Дядюшка Пуаврэ вылез из тележки около лавки своего зятя Пьера Гасселена, привязал лошадь к массивному железному кольцу, ввинченному в край тротуара, трижды испробовал, прочно ли завязан узел поводьев, и, пощелкивая кнутом, вошел в мясную.
— Эй, кто тут есть? — крикнул он.
Собака, которая спала, вытянувшись на пороге и загораживая собою вход, с ворчанием поднялась, сделала несколько шагов и улеглась в стороне. В лавке никого не было, и по случаю четверга полки для мяса были почти пусты. На колоде лежала четверть туши, почернелая и облепленная жужжащими мухами; у потолка, на одном из подвижных крюков, висело телячье сердце, разрубленное на две части. В углу, в медном тазу, загнивали окровавленные кости и желтое сало; отовсюду шел отвратительный запах, от которого тошнит при посещении госпиталей и мертвецких.
— Есть тут что ли кто-нибудь? — повторил дядя Пуаврэ. — Эй, Гасселен!.. Да где же ты?
Гасселен вышел из кафе Гадо, которое находилось как раз против мясной, по ту сторону улицы. Он вытер ладонью рот, зажег потухшую трубку и подошел со словами:
— Вот и я!.. Вот и я!
Он был без шапки, с красным, жирным, свежим лицом, с рукавами рубашки, засученными до локтей. Белый холщёвый фартук, весь в красных пятнах, закрывал всю его фигуру, начиная с голубого фуляра, свободно повязанного вокруг шеи, и до деревянных башмаков, надетых на босу ногу. Вдоль левого бедра болталось на стальной цепи точило. Он подошел к тестю и протянул ему руку.
— Ну, как дела?
— Ничего, зятёк, помаленьку.
— Прикажете дать лошадке овса?
— Не беспокойся. Давеча поили и корма давали… Я ведь с ярмарки из Шассана, зятёк!
— Хорошая, говорят, была ярмарка!
Дядя Пуаврэ покачал головой и просто ответил:
— Ну… не слишком уж хорошая… Однако нельзя сказать, чтобы и очень плохая… Цены держатся…
Потом совсем другим тоном он обратился к зятю с следующими словами:
— Ну, как тут у вас? Я узнал о несчастье, когда вернулся в Мансонньер, от маленького Огюста…
— Да, случилась беда!..
— Я не стал и распрягать, только задал лошадке четыре литра овса, да и в дорогу…
— Может быть, пожелаете освежиться — спросил Гасселен.
— Что ж, не откажусь… В глотке-то у меня пересохло ровно в печи… Так это значит верно: жена твоя и вправду померла?
Мясник вынул трубку изо рта и выколотил из неё золу о каблук своего башмака.
— Померла этой ночью, — сказал он, — ровно в два часа… или, скорее, так в половине третьего… да, около того, должно быть!
— Этой ночью, — повторил Пуаврэ, покачивая головой. — Так, так! Кто бы подумал! И что же это с ней приключилось? Должно быть, сильная болезнь какая… уж не удар ли?
— Нет, дядя Пуаврэ, — объяснил Гасселен, — с ней не было удара… От живота она померла… Живот-то у ней во какой вздулся!.. И как же она кричала! Господи, как кричала!.. А потом и отдала Богу душу… так и померла… Только вот одна вещь нейдет у меня из ума…
— Какая такая вещь, зятёк?
— Да вот что… Недели две тому назад это было… а может и меньше… или больше… так вот недели две тому назад обругала меня ваша дочь — точно не помню, каким словом: свиньей ли, или пьяницей… Это по случаю того, что мы гульнули с приятелями, с Баку и с Мотэ… Я ее послал к черту, но только не сердито, а ласково, по-хорошему! Она не унимается, еще пуще принялась ругаться! И всякими, значит, словами… Тут я не выдержал: поколотил и ногой в живот ударил. Только не подумайте, дядя Пуаврэ, что это я со злости: нет, скорее для шутки, без умысла. Не хотел ей зла причинять… После этого мы помирились… А на другой день она стала жаловаться и всё причитала: «Уж и не знаю, что это такое у меня в животе… Наверно что-нибудь да есть… Будто большой зверь гложет!» Но всё-таки топталась по дому, прислуживала покупателям в лавке… А третьего дня ее еще сильнее схватило… Слегла она в постель и вот как раздулась!.. Кричала… кричала… а потом и померла!.. Ну разве мог я предполагать, что баба может помереть от простого пинка ногой в живот…. и так ведь, без злости, играючи!
Пуаврэ почесал затылок и повторил в раздумье:
— Так!.. так! Кто бы мог подумать!
Потом прибавил грустным, покорным тоном:
— И слаб же человек!.. Всё равно, как покойная моя жена, её мать… тоже так вдруг померла. Дерево на нее тогда свалилось, помнишь, проклятое большое ореховое дерево около фермы!
— Как же, помню, — вздохнул Гасселен. — Может, хотите повидать дочку-то?.. Она лежит наверху, дядя Пуаврэ.
— Да следовало бы, зятёк… Пойдем, взглянем!..
И оба они, пройдя заднюю часть лавки, поднялись по темной лестнице и остановились перед полуоткрытой дверью.
Тут тесть сказал зятю:
— Ступай ты вперед!
— Нет, уж вы, дядя Пуаврэ…
— Нет, зятёк, ты… проходи-ка…
Они на цыпочках вошли в комнату… Дядя Пуаврэ обнажил голову и почтительно вертел в руках свою фуражку. Его небольшие глазки расширились и стали совсем круглыми; стиснутые губы образовали около рта две выпуклые складки и это придавало его лицу странное выражение смешного испуга и подавленного беспокойства. Он обвел взглядом комнату.
На постели лежала женщина с запрокинутой головой, с судорожно вытянутыми чертами лица, на которое легли свинцовые тени; тело покоилось под простыней, которая обрисовывала выдающиеся члены трупа. Сложенные на груди руки держали распятие. Около постели сторожила и молилась старуха, а около старухи на столе, покрытом белой скатертью, горели две свечи по бокам другого — большого — распятия. В красный глиняный горшок со святой водой опущено было кропило, сделанное из веточек березы.
Дядя Пуаврэ перекрестился и подошел к кровати. В течение нескольких минут он глядел на дочь, по временам наклоняясь, как бы желая поцеловать покойницу, но потом быстро выпрямлялся, объятый каким-то непонятным, смутным ужасом… Наконец он положил свою большую мозолистую руку на руку покойницы, но тотчас отнял ее, болезненно поморщась, как человек, который обжегся о горячее железо. Он вернулся к зятю, остававшемуся посреди комнаты, и сказал ему тихо:
— Да, значит, умерла!.. И какая же она холодная! Не дай Бог, какая холодная!
Они спустились вниз, смущенные, ошеломленные великой тайной смерти, хотя им и непонятной.
— Господи, да какая же она холодная! — повторял дядя Пуаврэ в такт глухому стуку своих сабо по лестнице…
На что Гасселен отвечал:
— А уж желта-то как, желта!
В лавке они взглянули друг на друга.
— Не хотите ли пропустить стаканчик… для ободрения? — спросил зять.
Тесть поблагодарил.
— Охотно, зятёк!.. И кто бы сказал, что еще пять дней тому назад она ходила здоровая, как мы с тобой… Ох, ох, ох! Кто бы мог это подумать!
Они медленно перешли улицу. Пуаврэ не переставал бормотать: «И какая же она холодная!» на что Гасселен неизменно отвечал восклицанием: «А желта-то как, не правда ли, дядя Пуаврэ?»
Усевшись в кафе за столиком перед бутылкой вина, они некоторое время молчали. Пуаврэ, высоко поднимая бутылку, разлил вино по стаканам.
— За твое здоровье; — сказал он зятю.
— За ваше, дядя Пуаврэ, — отвечал Гасселен.
Потом у них долго шел разговор о ценах на мясо, о достоинствах пастбища, о ярмарке в Шассане… Дядя Пуаврэ жаловался, что спрос на молодую годовалую скотину совсем пал.
— Если бы не испанцы и американцы, которые покупают еще нашу скотину, то хоть пропадай…
Когда они, совсем развеселившиеся от двух выпитых бутылок вина, поднялись из-за стола, Пуаврэ сказал Гасселену:
— Однако вот что, зятёк… Когда же хоронить-то будем?
— Да вот тут-то и незадача… Завтра пятница, надо бить скотину!
Тесть согласился:
— Ну да, понятно!
— Значит, не могу я ее хоронить завтра!
— Конечно нет, что и говорить!
— В субботу — базар!..
— Верно…
— Не могу же я протушить дома говядину!
— Нет, как можно!
— Вот тут-то и трудность, дядя Пуаврэ!
Несколько минут длилось молчание.
Дядя Пуаврэ раздумывал. Наконец он произнес конфиденциальным тоном:
— А всё же я тебе скажу, что она ведь этак совсем испортится!
— Верно, сам знаю!
— И говядину твою всю протушит, вот что!
— Правда ваша, дядя Пуаврэ… Как же теперь быть-то?.. скажите вы мне!
Дядя Пуаврэ опять стал думать, с важным видом поглаживая подбородок; потом, разводя руками, сказал:
— А что, если распить еще бутылочку?