Кэл сидел за столом, подпирая раскалывающуюся голову ладонями и надавливая пальцами на виски. В животе у него бурчало, в ноздри изо рта бил перегар, он словно был окутан перегаром, каждая пора его кожи и каждая складка одежды, казалось, пропитаны им.
Кэл до этого не пил – не было ни потребности, ни повода. Поход в бордель не облегчил боль обиды, и месть не принесла торжества. Рваными, клочковатыми облаками проносились в воспаленном мозгу звуки, образы, ощущения. Происшедшее никак не отделялось от воображаемого. Он помнил, что, когда они с братом вышли из заведения, он дотронулся до его рукава, и тот резким ударом свалил его на землю – точно хлыстом стеганул. Арон постоял над ним, потом вдруг круто повернулся и побежал в темноту, всхлипывая, как испуганный, исстрадавшийся ребенок. Кэл и сейчас различал сквозь топот тот хриплый, надрывный плач. Он лежал, не двигаясь, где упал, – под развесистой бирючиной в палисаднике, и до него доносилось пыхтение и шипение паровозов у поворотного круга и лязг составляемых товарных вагонов. Он закрыл глаза, но услышал легкие шаги, почувствовал, что кто-то подошел и нагнулся над ним. Он глянул, и ему показалось, что это Кейт. Фигура неслышно отошла.
Немного погодя Кэл встал, стряхнул с себя пыль и пошел к Главной улице, удивляясь, что почти ничего не чувствует. Он шел и напевал под нос: «Чудесно роза расцвела в ничейной полосе».
В пятницу Кэл весь день не находил себе места, а вечером Джо Лагуна принес ему литровую бутылку виски. Самому Кэлу по возрасту спиртное не отпускали. Джо очень хотелось присоединиться к Кэлу, но в конце концов он довольствовался полученным от того долларом и тут же отправился купить себе пол-литра граппы.
Кэл пошел в переулок за Торговым домом Эббота и спрятался в том самом укромном местечке позади фонарного столба, откуда совершил первый поход в заведение матери.
Там он уселся на землю, скрестив ноги, и, превозмогая отвращение и подступавшую тошноту, начал вливать в себя виски. Два раза его вырвало, но он продолжал пить до тех пор, пока не закачалась под ним земля и не закружился каруселью фонарь.
В конце концов бутылка выскользнула у него из рук, он потерял сознание, но его все еще рвало. В переулок забрел бродячий пес, короткошерстый, хвост кольцом, и, степенно останавливаясь, делал свои дела, но потом учуял Кэла и осторожно обошел его стороной. Джо Лагуна тоже учуял Кэла. Он взял бутылку, прислонившуюся к его ноге, встряхнул ее, посмотрел на свет, отбрасываемый фонарем: на треть полна. Джо поползал вокруг, понапрасну ища пробку, и пошел себе, заткнув горлышко большим пальцем, чтобы не расплескалось.
Когда на рассвете Кэл проснулся от холода, на душе у него и вокруг него все было погано. Он потащился домой как полураздавленный жук, благо недалеко было – только из переулка выползти и улицу пересечь.
Ли слышал, как Кэл ввалился в дом – от него несло как из бочки, – как он, шатаясь и хватаясь за стены, добрался до своей комнаты и свалился на кровать. Уснуть Кэл не мог: раскалывалась от боли голова и неотступно грызла совесть. Немного погодя он стал под ледяной душ и изо всех сил натерся пемзой – самое лучшее, что он был способен придумать. По всему телу разливалось жжение и успокаивало, возвращало силы.
Он знал, что должен повиниться перед отцом и просить у него прощения. Должен признать, что брат лучше и добрее его. Иначе ему не жить. И все-таки, когда Ли позвал Кэла, злость на себя обернулась у него злостью на целый свет, и перед отцом и шерифом Куином стоял сейчас затравленный, готовый огрызнуться щенок, которого никто не любит, и он сам не любит никого.
Когда Кэл вернулся к себе, его охватило острое чувство вины, и он не знал, как от него избавиться. Он вдруг испугался за брата. А что, если Арон угодил в беду? Не умеет он за себя постоять. Кэл понял, что должен вернуть Арона домой, должен разыскать его и сделать так, чтобы он снова стал таким, как прежде. Это нужно сделать во что бы то ни стало, даже если придется пойти на жертву. Идея жертвы увлекла Кэла, как и любого, жаждущего искупить вину. Арон почувствует, что ради него чем-то пожертвовали, и тогда обязательно вернется.
Кэл подошел к комоду и достал из ящика спрятанный между платками пакет. Он обвел глазами комнату и поставил на стол фарфоровую пепельницу. Потом глубоко вздохнул, и прохладный воздух показался ему приятным на вкус. Взяв хрустящую банкноту, он сложил ее пополам, домиком, и, чиркнув спичкой снизу о крышку стола, поджег. Пламя побежало по плотному листку, он свернулся, почернел, и, лишь когда огонь обжег пальцы, Кэл бросил обуглившийся комок в пепельницу. После чего снял вторую банкноту и тоже поджег.
Когда догорала шестая, в комнату без стука вошел Ли.
– Гарью пахнет, – сказал он и, увидев, что делает Кэл, негромко охнул.
Кэл думал, что Ли вмешается, и приготовился дать отпор, но тот стоял, сложив руки на животе, и молча ждал. Кэл упрямо, одну за другой жег банкноты, а когда они кончились, растер черные хлопья в порошок и посмотрел на Ли, дожидаясь, что тот скажет. Ли все так же неподвижно стоял и молчал.
– Ну что же ты молчишь? – не выдержал Кэл. – Хотел поговорить – говори!
– Нет, – ответил Ли, – не хотел. И ты ничего не говори, если не хочешь. Я посижу немного и пойду. Вот тут присяду. – Он опустился на стул и сложил перед собой руки. По лицу его блуждала улыбка, которую называют загадочной.
Кэл отвернулся.
– Я дольше тебя просижу, – сказал он.
– Если решим состязаться – вероятно. Но вот если сидеть целые дни, годы, может, и века – нет, Кэл, не пересидишь ты меня, проиграешь.
Немного погодя, Кэл раздраженно бросил:
– Ну что же, начинай свою нотацию.
– Не собираюсь я читать никаких нотаций.
– Тогда на кой черт ты сюда приперся? Ты же прекрасно знаешь, что я сделал. И что напился вчера – тоже знаешь.
– Не знаю, но догадываюсь. А что напился – чую.
– Как это так – чуешь?
– От тебя до сих пор несет.
– Первый раз это со мной. Ничего хорошего.
– По-моему, тоже. У меня желудок спиртное не принимает. Вдобавок я от него завожусь, то есть умственно завожусь.
– Что значит умственно?
– Приведу тебе один пример. В молодости я теннисом увлекался. Нравилась мне эта игра, да и полезно для слуги. Играешь парную с хозяином, берешь пропущенные им мячи и за сноровку не благодарность получаешь, а нечто более существенное – два-три доллара. Так вот, хватил я однажды как следует – херес, кажется, был, – и втемяшилась мне такая теория. Будто самые быстрые и увертливые существа на свете – это летучие мыши… Короче говоря, застукали меня ночью в звоннице Методистской церкви в Сан-Леандро. В руках у меня ракетка, и я доказываю полицейскому, что на этих самых летучих мышах удар слева отрабатываю.
Кэл так весело и так неподдельно, от души рассмеялся, что Ли пожалел, что ничего такого у него в жизни не случалось.
– А я у столба уселся и давай глушить. Как свинья наклюкался, – сказал Кэл.
– Вечно мы бедных животных…
– Я боялся, что пулю себе в лоб пущу. Вот и напился, – прервал его Кэл.
– Напрасно боялся. Чересчур себя любишь, чтобы застрелиться, и злобы в тебе много. Кстати, ты в самом деле не знаешь, где Арон?
– Убежал от меня, а куда – не знаю.
– В Ароне злобы нет, – проговорил Ли задумчиво.
– Знаю, меня самого это беспокоит. Но ведь он ни за что не решится, правда? Как ты думаешь, Ли?
– Старая история! Когда человек спрашивает у другого, что он думает, ему хочется, чтобы тот подтвердил его собственное мнение. Это все равно что спрашивать у официанта, что сегодня стоит заказать. Не знаю я, решится или нет.
– И зачем только я это сделал? – воскликнул Кэл. – Зачем?
– Пожалуйста, не усложняй, – сказал Ли. – Отлично знаешь зачем. Ты разозлился на него, а разозлился потому, что обиделся на отца. Проще простого: разозлился, и все.
– Наверное, ты прав… Но я не хочу быть злым, не хочу! Что же мне делать, Ли, подскажи!
– Погоди-ка, кажется, это отец. – Ли выскользнул за дверь.
Кэл слышал, как они о чем-то говорят, потом Ли вернулся.
– На почту идет. Иногда мне кажется, что все мужское население Салинаса отправляется днем на почту, хотя никакой почты в это время не привозят.
– Многие по дороге заходят выпить, – заметил Кэл.
– Да, своего рода обычай, расслабиться можно, знакомых повидать… Знаешь, Кэл, – переменил Ли тему, – не нравится мне отец, очень не нравится. Глаза какие-то неподвижные, и вообще… Да, совсем забыл. Ты новость слышал? Вчера ночью твоя мать покончила с собой.
– Как покончила? Правда? – вскинулся Кэл и проворчал: – Надеюсь, помучилась хорошенько… Господи, что я говорю! Вот видишь, опять! Не хочу я быть таким, не хочу!
Ли не спеша почесал голову в одном месте, потом в другом, в третьем, будто она вся кругом зачесалась. Ему нужно было выиграть время и принять глубокомысленный вид. Наконец он спросил:
– Ты получил удовольствие от того, что сжег деньги?
– M-м… Кажется, да.
– А тебе не кажется, что ты получаешь удовольствие от самобичевания? Что наслаждаешься тем, что терзаешь себя?
– Ли!..
– Ты чересчур поглощен собой. Заворожен трагедией Калеба Траска. Еще бы! Калеб – великий и неповторимый. Калеб, чьи страдания должны быть воспеты новым Гомером. А тебе никогда не приходило в голову, что ты всего-навсего мальчишка? Просто-напросто зловредный сопляк, зловредный и в то же время благородный – как все сопляки. Молокосос, набравшийся скверных привычек, но и сохранивший редкую чистоту помыслов. Допускаю, что у тебя побольше энергии, побольше напористости, чем у других. Но в остальном ты такой же мальчишка, как твои сверстники. Хочешь выставить себя великомучеником только потому, что от шлюхи родился? А если, не дай бог, что-нибудь случилось с Ароном, то и роль братоубийцы себе присвоить? Сопляк ты несчастный!
Кэл медленно отвернулся к столу. Затаив дыхание, Ли пристально следил за ним – точно так же, как врач следит за тем, как действует на пациента укол. Он видел, какие чувства бушуют в его подопечном: ярость, вызванная оскорблением, желание нанести ответный удар и сменившая его горькая обида – признак того, что кризис миновал.
Ли облегченно вздохнул. Он действовал настойчиво и нежно, и труд его, судя по всему, не пропал даром.
– Кэл, мы – народ необузданный, – негромко начал он. – Надеюсь, тебя не удивляет, что я говорю «мы»? Вероятно, правильно утверждают, что американцы происходят из бродяг и бедокуров, драчунов и спорщиков, психопатов и преступников. Но среди наших предков были и мужественные, независимые и великодушные люди. Иначе мы бы до сих пор лепились на жалких кочках истощенной земли Старого Света и голодали.
Кэл повернулся к Ли, его насупившееся лицо расплылось в улыбке. Китаец понимал, что ему не удастся совсем уж заговорить своего воспитанника, а тот понимал, ради чего старается Ли, и был благодарен ему.
– Я говорю «мы», потому что нам всем это передалось, независимо от того, откуда приехали наши отцы. У американцев разных цветов и оттенков кожи есть нечто общее. Все мы – порода, которая вывелась сама по себе. Именно поэтому мы ласковы и жестоки, как дети. Среди нас есть отчаянные смельчаки и жалкие трусы. Мы быстро сходимся с людьми, а с другой стороны, побаиваемся чужаков. Хвастаемся своими успехами и вместе с тем подражаем другим, как обезьяны. Мы чересчур сентиментальны, но и вполне прозаичны. Мы прагматики до мозга костей, расчетливость у нас в крови, а в то же время назови мне другую страну, которая так вдохновляется идеалами. Мы слишком много едим. У нас нет ни вкуса, ни чувства меры. Мы понапрасну растрачиваем нашу энергию. В Старом Свете говорят, что американцы из варварства перескочили сразу в декаданс, миновав промежуточные стадии. Но может быть, те, кто критикует Америку, просто не подобрали ключ к нашему образу жизни? Да, мы все такие, Кэл, все до единого. И ты не очень отличаешься от других.
– Зубы заговариваешь? – улыбнулся Кэл. – Ну, давай, давай.
– Нечего мне больше давать. Я все сказал. Отцу пора бы вернуться. Беспокоит он меня. – С этими словами Ли торопливо вышел.
В прихожей, у входной двери, прислонившись к стене, стоял Адам. Плечи у него были опущены, шляпа сбилась на глаза.
– Адам, что с тобой?
– Не знаю. Устал вроде бы. Устал.
Ли взял его под руку, ему показалось, что Адам не знает, как пройти в гостиную. В комнате он тяжело рухнул в кресло, Ли снял с него шляпу. Правой рукой Адам потирал наружную сторону левой руки. Глаза у него были какие-то странные – неестественно-прозрачные и неподвижные, губы пересохли и распухли, речь сделалась, как у говорящего во сне – медленной, слышимой словно бы откуда-то издалека. Он яростно тер руку.
– Удивительно, – проговорил он. – Должно быть, в обморок упал… на почте. Никогда такого не было. Мистер Пьода мне нашатырю под нос. Всего и длилось-то полминуты. Никогда обмороков не было.
– А почту привезли? – спросил Ли.
– Да-да, кажется, привезли. – Адам сунул левую руку в карман, потом вынул. – Рука что-то онемела, – сказал он виновато, потянулся правой рукой и достал желтую казенную открытку. – Кажется, я уже прочитал… Да, наверное, прочитал. – Он подержал открытку перед глазами, потом уронил на колени. – Ли, пора мне, кажется, очки выписать. В жизни не страдал глазами, а сейчас вот плоховато вижу. Расплывается все.
– Может, я прочту?
– Странно… Завтра же схожу за очками… Да-да, прочти, что там.
Ли прочел:
– «Дорогой отец, я записался в армию. Наврал, что мне уже восемнадцать. Не волнуйся за меня. Все будет в порядке. Арон».
– Странно, – сказал Адам. – Вроде бы читал я… Впрочем, нет, кажется, нет.
Он изо всех сил тер руку.