Катилося зерно по бархату. Слава!
Еще ли то зерно бурмицкое. Слава!
Прикатилось зерно по яхонту. Слава!
Крупен жемчуг с яхонтом. Слава!
Хорош молодяк с молодкою! Слава!
Народная песня
Зима прошла давным-давно; о вьюгах и метелях и помину не было в нашей деревушке. Мужички только что поубрались с хлебцем и откосились. Улица, заметенная когда-то сугробами снега, представляла теперь самое оживленное и веселое зрелище. Повсюду толпился народ; в околотке деревень было немало, и, по принятому обыкновению взаимного угощения на храмовых праздниках, все окрестные обыватели сошлись и съехались к соседям.
Время выдалось к тому самое пригодное: день был прекрасный; на небе ни облачка, в воздухе стояла такая затишь, что осиновый лист не шелыхался. Все располагало к веселью. И нельзя, впрочем, было жаловаться, – веселились изрядно! Песни, крики, шум, несвязный говор раздавались со всех сторон, лучше, чем на ином базаре. Красные рубашки, шапки с золотом, повитые цветами, желтые и алые платки, понявы сияли таким ослепительным блеском, что даже и у трезвых рябило в глазах. Шум, носившийся над деревней, переходил постепенно из одного конца в другой: то подымался он вокруг рогожного навеса купца с красным товаром, расположившегося подле часовни у колодца, то вдруг неожиданно сосредоточивался на середине улицы, где водили хороводы… Звонкая, оглушительная, дребезжащая песня охватывала на минуту всю деревню, и снова все это заглушалось ревом, визгом и хохотом, раздавшимся внезапно из толпы фабричных, глазевших, как боролись два дюжие батрака с ближайших мельниц.
Время подходило уже к вечеру, когда знакомый наш Савелий Трофимыч вышел на крылечко своей избы, сопровождаемый пономарем и сотским.
– Ну, Кондратий Захарыч, не взыщи за угощение, чем богаты, тем и рады, год выдался плохой, наказал нас Господь… не взыщи, – укланялись, видит Бог, укланялись, – сказал Савелий, принимаясь обнимать пономаря.
– Много довольны… много… дай Бог век с тобой хлеб-соль водить!.. – отвечал гость, утирая обшлагом рукава следы поцелуев радушного хозяина.
– Не взыщи и ты, ничего не жалели для дорогого гостя, – продолжал Савелий, обращаясь к сотскому, который следовал сзади и, зажмурив глаза, придерживался к стенке.
Но Щеголев, вместо ответа, покачнулся в сторону, приложил ладонь к правой щеке, осклабил беззубые свои десны и запел хриплым голосом:
Ох, плыла-а утка!
Плы-ла ут-ка…
Вдоль по морю…
– Полно, Щеголев… полно же, – заметил с укором пономарь, удерживая сотского, который, очутившись на дворе, чуть было не клюнулся на порожнюю телегу.
– Не замай его, Кондратий Захарыч, ноне все у нас в росхмель… слышь, как потешаются?.. Ты куда, Кондратий Захарыч? – спросил Савелий, останавливаясь под воротами.
– На новоселье…
– Ой ли, к кому?..
– К Алексею; как шел к тебе, встретился я с ним – звал под вечер.
– Пойдем вместе; он и меня звал… а разве ты не был у него?
– Нет, не привелось.
– Стало, и избы его не видал… Ну уж, вот так изба, Кондратий Захарыч!.. Такой, кажись, во всем околотке нету.
– Слыхал, слыхал; да где ж видеть? Я с самой зимы – помнишь, у тебя угощались? – с той поры не наведывался к вам в деревню.
– Двести рублев за избу-то дал…
– Сказывали мне, – отвечал пономарь, придерживая Щеголева, который совершенно неожиданно приткнулся к нему спиною, – правда ли, Савелий Трофимыч, говорят, нищенка-то отговорил ему тысячу рублей?
– Нет, тысячу не тысячу, а верных четыреста…
– Скажи на милость, какое дело! Сказывали, случилось то в ту самую пору, как мы у тебя пировали, – в Васильев вечер, – помнишь, кто-то еще стукнул в окно?
– Ну, вот поди ж ты! Эка дурость напала тогда на нас!.. Ведь стучал да просился тот же нищенка; а нам спьяну-то показалось и невесть что… Стучал это он по всем дворам, ходил, ходил да и набрел на Василисину избу, – те его и пустили… Пришла ночь, полеглись, – вот и стал он отходить. «Так и так, говорит, вы, говорит, меня не отогнали, – вам и добро мое…» Поведал им, где и как найти… аблезинский барин все как есть велел передать Алексею, и нашу деревню повестил, – все им досталось.
– Подлинно диковинное дело и всяческого любопытствия достойно, – перебил пономарь, пожимая плечами и подымая брови. – Скажи на милость, Савелий Трофимыч, как же это староста-то наш подался?.. Сказывали, был он в ссоре с их домом, – знать этого, говорит, не хочу!..
– Да мало ли что говорит он… корячился, пока у Алексея гроша не было, а как понюхал, как доведался, так и перечить не стал; каженник да каженник, – только бывало и слышно… а тут обрадовались, пошли вертеть хвостом… оглянуться не успели, как они свадьбу сыграли…
– Где свадьба?.. Какая свадьба?.. Пойдем!.. – прохрипел неожиданно Щеголев, насовываясь на Савелия. – Дядя Савелий… а дядя Сав… ты мне тезка… Много довольны, вот как перед Богом… много довольны… – продолжал он, протягивая руки, чтоб обнять тезку, но потерял равновесие и рухнулся на пономаря.
– Эк его, охоч до винца! – произнес, смеясь, Кондратий Захарыч, прислоняя сотского к воротам.
– Куды те, – заметил Савелий, – другой выпьет, как платком утрет, а это словно огнем выжигает; ну, да Господь с ним! Мы, Кондратий Захарыч, на улице-то затеряем его в народе; я его не звал, сам назвался ко мне, – с ним только провозишься… Щеголев, пойдем с нами! – крикнул Савелий, взяв сотского под руку.
Пономарь подхватил его под другую руку, все трое выбрались за ворота и вскоре замешались в толпе.
– А! Данило Левоныч, ты ли это? – воскликнул пономарь, отступая перед высоким мужиком с желтою бородою, желтым лицом и желтыми волосами.
– Здорово, Кондратий Захарыч, – отвечал староста, слегка приподымая шапку, – чему ты дивуешься? Не признал?
– Да кто тебя признает? Вишь как переменился, что с тобой, хвораешь, что ли?
– Что станешь делать! – отвечал староста, махнув рукою. – Такая-то беда стряслась на меня, бьет лихоманка окаянная, да и полно. Вот, почитай, четыре месяца али пять – с самых Святок… весь дом с ног сбила, всех даже ребят перебрала… а старуху мою так перевернула, что о сю пору ног не переведет!
– Поди ж ты! С чего бы быть такому?
– Тебе бы, Данило Левоныч, – я говорил тогда – надыть поворожить на Васильев вечер, не упустить этого дела… вот хозяйка моя позвала Домну, велела ей смыть лихоманку, – так ничего… помиловала.
– Была она и у нас, Домна-то, чтоб ее черти ели! Да ничего не пособило; знать, уж так Господь Бог наслал за грехи наши, – отвечал староста, зевнув и перекрестив рот.
– Ну, прощай, Данило Левоныч!
– Вы куда?..
– К твоему зятю – звал на новоселье.
– Ступайте, – отвечал староста, поворачиваясь к ним спиною.
Немного погодя Савелий и пономарь пробились сквозь толпу, вышли на другой конец улицы и завернули в узенький переулок, залитый светом заходящего солнца. Посреди переулка, между широким сараем и плетнем, из-за которого сквозь густые ветви рябины выглядывала верхушка скирды, подымалась высокая сосновая изба с крытым крылечком и белою трубою. Окна, ворота, убитые гвоздями с жестяными головками, окраины крыши, вплоть до деревянного конька на макушке, были обшиты, словно полотенце, вычурными, резными поднизями, горевшими на солнце, как вылитые из золота. Две-три тучные, темно-зеленые ветки рябины, усеянные красными гроздями дозревшего плода, высунулись несколько вперед и набрасывали косвенно густую, зубчатую тень на левый угол избы, заслоняя одно окно, но это служило только к выгоде другого окна, хвастливо выказывавшего свой ставень с ярко намалеванными цветами и все четыре стекла, в которых играли и дробились последние вспышки потухающего дня.
На ступенях крылечка сидела Василиса в синей поддевке из домотканой крашенины, в новом платке, повязанном врозь-концы; подле нее стоял Алексей в темном кафтане, небрежно висевшем на плечах, и в красной александрийской рубахе. Но непокорные глаза пономаря окончательно разбежались, когда он взглянул на Парашу, которая стояла, подпершись круглыми локтями на перила и опустив немного голову. И в самом деле, способствовала ли тому белая коленкоровая рубашка, обшитая на плечах красными городочками и ловко обхватывающая полную грудь, или алый платок, повитый вокруг смуглого ее личика, но только трудно было узнать в ней прежнюю девушку. Кондратий Захарыч не успел навести оба глаза на Савелия и сообщить ему свои замечания, как уже с крылечка заметили приближающихся гостей и спешили к ним навстречу.
– Кондратий Захарыч, Савелий Трофимыч, куда это вы запропастились?.. Уж мы ждали вас, поджидали!.. – сказал Алексей, раскланиваясь перед каждым гостем.
– А вот… Савелий Трофимыч задержал; я бы к вам давно понаведался… – отвечал пономарь, приподымая шляпу и делая тщетные усилия, чтобы оторвать левый глаз с запонки на груди Параши.
– Ну, кум, свалил на меня вину… – произнес, самодовольно смеясь, Савелий, – так и быть, беру грех на свою душу!.. Авось не посерчают.
– Что ж вы стоите, гости дорогие?.. – сказала Василиса, низко кланяясь, – войдите, милости просим, касатики…
– И то, и то… – вымолвил Савелий, разглаживая бороду, – ведь мы к вам на новоселье пришли…
– Милости просим, милости просим, рады вам!.. – заключили Алексей и Параша, сторонясь, чтобы дать им дорогу.
Кондратий Захарыч сделал неимоверное усилие – оторвал оба глаза от запонки, устремил их на крылечко и, сопровождаемый Савелием и хозяевами, вошел в избу.
1851