Несколько месяцев тому назад, в дождливый осенний вечер, я собрался к моему старому знакомому, отставному полковнику Ш. У полковника, холостяка и хлебосола, почти ежедневно собиралось по вечерам приятное общество. Иногда играли в карты, а то просто беседовали у камина, полулежа на мягких турецких диванах, куря сигары и запивая рассказы и споры старым, отличным вином, на которое не скупился хозяин.
У полковника я застал, как и рассчитывал, некоторых наших общих приятелей. Тут был и доктор Н., и племянник полковника, молодой товарищ прокурора, и художник С.
– А! Вот и вы, и очень кстати, – сказал мне хозяин, в то время как я со всеми здоровался. – Доктор сейчас рассказал нам очень интересный случай, и нам хотелось бы знать ваше о нем мнение.
– Очень рад, – ответил я, – и сейчас буду к вашим услугам, но прежде всего позвольте заметить вам, дорогой хозяин, что погода сегодня самая возмутительная и я продрог до костей. Если хотите, чтобы я говорил складно, то развяжите мне язык чем-нибудь согревательным.
Полковник налил мне стакан вина.
После нескольких глотков приятная теплота пробежала по моему телу, я придвинулся к камину.
– В чем же дело, господа? Насчет чего вам угодно знать мое мнение? – спросил я моих собеседников.
– Вы должны сказать нам, – ответил мне, громко смеясь, молодой юрист, – считаете ли вы себя способным верить в существование духов или в сверхъестественные силы.
– Тише, – шутливо крикнул доктор, стуча золотою табакеркою о стол, – господин товарищ прокурора, я призываю вас к порядку! Зачем вы начинаете с конца?.. Видите ли, – обратился он ко мне, – мы говорили о случае из моей сегодняшней практики.
Рано утром меня позвали к одной пациентке. Я знаю ее давно, это умная и рассудительная женщина. Я ее застал в большой тревоге. Несмотря на свои лета, она была в таком лихорадочном состоянии, что даже не могла ответить на мои вопросы. Я понял, что с ней произошло что-нибудь необыкновенное. Наконец она рассказала следующее таинственное приключение, бывшее с ней прошлой ночью. Вскоре после полуночи ее разбудил какой-то странный шум, через несколько мгновений она увидела, что в ее спальню вошла озаренная электрическим светом ее покойная сестра, кивнула ей головой и хотела даже протянуть к ней руку. Тогда моя пациентка из всех сил закричала от ужаса. Видение исчезло, сделав ей рукою угрожающее движение.
– Что же вы думаете об этом, доктор? – спросил я, не особенно заинтересованный.
– Я? Ничего! Я ей объяснил, что таинственное освещение происходило от света уличного фонаря, падающего на противоположную дверь, а все остальное – действие ее разыгравшегося воображения. Она мне не поверила и даже настаивала, что ясно видела родимое пятно на лбу сестры.
– Я с вами согласен, доктор, – заметил я, – что такие видения могут только пригрезиться. Природе было бы слишком много дела, если бы она вздумала связывать все прошедшее с настоящим. Что умерло – то мертво. Было бы мило, если бы каждый дух так, ни с того ни с сего, являлся нарушать наше спокойствие.
Единственное средство избавить людей от таких глупостей – это смеяться над ними.
– Но и насмешками их разуверить нельзя, – перебил меня доктор. – Они настаивают, что видели и слышали то и то. Ну хорошо, положим даже, что это и правда, точно видели; но ведь все же еще не сказано, что это дух. А между тем суеверный человек скорее позволит отсечь себе голову, чем допустить естественную причину своего видения, и чем несообразнее видение, тем более он ему верит. Что вы на это скажете, полковник?
Хозяин наш с видимым интересом слушал разговор, и от меня не ускользнуло, что при последних словах доктора он покачал головою.
– Вы, кажется, действительно готовы верить моей пациентке, – весело добавил доктор.
Полковник, затянувшись сигарой, ответил серьезно и задумчиво:
– Я не верю в сверхъестественное, но и не отвергаю его более.
– Более? – воскликнул удивленный доктор. – Значит, было время, когда вы иначе смотрели на вещи, вольнодумцем были; теперь же вы не то. Если это не тайна, полковник, то расскажите нам происшествие, которое произвело в вас эту перемену.
Мы присоединили наши просьбы. Таинственные рассказы слушаются очень весело, когда сидишь в приятной компании вокруг стола и заливаешь свою дрожь хорошим вином.
– Это не тайна, – сказал полковник, – но не думайте, чтобы в моей истории были настоящие привидения, это только странный случай, со мною приключившийся и навсегда оставшийся для меня необъясненным.
Он помолчал с минуту, очевидно вспоминая подробности далекого прошлого, и потом продолжал:
– В начале сороковых годов, совершенно молодым человеком, едва надевшим офицерские эполеты, я получил приглашение от моего дяди погостить у него. Мой дядя – брат моей матери – граф Б-цкий, жил в Польше, в своем великолепном имении, о котором я с детства много слышал. Наш полк стоял в Варшаве, я очень обрадовался дядиному приглашению, тотчас же взял отпуск и с первым дилижансом уехал. Это было в октябре; вечер задался самый ненастный и ветреный, когда мы выехали из Варшавы. Пассажиры дилижанса состояли, кроме меня, из старого поляка-помещика и какой-то монахини, которая забилась в уголок и шептала молитвы. Между тем старик старался завлечь меня в разговор. Мы и разговорились. Погода с каждой минутой становилась все хуже, мы проехали открытое шоссе и теперь были в лесу, но ветер все-таки врывался в карету. Тучи так и неслись по небу, изредка из-за них показывалась луна. Вдруг я заметил, что мы едем тише, и только что хотел об этом сказать моему соседу, как монахиня обратила ко мне свои черные глаза и прошептала: «Скоро лошади совсем остановятся».
– Разве уж станция? – удивленно спросил я.
– Нет! Но увидите, что так будет, это старинная привычка лошадей.
Я не успел попросить у нее объяснения этих странных слов, как лошади действительно остановились.
– Видите! Вот оно! – сказала монахиня.
– Что оно?
– Памятник! – И она указала рукой в правую сторону.
Я выглянул из окошка. Мы были на довольно высоком пригорке, у креста, сделанного из белого камня. Месяц освещал теперь этот белый крест и придавал всей картине что-то таинственное и страшное.
Помещик также выглянул из окошка и потом обратился к монахине:
– Я впервые здесь проезжаю, скажите, что все это значит?
В эту минуту лошади снова потянули.
– Ну вот… это они сами! – сказала спокойно монашенка. – Почтальон не трогал кнута?
Так всегда здесь бывает… Видите, какая тут есть история… Около двадцати лет тому назад разбойники напали на этом самом месте на дилижанс и ограбили его, при этом была схватка, потом между убитыми нашли почтальона. В память убитых и воздвигли здесь крест. С тех пор лошади ужасно боятся этого места, подъезжая к кресту, они мало-помалу замедляют ход и наконец совсем останавливаются перед памятником. Никакие крики почтальона не в состоянии их сдвинуть с места. Через две-три минуты, вот как теперь, они сами трогаются и быстро спускаются с горы.
Действительно, наш дилижанс катился теперь с треском и грохотом; деревья так и мелькали из окошек.
– Вы мне не верите? – упрекнула меня монахиня, так как я не удержался от смеха.
– Нет, я верю, что все это было, но думаю, что вы ошиблись, видя какую-то сверхъестественную силу там, где только я вижу самые естественные вещи: бедные лошади с трудом втаскивают тяжелую карету на гору и тем замедляют свой ход; потом на вершине горы, утомленные, они совсем останавливаются, а отдохнувши, продолжают путь с новыми силами. Эта естественная потребность отдохнуть не имеет никакого отношения к памятнику.
Старый помещик покачал головою.
– Как бы там ни было, – сказал он, – а история неприятная, и это место, во всяком случае, точно нарочно создано для убийства!
Монашенка перекрестилась. В дилижансе воцарилось молчание. У соседа моего пропала всякая охота болтать. Мы прислонились к подушкам и старались заснуть, что мне, впрочем, не удавалось, и я был очень рад, когда мы наконец приехали на станцию, где меня дожидались высланные за мной лошади.
Было уже за полночь, когда я добрался до дома, или, вернее, до замка моего дяди, так как это был настоящий старинный замок, построенный чуть ли еще не в XV веке. Утомленный дорогой и продрогший, я с наслаждением последовал за вышедшим меня встретить дядей в теплую комнату. После ужина мой старик не стал меня удерживать и вместе с старым своим камердинером Казимиром проводил в отведенное мне помещение.
– Ты должен радоваться, милый мой, что не приехал днем раньше, – сказал он, – когда мы проходили длинными коридорами. Вчера в комнате, которую я назначил для тебя, неожиданно провалилась печь, это бы не совсем приятно потревожило твой сон. Поэтому мы теперь приготовили тебе ночлег в старой башне, там ты будешь в безопасности.
– Как в лоне Авраама, – докончил я, думая только о том, как бы скорее улечься.
Пройдя еще длинный коридор и взобравшись по старой, трещавшей лестнице на башню, мы наконец очутились в просторной круглой зале. Через несколько минут я был один и осмотрелся. Я заметил старинный, весело горящий камин, несколько массивных кожаных кресел из резного черного дуба и свежую, только что приготовленную постель. Я поспешно разделся, улегся и несколько минут лежал с открытыми глазами. Вдруг я заметил, что моя кровать не была плотно придвинута к стене. Я поднял голову и увидел над собою большую картину в тяжелой черной раме. Сначала, при мерцающем свете камина, я не мог ничего хорошенько разглядеть, но наконец увидел, что это старый портрет и, судя по одежде и четкам в желтых руках, что это портрет католической монахини или даже игумении. Вероятно, игумении, так как из белого сборчатого воротника выглядывал большой крест. Черные блестящие глаза смотрели на меня с белого мертвенного лица и, казалось, все более оживлялись.
Воображение мое мало-помалу уносило меня в то далекое прошлое, когда эта бледная женщина жила между живыми. Я начинал дремать под эти грезы. Вдруг я встрепенулся – отчего, не знаю. В испуге я невольно взглянул на портрет – и что же? Монахиня мне кивнула головою!..
– Обман воображения! – крикнул доктор.
– Выслушайте до конца, – сказал полковник серьезно. – Монахиня мне кивнула! Ледяная дрожь пробежала по моему телу; я хотел вскочить и выбежать, но члены мои были неподвижны, и какая-то невидимая сила пригвоздила меня к кровати, а глаза мои – к портрету. Все было тихо в замке, даже ветер перестал шуметь, только я не спал и не спала эта ужасная женщина… Она более не кивала, но злобно улыбалась. Не спрашивайте меня, как это было возможно! Довольно того, что я видел, как бледные руки разжались, тонкие губы открылись, и я услышал тихий, но внятный голос.
Полковник замолчал и провел рукою по лбу. Потом продолжал:
– Я услышал целую грустную историю разбитого сердца. Ужасная женщина рассказывала мне из своей черной рамы о том, как отняли у нее любимого жениха, чтобы женить его на младшей, более красивой сестре, а ее самое заперли в монастырь, где только смерть избавила ее от горя.
Я лежал с открытыми глазами, не в силах пошевелить пальцем.
«Я умерла, – пронзительно шептала монахиня, – но моя душа не может успокоиться, пока я не найду и не обниму своего жениха».
Дрожь меня схватила. Я слышал шелест черного платья, стук пяток, я чувствовал холодную струю воздуха на моей щеке. Я видел, как вся фигура высвободилась из рамы, – крик замер на моих губах.
Да, у меня не оставалось сомнения! Действительно, монахиня приближалась ко мне, – она хотела тащить меня в свою могилу. Она уже стояла около моей кровати с протянутой ко мне рукою, губы ее были раскрыты. Вдруг огонь в камине погас, полная темнота окружила меня. Я собрал все силы, чтобы подняться, но что-то тяжелое лежало на мне и душило меня. Я страшно боролся с этой женщиной; холодный пот выступил на моем лбу… Но все напрасно – в страстной злобе охватила она мою шею, мое тело… Еще раз я приподнялся и старался отбросить ужасное привидение, но вдруг почувствовал ее дыхание, поцелуй ее холодных губ на моем лбу.
Я вскрикнул и потом уже ничего не помню…
Когда я открыл глаза – было светло. Около меня, на кожаном кресле сидел дядя и с озабоченным лицом прикладывал компресс к моему страшно болящему лбу.
– Ну, милый, ты это что такое проделываешь?
Я хотел подняться, но не мог, я был как разбитый и едва нашел силу поднять голову к портрету – но он исчез.
Дядя заметил движение.
– Да, признаюсь, не ожидал я этого от старой игумении, – сказал он.
– Игумения?.. Где она?
– А вот в углу! Бог знает, каким образом гвоздь выпал… Но ведь она могла тебя убить: вытерпеть целую ночь на себе такую тяжесть – не шутка!
– Так это правда? – вскрикнул я с ужасом.
– Да, да, рама портрета тебе сильно поранила голову… По счастью, мой старый Казимир рано утром вошел в комнату и увидел все это. Ты лежал, хрипя под портретом, и кровь струилась из твоего лба.
– Значит, все это был только ужасный сон? – вскричал я с радостью и рассказал дяде мое ночное приключение.
Сперва старик начал было смеяться, но по окончании моего рассказа побледнел и тихо сказал:
– Знаешь что, я велю сжечь этот проклятый портрет!
Так и сделали…
Полковник замолчал, мы также не знали, что сказать, и тоже молчали. Наконец доктор встрепенулся:
– Могу я вам высказать свое мнение, любезный друг?
– Отчего же нет?
– С вами был просто кошмар в ту ночь.
– Может быть, я не отрицаю.
– Да невозможно и отрицать! – с какой-то яростью воскликнул доктор. – Все это очень легко объяснить. Вы были утомлены путешествием, ваше воображение было возбуждено после происшествия у памятника, кроме того, поздний и сытный ужин – все это отличная подготовка для кошмара!
– А портрет? – задумчиво спросил полковник.
– Портрет? – сказал я. – Конечно, портрет тут главный виновник. Он упал на вас и привел вас в оцепенение, во время которого вы все рассказанное не пережили в действительности, а видели в бреду.
– Гм! И это предположение может быть верным, – отвечал полковник. – Ну а ты что на это скажешь? – обратился он к своему племяннику, который во время рассказа не раз насмешливо улыбнулся.
– Я очень жалею, что мой двоюродный дед приговорил к сожжению монахиню за ее позднюю любовь. Это autodafé было плохой наградой терпению, с которым в продолжение нескольких столетий ждала она своего жениха. Ну можно ли было на нее сердиться…
Мы засмеялись.
Полковник задумчиво качал седою головою.
– Очень может быть, что все вы правы, господа, – сказал он, – но только на одно важное обстоятельство вы не обратили внимания. Каким образом это случилось, что сон мой так удивительно согласовался с действительной историей монахини?
– Неужели! – воскликнул с изумлением доктор.
– В этом-то все дело… Представьте, что игумения действительно некогда должна была пожертвовать для счастия своей младшей сестры женихом и была насильно пострижена. Это обстоятельство и заставило моего дядю сжечь колдовской портрет и таким образом лишить его силы.
– И вы ничего про это не слыхали до того вечера? – спросил я.
– Ни слова! Разве молодой офицер интересуется такими вещами?
Мы молчали.
– Я рассказал вам только самый факт, – продолжал полковник, – но не в силах передать словами испытанных мною ощущений и того впечатления, которое все это во мне оставило. А впечатление было таково, что я до сих пор нахожусь в сомнении: что это такое – сон или действительность?
1917