ? Идемъ въ Капитолій!
Цезарь входитъ въ Капитолій, другіе слѣдуютъ за нимъ. Сенаторы встаютъ.
Попилій. Желаю успѣха сегодняшнему вашему предпріятію.
Кассій. Какому предпріятію, Попилій?
Попилій. Прощай (Протискивается къ Цезарю).
Брутъ. Что сказалъ тебѣ Попилій?
Кассій. Пожелалъ успѣха нашему предпріятію. Боюсь, ужь не открытъ-ли нашъ замыселъ.
Брутъ. Посмотри, какъ онъ пробирается къ Цезарю. Наблюдай за нимъ!
Кассій. Не задерживай, Каска; мы боимся, что насъ предупредятъ. Что тогда дѣлать, Брутъ? Если откроютъ все, тогда не возвратиться домой или Цезарю, или Кассію. Я самъ покончу съ собой.
Брутъ. Успокойся. Попилій Лена говоритъ не о нашемъ замыслѣ: видишь, онъ улыбается, а Цезарь не измѣняется въ лицѣ.
Кассій. Требоній не зѣваетъ; взгляни,— онъ ловитъ Марка Антонія (Антоній и Требоній уходятъ. Цезарь и сенаторы садятся).
Децій. Гдѣ-же Метеллъ Цимберъ? Пора ему подавать просьбу.
Брутъ. Онъ подходитъ. Подойдемъ ближе и мы, чтобъ помогать ему.
Цинна. Каска, ты первый долженъ поднять руку.
Цезарь. Всѣ-ли готовы? Теперь объясните, какія несправедливости должны уничтожить Цезарь и его сенатъ?
Метеллъ (преклоняя передъ нимъ колона). Великій, могущественный Цезарь, Метеллъ Цимберъ повергаетъ къ твоимъ стопамъ свое смиренное сердце.
Цезарь. Я долженъ предупредить тебя, Цимберъ: такимъ ползаньемъ у ногъ, такимъ раболѣпнымъ низкопоклонствомъ можно, пожалуй, разогрѣть кровь обыкновенному человѣку, можно измѣнить только его первое, не вполнѣ обдуманное рѣшеніе, превративъ его въ дѣтскую прихоть. Не обманывай себя, воображая, будто и кровь Цезаря такъ-же легко воспламенима, что на нее можно дѣйствовать такими-же средствами, какими смягчаютъ глупцовъ; подъ этимъ я разумѣю: сладкія рѣчи, глубокіе поклоны, гнусныя собачьи ласкательства. Твой братъ изгнанъ по приговору суда. Если ты преклоняешь колѣна, льстишь и просишь за него, я отталкиваю тебя какъ собаченку. Знай, что Цезарь несправедливости не дѣлаетъ и дѣйствуетъ только тогда, когда имѣетъ на это достаточныя причины.
Метеллъ. Нѣтъ-ли здѣсь голоса болѣе достойнаго, чѣмъ мой, болѣе пріятнаго для слуха великаго Цезаря, чтобы похлопотать о возвращеніи изгнаннаго моего брата?
Брутъ. Я цѣлую твою руку Цезарь, но не изъ лести. Прошу тебя, позволь Публію Цимберу немедленно вернуться изъ изгнанія.
Цезарь. Что, Брутъ?
Кассій. Прости, Цезарь, прости! И Кассій падетъ къ твоимъ ногамъ, умоляя возвратить Публія Цимбера.
Цезарь. Еслибъ я былъ податливъ вамъ, меня было-бы можно упросить, еслибъ я самъ былъ способенъ просить о снисхожденіи, и меня также могли-бы смягчить просьбами; но я постояненъ, какъ полярная звѣзда, не имѣющая себѣ подобной въ отношеніи неизмѣнности и неподвижности. Небо усыпано безчисленными звѣздами; всѣ онѣ горятъ какъ огонь, всѣ блестятъ, но среди нихъ только одна никогда не измѣняетъ своего мѣста. Такъ и на землѣ. Она населена людьми, — людьми,состоящими изъ тѣла и крови; всѣ они одарены высшими способностями, но въ ихъ числѣ я знаю только одного вѣрнаго своему мѣсту и значенію и непоколебимаго ничѣмъ. А что человѣкъ этотъ именно я,— я отчасти докажу вамъ тѣмъ, что, осудивъ однажды Цимбера на изгнаніе я не измѣню этого рѣшенія, не смотря на на что.
Цинна. О, Цезарь!
Цезарь. Перестань! ты хочешь сдвинуть съ мѣста Олимпъ.
Децій. Великій Цезарь!
Цезарь. Ты видѣлъ, что и Брутъ тщетно преклонялъ колѣни.
Каска. Такъ отвѣчайте-же за меня руки! (Вонзаетъ кинжалъ въ шею Цезаря. Цезарь схватываетъ его за руку; въ это саше время и прочіе заговорщики вонзаютъ въ нею кинжалы и подъ конецъ даже Маркъ Брутъ).
Цезарь. И ты, Брутъ! Умри же, Цезарь! (Умираетъ. Сенаторы и народъ съ ужасѣ спѣшатъ вонъ).
Цинна. Свобода! независимость! Тиранія умерла! Вѣтры, кричите это, провозглашайте на всѣхъ перекресткахъ!
Кассій. Спѣшите занять трибуны и взывайте оттуда:— "свобода! независимость! освобожденіе!"
Брутъ. Народъ и сенаторы! не пугайтесь, не бѣгите, остановитесь! Властолюбіе получило должное возмездіе.
Каска. На трибуну, Брутъ!
Децій. И Кассій!
Брутъ. Гдѣ Публій?
Цинна. Здѣсь. Онъ совершенно растерялся отъ такого исхода дѣлъ.
Метеллъ. Сомкнемся тѣснѣе, чтобы друзья Цезаря...
Брутъ. Зачѣмъ намъ смыкаться въ тѣсные ряды? Успокойся, Публій: никто здѣсь ничего не злоумышляетъ ни противъ тебя самого, ни противъ кого-нибудь изъ другихъ римлянъ. Объяви, Публій, это всѣмъ.
Кассія. И удались отсюда, чтобы народъ, ринувшись на насъ, не нанесъ какого нибудь насилія твоей старости.
Брутъ. Да, удались, чтобы никому не пришлось отвѣчать за это дѣло, кромѣ насъ, совершившихъ его.
Требоній возвращается.
Кассій. Гдѣ-же Антоній?
Требоній. Въ ужасѣ бѣжалъ домой. Мужчины, женщины, дѣти вопятъ и мечутся, словно настаетъ конецъ міра.
Брутъ. Ну, судьба, увидимъ, что предопредѣлила ты! Что мы умремъ — это намъ извѣстно; хлопотать люди могутъ только объ отсрочкѣ, о выигрышѣ времени.
Кассій. Тотъ, кто отнялъ двадцать лѣтъ у жизни, столько же отнялъ и у страха смерти.
Брутъ. Сознайте это, и вы будете считать смерть благодѣяніемъ. И такъ мы, сократившіе для Цезаря время боязни смерти, являемся истинными его друзьями. Наклонитесь же римляне, наклонитесь и по локти обагримъ наши руки кровью Цезаря; окрасимъ ею наши мечи, потомъ направимся на торговую площадь и, воздымая надъ головами наши багровые мечи, будемъ кричать: — "миръ! независимость! свобода!"
Кассій. Да, обагримтесь его кровью! Вѣка будутъ слѣдовать одинъ за другимъ,— и сколько еще разъ повторится наша грозная эта сцена въ еще не народившихся государствахъ на невѣдомыхъ еще языкахъ!
Брутъ. И на долгія времена будетъ всѣмъ мерещиться кровавый образъ этого Цезаря, лежащій теперь, у подножія Помпея, какъ ничтожный прахъ!
Кассій. И каждый разъ съ уваженіемъ вспомнятъ о насъ, какъ о людяхъ, даровавшихъ свободу своей родинѣ.
Децій. Что-жь, мы пойдемъ?
Кассій. Идемъ, идемъ всѣ впередъ! Брутъ, смѣлѣйшіе и благороднѣйшіе изъ римлянъ пойдутъ за тобою.
Брутъ. Постойте, кто это спѣшитъ сюда? Одинъ изъ дрѵзей Антонія.
Входитъ слуга.
Слуга. Господинъ мой приказалъ мнѣ склонить передъ тобой колѣна. Да, Маркъ Антоній велѣлъ мнѣ упасть къ твоимъ ногамъ и, распростершись передъ тобою, сказать тебѣ отъ его имени:— "Брутъ благороденъ, мудръ, храбръ и честенъ, Цезарь былъ могучъ, неустрашимъ, великодушенъ и умѣлъ любить. Я люблю и уважаю Брута; я боялся, уважалъ и любилъ Цезаря. Если Брутъ скажетъ, что Антоній, не опасаясь ничего, можетъ придти къ нему, чтобы убѣдиться, что Цезарь заслужилъ смерть, Маркъ Антоній мертваго Цезаря не будетъ любить такъ сильно, какъ живого Брута, искренно приметъ сторону благороднаго Брута и послѣдуетъ за нимъ черезъ всѣ опасности новаго, еще неизвѣданнаго пути". Такъ говоритъ мой господинъ, Маркъ Антоній.
Брутъ. Твой господинъ умный и благородный римлянинъ; я всегда былъ о немъ того-же мнѣнія. Скажи ему, что если онъ придетъ сюда, онъ найдетъ желанное удовлетвореніе и что свободное возвращеніе его домой я обезпечиваю моимъ честнымъ словомъ.
Слуга. Онъ сейчасъ-же явится сюда (Уходитъ).
Брутъ. Я знаю, что онъ будетъ намъ другомъ.
Кассій. Желаю этого, а все-таки сильно его боюсь: мои предчувствія никогда меня не обманывали.
Входитъ Антоній.
Брутъ. Вотъ и онъ. Добро пожаловать, Маркъ Антоній!
Антоній. О могущественный Цезарь, и ты обратился въ прахъ! И всѣ твои завоеванія, побѣды, всѣ трофеи стали такою малостью. Прости, прощай!.. Благородные патриціи, я не знаю,что вы замышляете еще, чья кровь должна еще пролиться, кто еще кажется вамъ опаснымъ? Чтобы покончить со мною, нѣтъ часа болѣе приличнаго, чѣмъ часъ смерти Цезаря, нѣтъ для этого орудія болѣе достойнаго, чѣмъ мечи, обагренные благородною кровью цѣлаго міра. Если вы имѣете что-нибудь противъ меня, прошу васъ, совершайте скорѣе, пока ваши окровавленныя руки еще дымятся. Еслибъ я прожилъ еще тысячу лѣтъ, я никогда не былъ-бы такъ готовъ умереть, какъ въ данную минуту. И гдѣ-жь мнѣ лучше пасть, какъ не здѣсь, рядомъ съ Цезаремъ, и отъ рукъ доблестнѣйшихъ мужей настоящаго времени?
Брутъ. Нѣтъ, Антоній, не требуй отъ насъ своей смерти. Глядя на наши руки и на совершенное нами дѣло, ты, конечно, долженъ находить насъ жестокими и кровожадными. Ты видишь только наши руки и ихъ кровавое дѣло; но ты не видишь нашихъ сердецъ, а они полны состраданія: состраданіе къ бѣдствіямъ Рима сразило Цезаря, потому что и состраданіе уничтожается состраданіемъ, какъ огонь огнемъ. Для тебя же Маркъ Антоній, острія нашихъ мечей не стальныя, а свинцовыя. Нѣтъ, наши руки одинаково крѣпки какъ для любви, такъ и для ненависти; а наши сердца, всегда открытыя для любви, готовы принять тебя въ себя съ искреннимъ расположеніемъ, съ уваженіемъ и съ глубокимъ почетомъ.
Кассій. Когда уже между нами будутъ распредѣляться новыя почести, твой голосъ будетъ имѣть такой же вѣсъ, какъ каждый изъ нашихъ голосовъ.
Брутъ. Дай только успокоить народъ, отъ страха потерявшій разсудокъ, и мы повѣдаемъ тебѣ, почему я, любившій Цезаря даже въ то самое мгновеніе, когда наносилъ ему смертельный ударъ, находилъ это необходимымъ.
Антоній. Я не сомнѣваюсь въ вашей мудрости. Пусть каждый изъ васъ подастъ мнѣ свою окровавленную руку. Сперва пожму твою, Брутъ; затѣмъ твою, Кай Кассій; теперь давай же и твою, Децій Брутъ; и ты, Метеллъ, твою; и ты Цинна; и ты, доблестный Каска; и наконецъ ты, добрый Требоній, послѣдній по рукопожатію, но занимающій въ моемъ сердцѣ не послѣднее мѣсто. Что же мнѣ сказать вамъ, дрѵзья мои? Я стою теперь на такой скользкой почвѣ, что поневолѣ долженъ показаться вамъ или трусомъ, или льстецомъ — Что я любилъ тебя, Цезарь,— это святая истина. Если духъ твой взираетъ на насъ теперь, не больнѣе-ли самой смерти будетъ для тебя зрѣлище, какъ Антоній заключаетъ миръ съ твоими врагами, какъ передъ твоимъ трупомъ, о великій, пожимаетъ ихъ окровавленныя руки. Если бы у меня было столько глазъ, сколько у тебя ранъ, и изъ нихъ сочилось столько же слезъ, сколько изъ тебя крови,— это было бы для меня лучше дружественнаго союза съ твоими врагами. Прости, милый Юлій. Здѣсь, неустрашимый олень, настигли тебя, здѣсь ты палъ, здѣсь же стоятъ и твои преслѣдователи, заклейменные своей добычей, запятнанные и обагренные твою смертью! О міръ, ты былъ лѣсомъ этого оленя, а онъ, о міръ, былъ твоею красой! И лежишь ты теперь здѣсь, точь въ точь какъ благородный звѣрь, сраженный цѣлымъ сонмомъ безпощадныхъ властителей!
Кассій. Антоній!
Антоній. Прости, Кай Кассій; даже враги Цезаря скажутъ то же самое, а это только ничтожная часть того, что можетъ сказать другъ.
Кассій. Я не порицаю тебя за хвалу Цезарю, но желалъ-бы только знать, какое положеніе думаешь ты занять относительно насъ: хочешь, чтобъ мы включили тебя въ число своихъ друзей, или намъ слѣдуетъ идти своимъ путемъ, не разсчитывая на тебя?
Антоній. Для чего-же иного протянулъ я вамъ руку? Только взглядъ на Цезаря отвлекъ меня на мгновеніе. Я другъ вамъ всѣмъ, люблю всѣхъ васъ и надѣюсь, что вы объясните мнѣ, почему и чѣмъ былъ опасенъ Цезарь.
Брутъ. Нашъ поступокъ былъ-бы просто звѣрствомъ, еслибъ мы не имѣли достаточныхъ причинъ. И онѣ настолько вѣски, что ты удовлетворился-бы ими, если-бы даже былъ роднымъ сыномъ Цезаря.
Антоній. Я только этого и желаю. Теперь еще одна просьба: позволь мнѣ перенесть его трупъ на площадь и съ трибуны надгробнымъ словомъ отдать ему послѣднюю дань.
Брутъ. Тебѣ, Антоній, кто разрѣшается.
Кассій. На одно слово, Брутъ! (Тихо). Ты самъ не знаешь, что дѣлаешь! Не позволяй ему говорить надгробное оно. Развѣ ты знаешь, какъ подѣйствуетъ на народъ то, то онъ скажетъ?
Брутъ. Не тревожься. Я прежде него взойду на трибуну и изложу причины, вынудившія убить Цезаря. Къ этому я прибавлю, что Антоній станетъ говорить съ нашего позволенія и что мы сами не желаемъ, чтобъ Цезарь былъ лишенъ обычныхъ посмертныхъ почестей. Повѣрь, это скорѣе принесетъ намъ пользу, чѣмъ вредъ.
Кассій. Не знаю, что будетъ, но только это мнѣ сильно не по душѣ.
Брутъ. Маркъ Антоній, возьми трупъ Цезаря. Въ своей рѣчи ты, однако, не долженъ насъ хулить; хвалить-же Цезаря можешь, сколько угодно, замѣтивъ, впрочемъ, что это дѣлается съ нашего согласія; только съ этимъ условіемъ мы позволяемъ тебѣ участвовать въ его погребеніи. Кромѣ того, ты долженъ говорить съ той-же трибуны, на которую я сейчасъ отправляюсь, и только по окончаніи моей рѣчи.
Антоній. Да будетъ по-твоему;я ничего большаго не желаю.
Брутъ. Приготовь-же тѣло и слѣдуй за нами (Уходятъ всѣ, кромѣ Антонія).
Антоній. Прости меня, частица окровавленной земли, что я кротокъ и покоренъ относительно этихъ мясниковъ! Ты развалина благороднѣйшаго изъ людей, когда-либо существовавшихъ на землѣ! Горе той рукѣ, которая пролила эту драгоцѣнную кровь! Здѣсь, при видѣ твоихъ ранъ, которыя, подобно онѣмѣвшимъ устамъ, разверзши свои красныя, какъ рубины, губы, требуютъ у меня словъ,— вотъ что я предсказываю. Страшное проклятіе упадетъ наголову мужей; домашніе раздоры и свирѣпыя междоусобныя войны возмутятъ всю Италію съ одного конца до другой, кровь и разрушеніе будутъ такимъ обыденнымъ явленіемъ и самое ужасное станетъ казаться настолько обыкновеннымъ, что даже матери станутъ съ улыбкою смотрѣть, какъ четвертуютъ ихъ дѣтей; привычка къ звѣрскимъ дѣяніямъ задушитъ всякое состраданіе, и жаждущій мщенія духъ Цезаря, вмѣстѣ съ вырвавшейся прямо изъ ада Гекатой, не перестанетъ вопить надъ этою страной, царственнымъ своимъ голосомъ призывая на убійство и спуская съ цѣпи псовъ войны, чтобы гнусное это дѣло разнеслось по всей землѣ съ смрадомъ отъ гніющихъ труповъ, стенающихъ о погребеніи!
Входитъ слуга.
Ты, кажется, служишь Октавію Цезарю?
Слуга. Такъ точно, благородный Антоній.
Антоній. Цезарь писалъ ему, чтобъ онъ поспѣшилъ въ Римъ?
Слуга. Онъ получилъ письмо и теперь уже въ дорогѣ. Изустно же онъ поручилъ мнѣ передать тебѣ... (Увидавъ трупъ Цезаря). О, Цезарь!
Антоній. Твое сердце переполнилось скорбью, отойди въ сторону и плачь. Я вижу, что скорбь заразительна, потому что и мои глаза, видя горе, подобно жемчужинамъ, выступающее на твоихъ, начинаютъ тоже увлажняться. Скоро-ли будетъ здѣсь твой господинъ?
Слуга. Эту ночь онъ провелъ въ семи миляхъ отъ Рима.
Антоній. Отправься скорѣе къ нему навстрѣчу и передай, что здѣсь произошло. Здѣсь Римъ повергнутъ въ скорбь, чреватъ бѣдами и для Октавія теперь далеко не безопасенъ. Спѣши же сказать ему это... Или нѣтъ, подожди, перенесемъ прежде трупъ на площадь. Тамъ, по большему или меньшему успѣху моей рѣчи, я увижу, какъ народъ относится къ гнусному поступку кровопійцъ. И тогда ты передашь юному Октавію настоящее положеніе, въ какомъ находится дѣло. Помоги же! (Уносятъ трупъ Цезаря).