Уходили с Боровицкой.
Красно-кирпичной, уютной, похожей на читальню средневекового университета. Заставленной стеллажами с книгами, украденными наверху, в Великой Библиотеке, и дощатыми столами, за которыми эти книги изучались и обсуждались; населенной книгочеями-чудаками, которые называли себя браминами, хранителями знаний.
Над столами низко свисали лампы с матерчатыми абажурами, давая мягкий, добрый свет – и в средневековье, каким Артем его видел в исторических книжках с картинками для детей, проникал дух московских квартир, каким он его помнил картинками, вырванными из книжки своего собственного короткого – четырехлетнего всего – детства.
Арки были забраны под жилые комнатки; Артем проходил мимо одной – настигло из прошлого, из первого появления его в Полисе: ночевка у доброго человека, разговоры до поздней ночи, странная книга, которая все убеждала, что в рубиновых кремлевских звездах демоны были заточены, и что в каждой октябрятской звездочке малый бес сидел… Смешная книга. Правда всегда и проще, и жутче, чем люди могут придумать.
Нет больше того доброго человека, и звезды погасли.
И Мельника того, что встречал тут Артема, закинув «Печенег» на плечо, обвешанного пулеметными лентами Мельника-сталкера, боевого командира, который всегда впереди отряда, который первым в любое пекло, больше нет.
И того Артема – тоже. Оба обуглились.
А Летяга вот был тот же: косой глаз, спинищей туннель заткнуть можно, и улыбка такая, как будто он шнурки у твоих ботинок связал вместе и все ждет, когда ты споткнешься; самому ему – двадцать семь, а улыбка у него – от десятилетнего. Несгораемый человек Летяга.
– Ну! – вот он эту свою улыбку расчехлил. – Можно тебя поздравить, значит? Вернул тебя старик?
Артем покачал головой.
– А что… Испытательное задание?
– Лебединая песнь. Я только до Рейха с вами.
Летяга перестал лыбиться.
– Чего ты там забыл?
– Человека одного надо вытащить. Очень надо вытащить оттуда одного хорошего человека. Не вернусь за ним, его вздернут.
– Рисковый ты. Женщина хотя бы? – подмигнул ему Летяга.
– Пожилой мужчина. С бородой.
– Ну… – Летяга хрюкнул. – Дело ваше, но… Эээ…
– Вот ты идиотина. Помолчи, – удерживая расползающиеся губы, попросил его Артем; неловко было перед Гомером.
Но не смеяться не получалось. Смех шел из него наружу – пережеванный, вязкий, едкий; корчило его от смеха, выматывало, опустошало – и Артем опустился на скамью, чтобы не вставать на четвереньки. Смехом, непереваренное, лезло изо рта обратно все, что метро его заставило в последние дни сожрать. До слез в глазах смеялся, до заиканья. Набрал воздуху – и снова. Летяга смеялся с ним заодно – может, о своем; а может, и ни о чем.
Потом прошло.
– Секретная миссия, точно! – убежденно и уже совершенно серьезно подытожил Летяга. – Таких, как ты, братик, не списывают.
Не списывают.
– Давно тебя хотел спросить, – сказал ему Артем. – Как ты целишься вообще? – он скосил глаза к носу, изображая Летягу. – У тебя же все двоиться должно.
– У меня и двоится, – признался Летяга. – Поэтому я по боеприпасу расходный очень. У всех нормальных людей одна цель, а у меня две. И в каждую стреляй. Старик меня не зря послал на Рейх. Избавиться от меня хочет, скупердяй.
– Думаешь, это билет в один конец? – хмыкнул Артем.
– Я по жетонам езжу, – подмигнул ему Летяга, дзынькая ногтем по именным орденским жетонам, для опознания повешенным на его бычью шею вместо крестика.
– Зачем они тебе? Тебя и так ни с кем не перепутаешь.
– Не дождетесь, – гыкнул Летяга. – Это для другого. Это, знаешь, вот просыпаешься иногда, и думаешь: кто я? И что я пил? И потом опять – ладно, ну хотя бы кто я?
– Знаю, – вздохнул Артем.
Подошли двое других. Один был скуластый и ежиком стриженный, узкоглазенький, другой – с боксерской бульбой вместо носа, подвижный и разболтанный.
– Ну вы собираетесь! Как телочки на свиданку. Но видно, что спешили все-таки: губы накрасить не успели, – сказал им Летяга. – По дороге тогда уже, хорошо?
– Это кто? – с ходу ткнул в Артема разболтанный.
– Нормально ты вместо поздороваться, – покачал головой Летяга. – Это не он кто, это ты кто, Юрец. Артем с нами еще в бункере был. Живая легенда это, вот кто. Ты там у себя по Ганзе крыс трещоткой гонял, а Артем уже с полковником черных ракетами утюжил.
– А потом где пропадал? – спросил второй.
– Копил, Нигматуллин, силы для новых подвигов. Да, Артем?
– Не много-то и накопил, – скептически оглядев Артема, заметил Нигматуллин.
– У меня каждый день подвиг, – сказал ему тот. – Ничего на себя не остается.
– И снова бой. А гёрл нам только снится, – поддержал его Летяга. – Все, мужики, айда. Фюрер ждет. А фюрер не ждет!
Он сурово козырнул малахольным боровицким пограничникам, и по приставной лесенке все четверо спустились на пути. Надвинулся туннель – сначала освещенный, потом сумрачный, наконец беспросветный. Те двое как-то призадержались, пропуская Артема с Летягой вперед.
– Этот с Ганзы, да? – сказал Артем.
– Оба с Ганзы. Нигматуллин с Комсомольской, а Юрец с Парка культуры, по-моему. Нормальные ребята, кстати, и один, и другой. Надежные, – Летяга подумал. – Да они все почти с Ганзы.
– Кто – все?
– Все пополнение наше.
– Почему так?
– Ну а где еще обученных брать? Не по темным станциям же шерстить. Или как фашня вон, с легионом своим… Сброд всякий. Это не для нас. Мельник как-то с Ганзой добазарился. Они и согласились… Доукомплектовать.
Артем глянул на него вопросительно.
– А он-то согласился? Он же клял их. Помнишь? Мы же тогда… В бункере. Они ведь обещали тогда нам помощь. И кинули нас. Если б они пришли тогда… Если б они тогда людей дали… Может, и доукомплектовывать бы… И стольких пацанов наших… Короче.
– Короче, – сказал Летяга. – Короче, тогда не дали, а дали потом. Дали, когда смогли. Техники подбросили еще всякой, боеприпаса. У Ганзы, сам понимаешь, куры денег. Сами предложили. Ну и… Старик погоревал-погоревал, со списком нашим почокался… А делать все равно нечего. Пятьдесят человек взять больше негде. Посоветовался с народом. Народ сам все понимает. Стали набирать потихоньку. С испытаниями, ясно дело, с собеседованиями. Шушеру сразу отсеивали. В итоге нормально. Спецназ ганзейский, главным образом. Ну и так… Все мирно с ними. Не то что мы сами по себе, а они сами. Все вместе.
– Ага, – хмыкнул Артем, кивая на отстающих. – Вместе.
– Все в одном месте, – подтвердил Летяга.
– Не верю, – подумав, сказал Артем.
– Во что?
– Не верю, что Ганза вот просто, чтобы вину загладить, выделила нам полсотни бойцов и техники еще отсыпала. У них ничего за так не бывает.
– А это и не за так. Старик подписался их спецназ обучать. Потому что, – Летяга цыкнул зубом, – не такой уж он у них и спец. Особенно по части поверхности. Они наверху как котяты тычутся. Дети подземелья, блин.
Последняя лампочка осталась болтаться где-то позади. Летяга вынул из походного ранца похожий на дубинку фонарь. Те двое сзади подтянулись, автоматами защелкали: перегон короткий и всем известный, вроде, а удовольствия все равно мало. Лучше рядом держаться.
Фонарь сразу влез в туннельную темноту, налил в нее молока, взболтал.
– Подземелья… А ты же моего возраста, – вспомнил Артем. – Тебе, значит, тоже четыре было, да? Когда Последняя война…
– Нет уж, мальчик, – сказал Летяга. – Я тебя на год старше. Это мы уже выясняли. Так что мне было пять.
Артем хотел свою Москву представить, а опять впорхнули в голову стрекозолеты пузатые, въехали, дребезжа, машинки-вагончики, заморосил теплый дождик. Он тряхнул головой, выбросил чушь эту привязчивую, небыль.
– А ты что помнишь? Родителей… Квартиру вашу?
– Помню телевизор. Помню, как в телевизоре – у нас здоровый такой был – показывают президента. И президент говорит: у нас нет другого выбора. Нас вынудили. Нас загнали в угол. Не нужно было нас в угол загонять. Так что я решил… Тут мать входит с кухни, а у нее в руках тарелка для меня с куриным супом. Лапша называлось. Она мне: что ты смотришь страсти всякие? Давай, я тебе мультики включу. А я ей: я лапшу не буду. Наверное, это я тот самый момент запомнил. Самое начало. Ну или конец. Потом уже ни мультиков не было, ни лапши.
– А родителей помнишь?
– Помню. Но лучше б забыл.
– Слышь, Летяга, – перебил развинченный Юрец. – Это по нам ударили первыми. Не мы, а по нам. Предательски. И первый залп мы перехватили, а только потом уже сами. Точно говорю. Мне семь было.
– А я тебе говорю: лапша! Лапша, и в угол, и вынудили. Я тогда подумал: вот, президент, а и его кто-то в угол, значит, ставит.
– Какая разница теперь? – сказал Артем. – Мы или они?
– Есть разница, – возразил Нигматуллин. – Мы бы не начали. У нас вменяемый народ. Мы за мир были всегда. Эти суки обложили нас, в гонку вооружений втянули, чтобы измотать. Хотели расчленить страну. На куски распилить. Ради нефти и газа. Потому что им наше государство как кость поперек горла встало. Им независимые вообще страны не нужны были. Все под них легли, ляжки раздвинули. Одни мы… Огрызались. И эти гниды, эти падлы нас… Они не ждали просто, что мы до конца пойдем. Думали, мы сейчас обоссымся. А мы… Чтобы расчленить нас, ага. Врагу не сдается. Хер им нефти. Колонизировать нас. Вот сами-то и обосрались, гондоны. Когда им по ихнему телику показали, чего к ним летит. К нам с мечом давай, сунься. Мы-то и под землей не дохнем.
– А тебе-то сколько было лет? – спросил Артем.
– Какое твое дело? Год. Мне мужики рассказывали. И чё?
– И ничё, – ответил Артем. – И с той стороны океана ничё, и с этой.
Летяга примирительно кашлянул. Больше не говорили.
– Стоять! Потушить фонарь!
Нигматуллин с Юрцом расступились, приникли к стенам, автоматы свои полувскинули; Артем остался с Летягой в середине. Щелкнула, послушавшись, кнопка, сник свет. Стала ночь.
– Граница закрыта! Разворачивайтесь и идите назад!
– Мы из Ордена! – крикнул в гулкий колодец Летяга. – Депеша руководству вашему!
– Разворачивайтесь! И назад! – повторили из колодца.
– Я говорю, письмо для фюрера! Лично! От полковника Мельникова!
Выскочили из темноты красные зайчики лазерных прицелов, заметались, запрыгнули Летяге на лоб, Артему на грудь.
– Назад! У нас приказ открывать огонь на поражение!
– Вот те, епта, и вся дипломатия, – подытожил Летяга.
– Не пустят, – шепнул Юрец.
– Прорываться приказа не было, – отозвался Нигматуллин.
– Но конверт сказано доставить, – возразил Летяга. – Старик иначе бошку оторвет. Не знаю уж, что там… Но сказал так: конверт ему не всучишь – всему хана.
Пахло сладко и мерзко прелой мочой: видно, удобств на посту предусмотрено не было, и часовые, когда приспичит, просто выходили в туннельную темноту, на ничью территорию.
Артем смотрел на рубиновое пятнышко, которое подсветило ему сердце. Подумал о Мельнике. О последней невыполненной своей миссии: пойти домой к Ане и заявить ей, что он ее бросает. В лицо заявить, а не сбежать тайком, поджав хвост, ради великих дел.
Он и так ради великих дел много чего натворил. Олежека вот врачихе оставил: сделал все, что мог. Свалил дырявое тело, отряхнул руки и водку пить пошел. Лехе дал по лестнице в никуда пойти, насвистывая, решил не вступаться, не возвращать его. Кому направо, кому налево: каждому свое. Смертников на свободу свинолуповым расстрельным наганом не погнал. Про женские тапочки в майорском кабинете не спросил. И шторку не стал отдергивать. Ничего: не стал, и не увидел, есть там кто, или нет. А не увидел, значит, и нет никого: так можно себе рассказать, и жить с этим преспокойно. И о Гомере можно себе объяснить что-нибудь будет, о никчемном старике, о безграмотном писаке. Все врут про муки совести: человек силен, он со всем справиться может. Великие дела все извиняют.
Он попытался дрожащего зайчика ладонью накрыть, а тот на руку перепрыгнул.
– Последнее предупреждение! – крикнули из колодца.
– Отходим, что ли? – спросил у себя Летяга.
Оставь старика. Все свои трупы оставь, в этот колодец свали и крышкой закрой. У тебя задача поважней, Артем: мир спасать. Ты на грибы тратиться не должен.
– Дитмара найдите! – крикнул туда, в глубину, Артем; и дал петуха.
– Кого?!
– Дитмара! Скажите, сталкер вернулся!
– Это что еще? – обернулся Летяга. – Что за история?
– Да все та же история. Про пожилого мужчину с бородой, – хотел улыбнуться Артем. – И еще про одного идиота. Мое секретное задание.
И тут в этом их космосе задрипанном зажглась сверхновая.
Дитмар вышел к первому блокпосту, к пулеметному гнезду. Посмотрел на попрятавшихся в ладонях бравых орденских бойцов, наверное, и, наверное, усмехнулся по-своему. А прожектор гасить не стал.
– Кто звал? – Артем увидел только силуэт в море слепящего света; пришлось по голосу узнавать.
– Я! Артем!
– Артем? – Дитмар будто забыл его. – Какой Артем?
– Так и знал! – запыхтел Нигматуллин.
– Сталкер! Депешу! Фюреру! Лично в руки! От Мельника! От главы Ордена! По поводу положения!
– По поводу какого положения? – Дитмар не хотел его понимать.
– На Театральной! По поводу вашего вторжения!
– Нашего вторжения? От Мельника? – Дитмар звучал удивленно. – Нет никакого вторжения. На Театральной беспорядки. К нам рекой текут беженцы. Фюрер приказал начать миротворческую миссию на станции с целью предотвращения человеческих жертв. А сейчас четвертый час ночи. Он спит. И писем от гражданина Мельникова он не ждет. Но вы, если хотите, можете вручить депешу мне. Утром я передам ее в его секретариат.
– Исключено, – подсказал Летяга шепотом. – Распоряжение или лично в руки, или уничтожить документ.
– Исключено! – криком повторил Артем. – Только фюреру, из рук в руки!
– Очень жаль, – вздохнул Дитмар. – Фюрер никого не принимает. Особенно профессиональных головорезов. В любом случае, до вручения конверт будет вскрыт и досмотрен во избежание попытки отравления.
– У меня есть информация, – собравшись, произнес Артем. – Что на Театральной не беспорядки. А спланированная диверсия. С целью захвата станции.
– А у нас другая информация насчет Театральной, – равнодушно отозвался Дитмар. – И не всем она понравится, гражданин сталкер. Вашим товарищам, к примеру. До свидания.
Он отдал им честь и, развернувшись, зашагал к станции.
– Погоди! – крикнул Летяга. – Стой! Это не от Мельника конверт!
Дитмару было все равно. Пулеметчик пошевелил долгим жалом, намечая дорожку для свинца. Снайперы выпустили зайчиков; даже сквозь прожекторный свет, белый и яркий, как первая секунда смерти, эти зайчики пролезали.
– Слышишь?! – заревел Летяга. – Не от Мельника конверт! Он от Бессолова!
Черная фигура, почти расплавившаяся уже в белом, застыла.
– Повтори.
– От Бессолова! Фюреру! Лично! Срочно!
Артем повернулся к Летяге. Что-то тут происходило, чего он понять не умел. Нигматуллин и Юрец склоняли возбужденно незнакомую фамилию. Дитмар молчал; но с места больше двинуться он не мог.
– Хорошо. Один человек будет допущен на станцию. Остальные могут ждать.
Летяга вздернул свои саженные плечи, принимая условие. Шагнул вперед.
– Не ты! – остановил его Дитмар. – Отдай депешу этому парню. Артему.
– У меня приказ…
– И у меня приказ. Пропущу только его. И только после досмотра.
– Почему его?! Артем, это что за…
– Давай конверт, – сказал ему Артем. – Давай, Летяга. Ты рассек меня. Секретное задание. Мельник меня за этим и отправил. Если вас не пустят… У меня тут своя история. Тебе нельзя. Как, думаешь, я про Театральную узнал?
– Тут у всех свои истории, бля! – рыкнул Летяга. – Друг от друга… Параноик он старый…
– Не давай ему, ты че? – просипел Нигматуллин. – Он вообще кто? Полкан сказал, чтобы ты… Или мы…
– Заткни пасть, Русланчик, – попросил его Летяга. – Это Артем, ясно? Это наш! Наш человек! Ясно?
– Как хотите! – охладел Дитмар. – У меня больше на это времени нет. Я уже должен быть на Театральной и раздавать населению гумпомощь.
Летяга проклял его, плюнул досадливо и выхватил из присердечного кармана плотный, непроглядный конверт – небольшой, бурый. Всунул его Артему.
– Это наш человек, ясно?! – заорал он пулемету, снайперским винтовкам, лазерным зайчикам, черным трафаретам, зассанному космосу и ослепительной звезде. – Мы будем его здесь ждать!
– На здоровье, – отозвался Дитмар. – Но фюрер может спать и до полудня. Ждите.
– Мы будем ждать, здесь будем, Артем, – горячо зашептал Летяга. – Ты вернешься. Если они хоть волос на твоей голове… Старик бурчит на тебя, конечно, но за своих горы свернет… Мы ведь с тобой одной крови, ты и я… Да?
– Да, – сказал Артем; он уже мало что слышал. – Да, Летяга. Спасибо. Не знаю.
И, приклеив чертов конверт к коже, спотыкаясь о шпалы, он полетел к сверхновой, прямо в нее самое; в миллиард градусов.
– ВРАГИ РЕЙХА! ВРАГИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА! НА НАШЕМ ПОРОГЕ! СТОИТ ОРДА УРОДОВ!
Диктор был один, но вещал он из десятка чуть-чуть друг от друга отстающих мегафонов, и оттого дробился, повторял сам себя эхом; и этот хор одного человека звучал как голос гидры – жутко и завораживающе. Яд капал из этого голоса.
– ЕСЛИ МЫ НЕ БУДЕМ БИТЬСЯ ДО КОНЦА! НАМ ГРОЗИТ ПОЛНОЕ ИСТРЕБЛЕНИЕ!
Он встретил Артема раньше, чем свет Чеховской-Вагнеровской; свет не умел отражаться от гнутых и извилистых туннельных стен, а голос мог.
– УЗНАВ О ПРЕДАТЕЛЬСКИХ ПЛАНАХ КРАСНОЙ ЛИНИИ! В НАРУШЕНИЕ МИРНОГО ДОГОВОРА! ЗАХВАТИТЬ СТАНЦИЮ ТЕАТРАЛЬНАЯ! Я! РЕШИЛ НАНЕСТИ ОПЕРЕЖАЮЩИЙ УДАР!
– Фюрер? А ты говорил, он спит… – сказал Артем Дитмару.
– Сейчас никто в Рейхе не спит, – ответил тот.
На Чеховской-Вагнеровской Артема встречал транспарант: «Добро пожаловать, дорогие гости из Полиса!»; посреди зала строились шеренгой разновозрастные мужчины – кто в чем, таращили красные заспанные глаза, неуверенно шушукались. Вдоль рядов сновали похожие на овчарок прапоры, покрикивая, похлопывая, похлестывая. Устанавливали столы с табличками, выкладывали на них горами камуфляжное тряпье, везли, громыхая, тележки с оружием. В противоположном краю платформы разворачивали тент с красным крестом, и взгляды из шеренги магнитились все время к нему.
– НО КРАСНАЯ ЛИНИЯ НЕ ОСТАНОВИТСЯ НИ ПЕРЕД ЧЕМ! ЧТОБЫ ЛИШИТЬ ГРАЖДАН ТЕАТРАЛЬНОЙ! ИХ ЗАКОННОГО ПРАВА! ЖИТЬ СПОКОЙНОЙ И СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНЬЮ!
Станция была странная – круглосводая, как туннель, и с арками, похожими на пропиленные в стенах бойницы. Ее белый мрамор сверкал; были вычищены и светильники – старые, подлинные. Забавные они были: не отдельные друг от друга, как на прочих станциях, не сдвоенные и не соцветиями спаянные, а сразу по двадцать сидящие на бронзовых гондолах двумя рядами; словно их тоже среди ночи разбудили и построиться заставили. А еще похоже было на рабьи души, которые на летучих галерах гребут по удивительному белому туннелю в свой честно заработанный рай.
– Где мину заложил?
Дитмар шел скоро, Артем еле за ним поспевал; лица в шеренге мелькали мимо, и ни одно не успевало оформиться. За спиной повизгивали о гранит сапожные подковки: печатала шаг охрана.
– Внизу, по эскалатору спустился, – доложил Артем. – У гермоворот.
– Хорошо завалило?
– Основательно.
– Смотри. На Театральной пока все под нашим контролем, так что хочу тебе верить. Но проверю, конечно. Если все исполнил, награда… Орден! – Дитмар ухмыльнулся. – Орден тебе за такое полагается.
Вдруг выскочил из шеренги кто-то им наперерез; охрана метнулась вперед, вскинула «калаши». Но это был маленький кто-то, дурацкий, безобидный: бороденка, очки запотели…
– Простите! Простите! Гражданин офицер… Господин Дитмар… Ради всего святого! Тут ошибка. Меня по ошибке мобилизовали. У меня жена… Наринэ… Вы ведь только что у нас… От нас…
Дитмар вспомнил, встал, отмахнулся от охраны.
– Илья Степанович. А мы тут с вашим знакомым. В чем ошибка?
– НАВОДНИТЬ СТАНЦИЮ УРОДАМИ! ВОТ ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ! ОНИ ВЗБЕШЕНЫ! НАШИМ СОПРОТИВЛЕНИЕМ! И ЭТА ОРДА УЖЕ! У НАШИХ! ГРАНИЦ!
– Наринэ моя… У нее схватки начались. После взрывов этих на Театральной… Ее забрали. В роддом. Сказали, в любой момент воды могут… А у нее срок еще… Не подошел, понимаете? Может, на сохранении она бы… У нас такой замечательный роддом! Но если меня призовут… Или что-то случится там… Как же она? Сейчас? С кем? А если роды? Надо ведь быть там… Я должен знать… Кто родится… Мальчик или…
– ИМЕННО ПОЭТОМУ! Я ОБЪЯВЛЯЮ! ВСЕОБЩУЮ! МОБИЛИЗАЦИЮ!
Унтер улыбнулся учителю, положил руку ему на плечо.
– Так сказать, родила царица в ночь… Не то сына… Да, Илья Степанович? Не то дочь.
– Зачем вы… Зачем вы так?
– Ну господи, шутка же. Помню наш разговор. Помню. Давайте пройдемся.
Он сделал знак овчаркам-прапорам, и, приобнимая, повлек Илью Степановича за собой. Артем шагал рядом; мял в кармане конверт. Что там? Конверт был жесткий, что-то в нем лежало… На что это похоже? Не письма, не бумаги… Голова раскалывалась. Завод кончался.
– Вы ведь собрались нам учебник истории писать, да? – говорил Дитмар учителю.
– Господин офицер… А если… Если при родах что-то…
– Вот вы садитесь – и пишите! Сейчас же начинайте! История прямо на ваших глазах делается! – он остановился, снял с Ильи Степановича очечки, подышал в них, протер и водрузил их на место. – У себя в штабе выделю вам уголок. А то убьют еще, правда…
– ЗАЩИТИТЬ ОТ КРАСНОЙ ОРДЫ НЕЙТРАЛЬНУЮ СТАНЦИЮ! ВОТ НАШ ДОЛГ! НАС МОЛИЛИ О ПОМОЩИ! И МЫ ИДЕМ!
– Спасибо. Благодарен. Господин… Дитмар… Но… Позвольте к жене… Сейчас… Поддержать… На ней лица не было… Чтобы знала, что все хорошо… Что вы заступились… И если роды…
– А зачем? – спросил у него Дитмар. – Там-то уже ни вы ничего не измените, ни я. Родится здоровый малыш – хорошо. В роддоме есть, кому поздравить мать от лица Партии.
– Но… Но если вдруг… Тьфу-тьфу-тьфу… Если, не дай бог…
– А если урод… Тише, тише. У нас прекрасный роддом, вы сами сказали. Наркоз. Когда она очнется, все уже будет сделано. А ребеночек даже ничего не почувствует, поверьте. Там же все профессионалы. Тот же самый наркоз, только доза другая. Все гуманно. Чик, и все.
– Конечно… Да, я понимаю… – на Илье Степановиче лица не было. – Это просто так скоро случилось. Схватки ее. Она так волновалась, Наринэ моя… Я думал, еще время будет…
– А еще будет время, Илья Степанович! – стиснул его покрепче унтер. – Еще какое хорошее время будет! Так что в роддоме вам делать нечего. Все. Бумагу и карандаш вам выдадут. Буду за вас держать кулаки! – он подтолкнул ошалевшего учителя к одному из охранников. – Распредели гражданина ко мне.
– НИКТО НЕ ОСТАНОВИТ НАС! КОГДА МЫ ВЫПОЛНЯЕМ! НАШ! СВЯЩЕННЫЙ! ДОЛГ!
– Куда мы идем? – затревожился Артем, когда почти вся станция уже была позади; кончалась она ступенями перехода, у которого стоял караул.
– Ну тебе ведь нужно вручить эту вашу депешу, так? – оглянулся на него Дитмар. – Что там, кстати? Ультиматум? Мольбы? Предложение о разделе Театральной между заинтересованными сторонами?
– Я не знаю, – сказал Артем.
– Орден, а? Стоило бы мне, дураку, догадаться, что именно ты делал в Полисе, сталкер.
– МЫ НИКОГДА НЕ ДАДИМ В ОБИДУ МИРНЫХ ЖИТЕЛЕЙ! МЫ БЕРЕМ ТЕАТРАЛЬНУЮ ПОД СВОЮ ОПЕКУ! МЫ ЗАЩИТИМ ЕЕ ОТ ПОЛЧИЩ УРОДОВ!
– Кто такой Бессолов?
– То есть ты и правда понятия не имеешь, что хочешь вручить фюреру?
– Это не мое дело. Я просто выполняю приказ.
– Ты нравишься мне все больше и больше! Я бы сказал, ты мой идеал, – Дитмар усмехнулся. – Сказано человеку: взорвать переход – взрывает переход. Сказано: вручить конверт черт знает с чем и черт знает от кого – и это сделает. Сказано: сунуть яйца под пресс – и тут нельзя отказать! Больше бы таких, как ты!
– И МЫ ГОТОВЫ ЗАПЛАТИТЬ ЛЮБУЮ ЦЕНУ ЗА ПРАВО НАЗЫВАТЬСЯ ЛЮДЬМИ!
– Гомер жив? – спросил у него Артем. – Что со стариком моим? Где он?
– Жив. Тебя ждет, – успокоил его Дитмар.
– Я хочу сначала его забрать.
– Предсказуемо. Поэтому к нему мы и идем. Вот что в тебе, сталкер, еще хорошо – это твоя предсказуемость. Одно удовольствие с такими людьми работать.
Караульные скрежетнули каблуками, старший выкинул руку; даже в глаза Дитмару глядеть побоялся. Стали подниматься по стесанным ступеням.
– Ты… Зачем тебе эти погоны? Ты ведь никакой не унтер, да? Кто ты?
– Я-то? Инженер человеческих душ! – подмигнул ему Дитмар. – И немного волшебник.
Переход был отдан казармам; в прошлый раз Артема с Гомером сюда не пустили. Рядами шли нары. Козыряли дневальные. Хмурился с плакатов фюрер. Свисали с потолка штандарты Железного легиона: серый кулак, черная трехпалая свастика. Громкоговорители росли из стен, как грибы, перекрикивали друг друга:
– ПУТИ НАЗАД НЕТ! И МЫ НЕ СОБИРАЕМСЯ ОТСТУПАТЬ! РАДИ ВАШЕГО, РАДИ НАШЕГО БУДУЩЕГО! РАДИ БУДУЩЕГО НАШИХ ДЕТЕЙ! РАДИ БУДУЩЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!
– На что вы рассчитываете с этим конвертиком? – Дитмар хмыкнул. – Поезд уже идет, его не остановишь, хоть на пути бросайся. Театральная будет нашей. И Площадь Революции будет. Красные ничего не смогут. Им свои голодные бунты подавлять еще. Половина грибов стухла из-за этой сухой гнили. Идет как пожар.
– Кто такой Бессолов? – повторил Артем; думая: от кого Мельник станет принимать приказы?
– Понятия не имею.
– Почему тогда письмо от него важней письма от Мельникова?
– Мне не письмо от Бессолова какого-то важней, сталкер. Мне ты важней.
Кончились казармы; загромоздились укрепления, ежи, колючая проволока; зачернели пулеметы, развернутые стволами вперед – туда, куда Дитмар вел Артема; залаяли сторожевые псы, передразнивая фюрера; а потом в их рваный стих пением влился протяжный мужской стон, с которым, наверное, из какого-то человека уходила жизнь. Пушкинская, понял Артем. Дитмар вел его на Пушкинскую.
– Он там? На Пушкинской? Ты обещал его не трогать!
Они остановились у кирпичной стены в потолок с железной дверью. Охрану Дитмар отогнал указательным пальцем. Извлек кисет, выудил из кармана резаную газету, присыпал причудливые жирные буквы сушеным дурманом, лизнул, скрутил.
– На, и ты покури.
Артем не побрезговал. Душа просила отравы еще там, у Мельника; но Мельник вот пожалел ему последней папиросы перед тем, как навсегда Артема от себя отшвырнуть, а Дитмар угостил.
Унтер прислонился к стене спиной, опер затылок, поглядел в потолок.
– А вот родится у его армяночки урод, как думаешь, будет учитель нам книжку писать?
– Если вы убьете его? Ребенка?
– Если усыпим. Что, не станет он нас в книжке хвалить?
– Не станет, – ответил Артем. – Не может же он быть такой сволочью.
– Ну вот, – Дитмар зажмурился, выпуская дым. – А я думаю, станет. Армяночка, думаю, будет переживать, клевать нашего Илью Степановича, но он потом убедит ее, что так хорошо и правильно. Что надо просто еще попробовать. И сядет писать книгу про Рейх, а мы ее потом издадим тиражом десять тысяч. Чтобы каждый в метро прочел, кто умеет читать. А остальных по ней читать научат. И фамилию Ильи Степановича каждый будет знать. И вот за это Илья Степанович простит нам, что мы его ребеночка усыпили.
– За десять тысяч книжек? Он тебя удивит еще, – скривил Артем Дитмару улыбку. – Бежит со станции, а может, и покушение совершит. Такое простить нельзя.
– Простить нельзя, а забыть можно. Все с собой договариваются. Люди меня редко, сталкер, удивляют. Человек просто устроен. Шестеренки в башке у всех одинаковые. Вот тут – желание жить получше, вот тут – страх, вот тут – чувство вины. А больше в человеке никаких шестеренок нет. Жадных соблазнять, бесстрашных виной морить, бессовестных запугивать. Ты вот: какого черта обратно приперся? Знал же, что шеей рискуешь. Нет, совестливый. За старичка своего переживаешь. Рванул переход, потому что совестливый. Войне помог, потому что совестливый. А теперь крючок уже вот он, торчит крючочек! – Дитмар прокуренным пальцем дотронулся до Артемовой щеки; тот отдернулся. – Слопал. И куда ты рыпнешься от меня? Ты ведь Орден свой предал. Снюхался с врагом. Вот твои друзьяшки стоят там, ждут тебя. Думают, ты их человек. А нет, ты мой.
Артем и курить забыл. Самокрутка погасла.
– Говно твой табак, – сказал он Дитмару.
– Зато когда Рейх во всем метро победит, табак у всех будет отличный! – пообещал ему Дитмар. – Ладно. Пойдем к Гомер Иванычу.
Мигнул охране; поехал в сторону метровый засов с пудовым замком; и их пустили на станцию Шиллеровскую.
Артем помнил ее Пушкинской: такой же белой, такой же мраморной, как соседняя Чеховская, хоть и перемазанной ненавистью к нерусским. На Пушкинской его показывали толпе, объясняли, за что к виселице приговорили: за убийство фашистского офицера. Офицера Артем убил так – навел на него автомат и вжал крючок; судорога палец свела. Свела, когда этот офицер дауну-подростку голову пробивал пулей. Простительно: Артем молодой был, впечатлительный. Сейчас бы, наверное, перетерпел; отвернулся. Отвернулся бы? Постарался бы отвернуться. От петли в горле чересчур першит.
А сейчас оказались они не на Пушкинской; и не на Шиллеровской.
Оказались нигде.
Вся станция была разнесена, раскурочена. Мрамора не осталось ни плиточки, все ободрали и куда-то унесли. Был голый исшкрябанный бетон, были горы земли, реки грязи, подпорки дряхлые деревянные; вместо воздуха была водяная пыль, смешанная с цементной пылью – и воздух от нее становился тоже бетонным. Лупили через пар прожектора, и их лучи были видны от начала и до конца, как огромные дубины.
Эти дубины охаживали по хребтам и мордам жутких голых людей – кто тряпкой срам прикрыл, кто уже и этим не заботится; все отпечатаны черным, все каплют кровью. Те, кто был мужчинами, заросли по глаза. Кто был женщинами – от спутанных волос вовсе безглазые. Но – все обычные, двурукие и двуногие. И только подростки – искореженные. Спины перекошенные, сросшиеся пальцы, головы сплюснутые; и циклопы, и двухголовые, и шерстистые как звери. Уроды.
Одежды тут не было ни на ком; были нагие, и были в форме.
Автоматчики носили респираторы: без них здоровью вред. Респираторы смотрелись намордниками, будто охрана могла иначе на голых наброситься и зубами загрызть. А из-за намордников приходилось с ними иначе: цепями, плетьми из колючки. От них и стоял здесь тот рев, который Артем слышал из-за стенки, из учительского туалета.
А самое страшное в станции было то, что она нигде не кончалась. Эти голые зверочеловеки скреблись из нее во все стороны – кирками, лопатами, молотками, ногтями – отчаянно корябали землю, камень, прогрызая пустоту вправо, и влево, и вверх, и вниз. Шиллеровская уже стала больше самой просторной из станций, где Артему пришлось побывать; и каждую минуту она продолжала раздуваться.
– Вы их как рабов?! – спросил Артем.
– А что? Гуманней, чем просто в расход пускать, нет? Пусть пользу приносят! Расширяем жизненное пространство! Такой приток добровольцев со всего метро, размещать негде! – перебарывая рев уродов, объяснил ему Дитмар. – Когда закончат реконструкцию, здесь будет город-сад! Самая большая станция метро! Столица Рейха! Кинотеатр, спортзал, библиотека и больница!
– Он для этого про уродов придумал, фюрер ваш? Ради рабства? Тут уродов и четверти не наберется!
– А это не тебе, сталкер, решать, кто урод, а кто нет! Фюрер – гений! – засмеялся Дитмар. – Глупо же травить людей за то, что они армяне! Или евреи! Эффекта ноль. Если уж человек родился евреем, с этим ничего уже сделать нельзя. У некоторых даже на лице написано: еврей. Чеченец. Казах. И все! Он твоя мишень, он твой враг, и верным тебе он никогда не станет. А кто русский – у него что же теперь, иммунитет? Он что, по одному рождению избранный? Ему все дозволено? Ему, может, ничего бояться больше не надо? Бессмыслица! А уродство?! Совсем другой коленкор! Тонкое дело – уродство! Мутация! Родишься здоровым, а потом как пойдет опухоль расти! Или зоб! Или отклонения! А может, это вообще глазом не увидеть! Это только врач наверняка сказать может! И поэтому – каждая сука должна трястись и под себя ходить от страха, идя к врачу на осмотр. И врач сам должен трястись. И уж с нами, консилиумом, решать, кто урод, а кто нет. И никто не может быть уверен ни в чем. Никогда. И всю жизнь, понял, всю жизнь должен оправдываться. И нас оправдывать. Вот красота-то! А?! Красотища!
Он положил Артему руку на плечо. Родинка у него на переносице оказалась третьим глазом, положенным ему, как демону, чтобы лучше видеть гнилое и мягкое человеческое нутро.
– Где он? Где Гомер?! – выкрикнул ему Артем.
– Давай конверт!
– Что?!
– Давай сюда конверт!
– У нас был уговор!
Закрошились искры, зубы хрустнули, пещера накренилась: Дитмар наотмашь съездил Артему пистолетной рукоятью по щеке, по скуле. Потом перехватил по-людски, дулом Артему в лоб: убойный пистолет, «Стечкин».
– Хочешь, чтобы я с трупа твоего его снял?
Артем шагнул назад, думая, как ему успеть уничтожить депешу, а сзади уже ждала охрана. Заломили руки, опрокинули, пригнули к грязи, вырвали конверт из рук. Передали бережно Дитмару. Тот покрутил его в пальцах, попробовал сложить, посмотрел на прожекторный просвет.
– Фотографии, кажется, – сказал он, присев к Артему. – Очень любопытно. Фотографии, которые остановили войну. Красиво, а?
Убрал во внутренний карман.
– Чертовски хорошие должны быть фотографии. И очень должны понравиться именно фюреру, раз больше никому их видеть нельзя. Так? Ну кто откажется от соблазна на такое хоть одним глазочком? Тебе вот – не интересно?
– Где Гомер?!
– Тут где-то. Поищи. У меня времени нет. Мне на Театральную пора. Гуманитарная помощь, выявление агентуры… Ты здесь пока побудь. Обвыкнись… Поработай.
– Они меня не бросят! Летяга! Орден! Они ждут меня! Вам всем хана тут! Слышал, мразь?! Тварь?! Слышал ты, гнида?!
Артем рванулся, но охранники были откормленные, опытные, держали крепко; так и остался на карачках, мордой в грязь воткнут.
Дитмар, прежде чем с корточек подняться, погладил Артема по голове.
– Ждут. Точно, ждут ведь. А я пойду вот и расскажу им, чей ты человечек.
И ласково шлепнул Артема по заднице.