I
Господин Леша поджидал меня на вокзале.
— А, вот и вы, наконец-то! — воскликнул он. — Отлично!
— Как видите, обещания свои я исполняю в точности…
— Браво! Люблю людей, которые держат слово!.. Сюда пожалуйста!.. А ваш билетик?.. Позвольте-ка его мне… Ну-с, а теперь скоренько в коляску… Да, багаж у вас имеется?.. Нет?.. И прекрасно… сюда, сюда!..
Господин Леша, уцепившись за полу моего пальто, увлекал меня бегом через весь вокзал к своей коляске, дожидавшейся его среди других экипажей на маленькой площади, обсаженной акациями.
— Садитесь, да садитесь же, черт возьми! — кричал он мне.
А затем скомандовал, обращаясь к кучеру:
— Трогай, да смотри ты мне, скорее!.. Ежели какой-нибудь дурак нас обгонит, несдобровать тебе: выгоню, так и знай… Ну, домой, да живо!..
Лошади с минуту потоптались на месте, перебирая тонкими ногами и покачивая головами, и коляска помчалась по дороге. Опершись коленями в сидение и придерживаясь за верх коляски, господин Леша следил внимательно за другими экипажами, катившими один за другим позади нас в небольших облаках пыли.
— Смотри ты, — кричал он по временам кучеру — смотри же, черт тебя возьми!
Но мы катили во всю прыть. Казалось, что поля по обеим сторонам дороги несутся с бешеной быстротою… Уже через несколько минут экипажи наших соперников виднелись серыми точками на светлой дороге; скоро они совсем исчезли.
Господин Леша наконец успокоился и со вздохом облегчения уселся.
Не потерплю, чтобы меня опередили, — заявил он, кладя свою толстую руку на мои колени. — Не хочу… Понимаете ли вы это чувство?
— Еще бы этого, черт возьми, не понять!
— Да вы, я вижу, человек сметливый! А я, признаться, люблю прямых людей!.. Тут, надо вам сказать, есть два или три дворянчика, которые не прочь потягаться с моими рысаками, а доходишко их и двадцати тысяч франков не составит!.. А взгляни-ка сам… ты, надеюсь, не в претензии?.. взгляни на моих рысаков! Восемнадцать тысяч заплачены, дружище, восемнадцать тысяч!
Обернувшись еще раз назад и убедившись, что на дороге никого нет, он приказал кучеру немного попридержать лошадей… Между тем господин Леша всё крепче сжимал мои колени и вернулся к прерванному разговору.
— Послушай-ка, что я тебе расскажу… — начал он. Третьего дня… Да ты не обижаешься, что я с тобой попросту, на ты?..
— Нисколько! напротив…
— Ну и слава Богу! А я люблю всем «ты» говорить!.. Так вот третьего дня возвращался я лесом из Сен-Гобюрж… Дорога там совсем узкая, двум экипажам не разъехаться… И вдруг в сорока шагах передо мной вижу — кого бы ты думал?.. Герцога де-Фертэ… Важная он у нас шишка… А я никого вперед себя пропускать не хочу, а уж особенно герцога де-Фертэ… и говорю кучеру: — Обгоняй, черт бы его побрал! — «Места не будет», отвечает кучер. — Ну, так напри да сбрось в ров коляску со всем, с лошадьми и с герцогом… Слушай дальше, животики со смеху надорвешь!.. Кучер пустил лошадей во всю… Трррах!.. Герцог полетел в одну сторону, я — в другую, кучер очутился в десяти метрах в лесу!.. Уж и картина была!.. Однако я не растерялся… живо вскочил на ноги, вытащил лошадей на дорогу, поднял экипаж, да и проехал вперед, пока герцог лежал кверху тормашками… Ха-ха-ха! Вот как я с вашими герцогами расправляюсь! Не плохо, как ты находишь?..
— Великолепно!
— То-то же… Да оно, черт возьми, так и следует по справедливости!.. У меня ведь пятнадцать миллионов… А много ли их у герцога?.. Хорошо, если два несчастных миллиончика наберутся, а то и того нет… А посмотрел бы ты, как я с баранами на дороге расправляюсь, сколько я их передавил!.. Да что бараны, — я и детей бедных давил…Это ничего, я ведь плачу.
Господин Леша потирал руки.
— С такими привычками вы должны быть хорошо известными в округе?
— Насколько я здесь известен, это ты увидишь на выборах, мой милый… А знаешь ли, как меня называют? — прибавил он чванливо. — Меня называют тут Леша-тигр… неправда ли, здорово?.. Леша-тигр!..
И на минуту он грубо изобразил сердящегося кота из своей физиономии, округлив глаза, расставив губы и взъерошив жидкие усы, а затем опять заговорил:
— Всё, что ты видишь направо, налево, перед собой и позади, все эти поля, дома, луга и леса там вдали, всё это принадлежит мне… И это только ничтожная часть того, чем я владею! Владения мои простираются на три округа, на четырнадцать коммун… У меня шестьсот семьдесят семь полей… Всё это ты увидишь на плане в вестибюле моего замка… Чтобы объехать мои владения, надо двадцать два часа… да, целых двадцать два часа… Но всё это ты увидишь, повторяю, на плане… Да, это называется богатство!.. У меня пятьдесят семь коров и девяносто быков из Нормандии… Я покажу тебе мои сажалки… Ты осмотришь все мои богатства… и, уверяю, ты не соскучишься!..
Он откинулся на спинку коляски, вытянул ноги, скрестил руки и с блаженной улыбкой смотрел на поля, луга, леса и домики, которые развертывались по сторонам дороги и исчезали позади нас. Попадавшиеся нам по пути крестьяне, взглянув на нас, бросали работу и низко-низко кланялись, но господин Леша не обращал на это ни малейшего внимания.
— Вы не имеете привычки отвечать на поклоны? — спросил я.
— Поклоны этого мужичья? — отвечал он с отвращением, пожимая плечами. — При виде их у меня является единственное желание…
И господин Леша кулаком нахлобучил себе шляпу на голову и яростно зарычал…
Наружность Теодюля-Генриха-Жозефа Леша, наследника старинной, известной на всем Западе Франции кожевенной фирмы Леша и Ко, была не из эффектных: это был маленький, юркий, очень некрасивый субъект с плутоватыми глазами и лживым ртом. Во время войны Леша возымел гениальную мысль поставлять на армию кожевенный товар, приготовленный с примесью картона, тряпок и старых губок. Результатом этих выгодных предприятий было то, что он уже к началу 1872 года был кавалером ордена Почетного Легиона и обладателем пятнадцати миллионов. Прикончив свои промышленные дела, Леша купил имение Вопердю и решил всецело посвятить себя тому, что он с важностью называл «агрономией».
Поместье Вопердю — одно из самых красивых в Нормандии. Кроме замка, прекрасного образца архитектуры шестнадцатого века, и значительных угодий вокруг, заключающихся в лесах, пастбищах, пахотных полях, поместье это обладает двадцатью фермами, пятью мельницами, двумя лесами и лугами; всё это приносит четыреста пятьдесят тысяч франков чистого дохода.
Продав свои кожевенные и дубильные заводы, господин Леша поселился в Вопердю со своей супругой, с которой сочетался браком, еще будучи простым рабочим, в чем теперь жестоко раскаивался. Госпожа Леша, так же как и её муж, не отличалась изяществом, грамотностью и светским лоском; в шелковом платье и неумело надетой модной шляпе она оставалась всё той же простой, честной, благоразумной крестьянкой, какой была когда-то. Но господин Леша, превратившийся столь быстро из кожевника в землевладельца-дворянина, сильно страдал от низкого социального положения своей жены, хотя и высказывал всегда самые крайние республиканские убеждения; порой, когда она обнаруживала свое низкое происхождение и простонародное прошлое, он приходил в ярость.
Тот, кто обладает земельной рентой в четыреста пятьдесят тысяч франков, неминуемо приобретает большую известность во всей округе. И Леша, благодаря своему богатству, был самым известным человеком в своей местности: не проходило минуты, чтобы кто-нибудь не упоминал его имени на расстоянии десяти верст кругом. «Богат как Леша», говорили все кругом. И это имя служило как бы необходимым термином, обязательным мерилом несметных богатств. Леша занял трон Креза и заместил маркиза Карабаса. Вместе с тем его очень не любили, и крестьяне, спешившие рабски-почтительно снять перед ним шапку, все за спиной издевались над ним; внешняя простота и замашки доброго малого, которые он напускал на себя, никого не обманывали: все знали его грубость, назойливость, сумасбродство, хвастливость и огромное высокомерие. У него были свои приемы делать добро, настолько крикливые и неловкие, что они отталкивали; благотворительность, сквозь которую ясно проглядывал отвратительный эгоизм проходимца, вызывала в душах бедняков ненависть вместо умиротворения, будучи сплошным укором этому же несчастью. В конце концов, он три раза выставлял свою кандидатуру на выборы и, несмотря на безумное количество потраченных денег, никогда не мог добиться больше трехсот голосов из двадцати пяти тысяч избирателей. Таковы были сведения, собранный мною о господине Леша, имя которого постоянно было у всех на языке.
Я как то случайно познакомился с господином Леша. В этот день он не отпускал меня ни на шаг и расточал передо мною всю пошлость своей любезности. Он возгорел желанием видеть меня у себя в Вопердю, показать мне свои агрономические начинания и не хотел и слышать моих извинений и ссылок на домоседство, одиночество, занятия…
— Та!., та!., та!.. — говорил он, похлопывая меня по плечу. — Вижу, вижу в чем дело… Вас смущает то, что вы не будете в состоянии отплатить мне за мое гостеприимство?.. Не так ли?.. Но вы сосчитаетесь со мной, прописав обо мне в газетах!
И бесподобный такт господина Леша победил меня.
Коляска катилась по широкой аллее, обсаженной прекрасными вязами, в конце которой виднелся весь залитый солнцем замок Вопердю со своими крутыми, украшенными по краям резьбой, крышами и красивым фасадом из белого камня с розовой лепкой.
— Наконец-то мы приехали, дружище! — воскликнул господин Леша… — Ну-с, каково первое впечатление?
II
Сгорбившийся старик с седой бородой, который, заложив руки за спину и покашливая, прогуливался взад и вперед по крыльцу, бросился нам навстречу. Он почтительно помог господину Леша выйти из коляски.
— Ну что же, дядюшка ла-Фонтенель, сходил ты за ветеринаром для коровы?
— Да, господин Леша.
— Прежде всего, шапку долой!.. Скажи-ка, братец, что это в твоих салонах что ли приучают лакеев говорить с господами с покрытой головой?.. Хорошо, нечего сказать… Ну, так что же сказал ветеринар?
— Он сказал, что корову надо убить, господин Леша.
— Дурак он, твой ветеринар… Убить пятисотенную корову!.. Так вот что: изволь-ка ты, любезнейший ла-Фонтенель, свести корову к костоправу в Сен-Мишель, но только сам и не медля… Ну-с, ваше сиятельство, поторопитесь!
Старик поклонился и хотел было удалиться, когда Леша вернул его при помощи звука «пст!», как зовут собак.
— Разрешаю тебе, — сказал он, — надеть на голову твою шапку и даже твою корону, если ты ее не продал с остальным имуществом… А теперь проваливай!
Потом, обратясь ко мне, шутник Леша объяснил, что старик состоял у него домоправителем и назывался некогда графом ла-Фонтенель; что он, Леша, подобрал его разорившимся, без средств, и спас от нищеты.
— Так-то, приятель, — заключил он свой рассказ. — Это настоящий дворянин, граф!.. Вот на что я их употребляю, ваших графов!.. Пускай эта знать попробует моих ежовых рукавиц!.. А вместе с тем ведь он мне обязан всем, этот барин, не так ли?.. Однако войдем.
Вестибюль был огромный. Монументальная лестница с перилами из старого дуба вела в верхние этажи. В открытые двери виднелись анфилады комнат с неясными очертаниями мебели в чехлах и люстр в металлических сетках. Напротив входной двери чуть не целая стена была занята планом поместья: то была громадная карта, размалеванная яркими красками.
— А вот и мой план, — сказал мне господин Леша. — Здесь ты увидишь мои леса и поля так же ясно, как если бы разгуливал по ним… Вот эти красные квадраты — мои двадцать ферм… Займись рассмотрением всего этого, пока я пойду предупредить жену… Да не стесняйся, смотри хорошенько… хочешь положить шляпу? Вешалка там налево… без церемоний, пожалуйста. Не вообрази однако, что жена моя похожа на парижскую даму… Предупреждаю тебя, что это просто крестьянка, она не знает светских обычаев. А как она мне этим вредит, ах, как вредит, прямо ужасно!.. Но что ж делать — это факт!..
— А видишь вот тут черное пятно?.. Это мой винокуренный завод… Хочешь присесть?.. не стесняйся.
Мебели вокруг меня было не много: несколько больших шкафов красного дерева, плетеные столы и кресла, скамейки, крытые кожей, и несколько картин с охотничьими видами; но на шкафах, столах, над картинами, словом везде, красовались чучела птиц, застывших в драматических позах, с медными дощечками, на которых были выгравированы надписи вроде следующей:
Королевская цапля,
убитая господином Теодюлем Леша,
владельцем имения Вопердю,
на собственных лугах Вальдьё
25-го сентября 1880 года.
Я успел также заметить на полу, у подножия большого зеркала, в мраморной жардиньерке целую груду всевозможной дряни: тут были туфли, деревянные башмаки, резиновые калоши…
Леша не замедлил появиться в сопровождении своей супруги. Это была маленькая, жирная, улыбающаяся особа, которая скорее катилась, чем шла. В глазах её светились ум и искренность, а над громадным чепцом возвышался пук цветов; широкие завязки этого же чепца трепетали на её плечах как крылья. Госпожа Леша сделала мне два реверанса и сказала несколько хрипловатым голосом:
— Вы очень, очень любезны, сударь, что согласились приехать к нам в гости… Уж я думаю, супруг мой наболтал вам с три короба всякой всячины; только, право, не следует обращать внимания на всё, что он говорит!.. Трудно найти большего болтуна и проказника… И это сильно вредит ему в глазах тех, кто мало его знает; между тем, в сущности, он уж не так плох, как кажется… Такая уж у него привычка болтать обо всем зря… Не знает, чего и придумать… Да, уж когда на него нападет, говорит, говорит… без устали…
Сам Леша в это время покачивал головой, пожимал плечами и подмигивал, желая дать мне понять, что не следует слушать вздор, который мелет его жена.
— А у вас прекрасное поместье, — сказал я госпоже Леша, желая изменить направление разговора.
Она тяжело вздохнула.
— Слишком уж оно, скажу вам, велико… Не могу я привыкнуть к этим громадным зданиям… в них того и гляди заблудишься. А каких денег всё это стоит!.. Вот Леша сам вздумал заниматься хозяйством, а ничего-то он по-людски не делает… Каждый день у него всё новые выдумки, паровые машины да разные новости!.. А деньги бегут да бегут, — каково это видеть… Я и сама знаю, что рожь нынче не продается… никому она не нужна, ну, и сеять значит невыгодно… А Леша и выдумай на место ржи рис сеять! Он говорить: «Растет же рис в Китае, почему бы ему и у нас не расти?» Ну, а он совсем и не взошел… И так во всем, как есть.
Вошел лакей.
— Ну что же, мой милый, завтрак-то подан? — спросила она и продолжала, обернувшись в мою сторону: — А вы, небось, проголодались, с утра ведь в дороге?.. Только у нас, знаете, по-деревенскому, разносолов никаких!.. Я нахожу, что богатство не резон для того, чтобы разматывать добро да есть трюфели… Идемте завтракать!.. Скажи-ка, Леша, гость наш пьет сидр?
— Конечно, пьет, — решительно заявил Леша и потащил меня в столовую, нашептывая на ухо:
— Не обращай внимания на хозяйку: она не знает обхождения; чего мне это стоит!..
Завтрак был отвратительный и состоял из остатков, приготовленных самым нелепым образом. Мне бросилось в глаза блюдо из кусочков старого жареного мяса, такого же телячьего рагу и курицы, Бог знает, когда еще подававшейся под соусом; всё это плавало в луже жидкого щавеля и имело вид очень непривлекательного месива. Пять-шесть почти пустых бутылок вина стояли перед Леша, который время от времени цедил из них в мой стакан; при этом он всякий раз не забывал прибавлять, что тонкие вина он «открывает» обыкновенно по воскресеньям, а в будни только ради гостей.
Ошеломленный всем тем, что я видел и слышал здесь за час моего пребывания, я не знал, как держать себя. С одной стороны, меня брала грусть при виде этих двух жалких существ, по капризу насмешливой судьбы запутавшихся в миллионах; и в то же время смрад от этого зловредного и гнусного богатства вызывал во мне чувство глубокого отвращения. К этому присоединялась горечь сознания призрачности человеческой справедливости, социального прогресса и революций, раз всё это могло привести к тому, что было сейчас у меня перед глазами: Леша и его пятнадцать миллионов! Как будто люди на протяжении многих веков разбрасывали щедрою рукою семена мысли и кровавая влага с народных эшафотов поила истощенную и бесплодную почву только для того, чтобы позволить какому-нибудь Леша бессмысленно утопать в подло накраденном богатстве! А в просвет открытой двери столовой виднелась, точно декорация, окружающая замок природа: мягко убегали вдаль холмистые лужайки, синели сплошные массы высоких лесов; но мне чудилось, что со всех концов горизонта тянутся мрачные процессии нищих и обездоленных прямо к замку Вопердю, чтобы разбить себе головы и переломать руки и ноги о его крепкие стены. Я молчал, слова не шли с языка при таких мыслях.
Неожиданно Леша воскликнул:
— Когда я буду депутатом… Да, когда я буду депутатом…
И он закончил свою мысль, вертя вилкой над головой. Жена посмотрела на него с жалостью и несколько раз пожала плечами.
— Когда ты будешь депутатом?.. — повторила она. — Ты-депутатом!.. Как же!.. Слишком ты глуп для этого!..
Тут она призвала меня в свидетели:
— Ну, скажите, сударь… можно ли молоть такой вздор? Ведь он, каким вы его сейчас видите, уже три раза баллотировался… И ни разу не получил больше трехсот голосов!.. Да я бы со стыда сгорела после этого! Вы не поверите, ведь эти триста голосов стоили нам шестьсот тысяч франков, и это верно как то, что вот эта бутылка стоит перед нами… Уж я не ошиблась в подсчете — шестьсот тысяч франков копейка в копеечку… это значит, что каждый голос нам обошелся ровнехонько в две тысячи. А он говорит о том, чтобы еще раз попытаться!.. Да вы представить себе не можете, какую штуку он выкинул последний раз четырнадцатого июля; он называет это манифестацией: велел выкрасить все стволы деревьев в три цвета.
Леша улыбался, потирал руки и казался очень довольным тем обстоятельством, что ему напомнили этот высокий акт, который он считал одной из самых счастливых своих идей. В моем взгляде он искал одобрения, восторга.
— Это была остроумная выдумка, не правда ли? — сказал он мне. — Но разве женщины понимают что-либо в тех приемах, какими иной раз приходится воздействовать на народ… Помяни мое слово, дружище… На этот раз я буду избран, и это мне ни гроша не будет стоить… У меня выработан такой план кампании, ты увидишь! Я выставлю свою кандидатуру как агроном-социалист… Да, я кандидат радикальной агрономии! Долой армию, долой суды, сбор податей — всё к черту!.. Нет больше бедных, все станут собственниками!.. Позднее, во время выборов, ты познакомишься с моим планом… Да, он таки лишит сна поповское отродье. Впрочем, я забыл, что и попов тоже долой!.. Ведь это они помешали мне пройти на выборах, потому что я свободомыслящий и не верю в их Господа-Бога!.. Попляшут они теперь у меня, поповское отродье!..
При этих словах госпожа Леша вспылила и принялась отчитывать мужа:
— Замолчи!.. Не позволю тебе называть так священников и говорить дурно о религии в моем присутствии… Господи Боже мой! да он хуже всякого ребенка!.. Вы не подумайте, сударь, что он неверующий… Это он только, когда в компании, не может сдержать себя, всё хвастает… А как приключится с ним хоть самая пустая болезнь, то он перепугается до смерти и скорей за священником! Если б его тогда слушать, то бедный священник и не выходил бы от нас, всё бы его напутствовал!
Леша барабанил по краю тарелки, следил за полетом мухи у потолка и небрежно насвистывал какой-то мотив, желая скрыть неловкое положение, в которое его ставили слова жены. Потом он закашлялся и внезапно переменил тему разговора.
— Какая досада, — сказал он, — что ты не попал к нам двумя неделями раньше… Я танцевал канкан, и ты бы видел, как я его танцую! Совсем как в Париже, старина! — И, раскачиваясь на своем стуле, он начал выкидывать руки вперед, делая забавные жесты.
— Да, советую тебе еще и этим похвастаться, — вздохнула госпожа Леша. — Ведь благодаря твоему канкану мы лишились рубах… Вот будьте свидетелем, сударь… У нас каждый месяц бывают господа из города… Очень милые люди и дамы их тоже… И особенно отличается веселым нравом господин Гатинель, маклер… Уж умеет он людей посмешить… Представьте себе, он играет на рояле ногами, носом и чем угодно, да как хорошо играет… Меня он очень забавляет, и всё, что он говорит, так смешно!.. Так вот все эти господа были у нас со своими дамами две недели тому назад… После обеда стали танцевать — так вдруг пришло кому-то в голову! Жара стояла страшная, если вы помните, и как же они все потели!.. ужас было смотреть, до чего потели… И хотя открыли окна, но в воздухе было душно: собиралась гроза. К тому же все прыгали… ах это было очень весело! Но только в таком веселье всё забываешь и время идет незаметно… Тут мы как раз и пропустили последний поезд! Уж я подумала: Бог ты мой, мне придется оставить ночевать всю эту ораву, дело не легкое… Конечно, комнат у нас немало, но простынями мы не очень богаты, а на шестнадцать человек их надо много!.. Ну уж, думаю, не взыщут… кое-как всех устроила… Только, оказывается, этим дело не кончилось. Всем этим господам понадобились рубашки, потому что их на самом деле так промокли, точно сейчас из стирки… Леша дает свои рубашки мужчинам, а я свои — дамам. Потом всю ночь я стараюсь, сушу на кухне около печки их рубашки, думая подать их утром, но не тут-то было. Рубашки действительно высохли, но были грязные и мятые как тряпки. Надеть их не было никакой возможности, и Леша должен был дать мужчинам еще и дневные сорочки… Все поразъехались очень довольные, но только, посудите сами, дорогой гость, вот уже две недели, а никто и не подумал вернуть нам наших рубашек!.. Что там ни говорите, а это очень неделикатно… У нас хоть и немало белья, но шестнадцать рубах — пропажа довольно чувствительная…
Наконец завтрак кончился. Мы встали из-за стола, и Леша, ухватив меня под руку, поспешно потащил, желая показать мне свои земледельчиские опыты… Мы отправились…
Избавившись от общества жены, Леша оживился, повеселел и стал еще вдвое болтливее и хвастливее. Он умолял меня не верить ни одному её слову и заверял честью, что причисляет себя к свободомыслящим, не верит ни в Бога, ни в Черта и в конце концов плюет и на народ, хотя и считается социалистом… Он сообщил мне также, что в городе имеет любовницу, на которую тратит кучу денег, и что все красивые деревенские девки без ума от него.
— Да, несчастная баба, как я ее обманываю, как обманываю — заключил он свой рассказ. — Как я вообще всех их обманываю!
Мы обошли все сараи и конюшни, скотный двор, и он обращал мое внимание на каждую корову, каждую курицу, называл каждое животное по имени, перечислял, сколько оно стоит и главнейшие его достоинства. Когда мы шли парком, он счел необходимым сообщить мне, что у него имеется двенадцать тысяч высокоствольных дубов, тридцать шесть тысяч сосен, двадцать пять тысяч девятьсот семьдесят два бука. А каштановых деревьев у него было столько, что он и счет им потерял. Наконец мы вышли к деревне.
Перед нами расстилалась большая равнина, голая, без одной травинки, без одного дерева. Земля, ровная как дорога, была тщательно проборонована, все комки старательно разбиты; ветер подымал тучи пыли, которые крутились светлою спиралью или лохматились на солнце. К удивлению своему, в августе месяце я не замечал ни одного ржаного или клеверного поля…
— Это мои запасные поля, — сказал Леша. — Я объясню тебе, в чем дело… Ты понимаешь, что я не земледел, а агроном… Различаешь ли ты разницу между этими терминами? Это значит, что я обрабатываю землю не как простой мужик, а как интеллигент, мыслитель, экономист… Так вот я и заметил, что культурой ржи, ячменя, овса и свеклы занимаются решительно все… никакой в этом нет заслуги, да и — между нами будь сказано — на что всё это нужно? Рожь, свекла, ячмень, овес — как всё это устарело, как затаскано!.. Теперь совсем другие потребности; прогресс движется вперед, и если все отстали, то это еще не значит, что должен отстать и я, Леша, владелец замка Вопердю и пятнадцати миллионов, агроном-социалист!.. Нужно идти с веком, черт возьми!.. Вот я и изобрел новый род культуры… Я сею рис, чай, кофе, сахарный тростник… Какова революция в этом деле!.. Но понимаешь ли ты все последствия этого?.. Ты как будто озадачен? Моя система уничтожает самым решительным образом всю систему колоний и вместе с тем — войну!.. Ты поражен, ты никогда не задумывался над этим, не так ли? Не будет больше нужды отправляться за этими продуктами на край света… Отныне всё это будет у меня. Вопердю — вот будет настоящая колония! Тут будет и Индия, и Китай и Африка, и Тонкин… Только, признаюсь, пока еще ничего не растет. Мне говорят, что Здешний климат не годится… Глупости! Климат тут ни при чем… Всё дело в удобрении, только в нем. Мне нужно удобрение, и я ищу его состав… У меня служит химик, для которого я велел выстроить за лесом отдельный павильон и лабораторию… Так он уже три года как занимается изысканиями… Он еще не нашел, но найдет. То, что ты видишь перед собой, — рис, всё рис… Но я думаю еще следующее: птицы, которым надоела рожь — сколько уже времени они едят ее! — накинулись на мой рис и съели всё, до последнего зерна… Я так полагаю… Потому-то я и велю их убивать… Обрати внимание, — в моих владениях ты не встретишь ни одной птицы… Я ведь не дурак: за каждого убитого воробья я даю два су, за дубоноску — три, за малиновку — пять, десять су за соловья, пятнадцать за щегленка… Весною я плачу двадцать су за гнездо с яйцами. Мне их носят за десять верст в окружности… Если дело это привьется, через несколько лет я переведу всех птиц Франции. Идем дальше… теперь я покажу тебе нечто очень забавное.
И, помахивая в воздухе своей тросточкой, он быстро зашагал по рисовому полю, изредка нагибаясь, чтобы сорвать травку, которую, рассмотрев, отбрасывал в сторону со словами:
— Нет, это просто порей.
После часа ходьбы по пыльной и раскаленной дороге мы подошли к большому зеленому полю, которое начиналось у края дороги и простиралось, мягко волнуясь, до опушки леса… Тут я замер самым глупым образом, подобно действующему лицу в классической трагедии… На светлом фоне медунки темно-лиловым клевером ясно были выведены буквы имени: Теодюль Леша. Имя это не только ясно прочитывалось на зеленом фоне, оно казалось живым. Ветерок, покачивавший верхушки трав и заставлявший их переливаться волнами, то увеличивал размеры букв, то уменьшал, в зависимости от направления и силы. Леша, сиявший от удовольствия, любовался своим именем, которое дрожало, прыгало, исчезало, пересыпанное маками по фону блестящей зелени. Он радовался при виде этого волшебного имени, распластанного против самого неба, под постоянными взорами прохожих, которые без сомнения останавливались перед ним, складывали его по буквам и произносили с суеверным страхом… Восхищенный и очарованный, он тихо бормотал, оттеняя каждый слог:
— Теодюль Леша! Теодюль Леша!
Потом обернулся ко мне с лицом, сверкающим торжествующей радостью:
— Ловко придумано, не правда ли?.. Конечно, ты догадываешься, что я пригласил знаменитого садовника из Парижа, чтобы засеять это поле: здесь никто не был бы в состоянии сделать такой фокус… А не правда ли, приятно сидеть свое имя. написанное таким способом?.. Всякий, увидав это имя, скажет про себя: «Да, это, конечно, важная особа». И если бы все надписывали так свои поля, не было бы распрей из-за собственности… Но у меня есть и другие мысли, еще болев блестящие! Пройдем здесь.
Мы прошли вдоль поля медунки, вошли в лес через поросль молодых каштанов и, подойдя к широкой аллее, расчищенной как дорожка в панке, заметили бедную женщину, согнувшуюся под тяжестью вязанки сухих прутьев. Ее сопровождали двое босоногих детей в лохмотьях. Леша сразу стал багровым, злой огонек зажегся в его глазах и он бросился на бедную женщину с поднятой тростью.
— Эй ты, нищая, воровка! — кричал он. — Что ты тут в моем лесу делаешь? Я запрещаю подбирать сухие сучья, я этого не позволяю, бродяга ты этакая!.. Брось сейчас же вязанку… Слышишь ты или нет!.. Брось вязанку, когда я приказываю!
Он схватил вязанку за лыко, которым она была связана, и потряс его так сильно, что женщина вместе с хворостом покатилась на дорогу.
— Кто ж это тебе позволил топтать мои аллеи твоими грязными ногами, скажи, пожалуйста? Ты, может, думаешь, что это я для тебя велю их расчищать, старая воровка?.. Да будешь ли ты отвечать, когда с тобой говорят?!
Женщина, не подымаясь с земли, причитала:
— Добрый мой барин, я перед вами не виновата! Мы тут всегда собираем сучья… И нам из милости никто не запрещал этого… Мы так несчастны!
— Никто тебе этого не запрещал?! — закричал разъяренный барин, потрясая тростью. — Да я-то для тебя никто, что ли? Я — господин Леша… слышишь ты?.. Леша из Вопердю… Так вот же тебе, воровка, вот же тебе, нищая!
Удары тростью посыпались на бедную женщину, которая со слезами отбивалась, звала на помощь, между тем как испуганные дети пронзительно кричали… Посреди вздохов и рыданий бедняги можно было расслышать слова:
— Ай! ай! Вы не имеете права меня бить, злой вы человек… Ай! ай! Я пожалуюсь мировому и он присудит вас… Ай! ай! Я пожалуюсь жандармам…
При слове «жандармы» Леша сразу остановился… Его глаза, налившиеся кровью, внезапно выразили страх, а багровое лицо побледнело. Он вытащил из кошелька золотую монету и почти просительно сунул ее в руку старухи.
Вот тебе двадцать франков, бедная женщина, — сказал он. — Ты видишь, это двадцать франков… Ха-ха! Это недурно, не правда ли?.. Кроме того, собирай хворост, сколько захочешь. Да ты поняла ли?.. Это двадцать франков!.. Когда они выйдут, приди ко мне, я тебе дам еще. Ну, а теперь до свиданья.
Мы молча вернулись в замок.
Приближался час отъезда. В ту минуту как я садился в коляску, Леша сказал мне:
— Ты видел эту старуху в лесу?.. Да… Так вот, её муж — еще один голос за меня на выборах!.. Ничего не поделаешь. По нынешним временам приходится совращать народ.
Потом, рассмеявшись зловещим смехом, обнажившим его зубы, он прибавил:
— А также и бить его!
1908